ГлавнаяБиографии и мемуарыГалина КузнецоваГрасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Галина Кузнецова
Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции

Полная версия

* * *

Дневник как пространство умолчания

«Грасский дневник»^[1] относится к числу книг с твердо устоявшейся репутацией, традиционно воспринимаясь как книга о Бунине^[2]. Этому как будто способствовала сама Кузнецова, предварив первую публикацию дневника следующим пассажем: «Покинув Россию и поселившись окончательно во Франции, Бунин часть года жил в Париже, часть – на юге, в Провансе, который любил горячей любовью. В простом, медленно разрушавшемся провансальском доме на горе над Грассом, бедно обставленном, с трещинами в шероховатых желтых стенах, но с великолепным видом с узкой площадки, похожей на палубу океанского парохода, откуда видна была вся окрестность на много километров вокруг с цепью Эстереля и морем на горизонте, Бунины прожили многие годы. Мне выпало на долю прожить с ними все эти годы. Все это время я вела дневник, многие страницы которого теперь печатаю». Впрочем, не это сдержанное признание автора дневника положило начало традиции его восприятия – последняя складывалась по мере создания текста и утвердилась задолго до его появления в печати.

Причин тому было несколько. Прежде всего – жизненные обстоятельства, в силу которых Кузнецова оказалась в Грассе, и та роль «ученицы Бунина» и его «последней любви», «грасской Лауры», которую уготовила ей судьба и вне пределов которой ее отказывались воспринимать многие современники. Положения не изменило и то, что ролью бессловесной младшей ученицы великого писателя она довольно скоро начала тяготиться^[3], а обстоятельства ее личной жизни претерпели существенные изменения в середине тридцатых годов, хотя она и продолжала – с перерывами – жить в Грассе до весны 1942 г. Отношение к автору сказалось на отношении к творимому тексту: в представлении общественного мнения учитель-Бунин должен был стать главным героем дневника ученицы-Кузнецовой, а сам дневник – хроникой грасского периода его жизни.

С точки зрения обыденного сознания, подобные ожидания вполне обоснованны, а сложившееся в писательском сообществе мнение, задавшее ракурс читательского восприятия, при известной одномерности, в значительной степени справедливо. Как и подобает добросовестному хронисту, автор дневника скрупулезно, почти ежедневно, фиксирует события жизни в Грассе как на внутреннем, собственно грасском, так и на внешнем по отношению к нему общеэмигрантском уровнях. В записях с равной мерой детализации воссозданы смена времен года, изменения в составе обитателей «Бельведера», специфика непростого грасского быта и реакция на различные события эмигрантской жизни, многочисленные визиты друзей и собратьев по перу, подробности разговоров, обсуждения новых книг, споры о литературной классике и о судьбе русской литературы в изгнании, размышления о роли художника и о претворении бытия в творчество. В результате складывается не только представление о жизни на «Бельведере», но и ощущение самого хода, течения, ткани этой жизни. При этом Бунин – в силу склада и масштаба его личности, положения в эмигрантской писательской иерархии и во внутренней иерархии «Бельведера» – формально находится в центре событий, к нему в той или иной мере сходятся все нити повествования, отталкиваясь от него и/или замыкаясь на нем. И в этом отношении он – центральный персонаж дневника, его внешняя ось. Центральный даже по частотности упоминаний: в дневнике почти нет записей, где «И.А.» не упоминается хотя бы единожды. Казалось бы, это позволяет рассматривать «Грасский дневник» как одно из самых развернутых, подробных и достоверных свидетельств о жизни Бунина второй половины 1920-х – начала 1930-х гг.

Однако дневник (любой дневник) есть прежде всего способ разговора автора с самим собой, посредник в диалоге имманентного с трансцендентным^[4], способ «рассказать свою жизнь» и «ухватить время за хвост»^[5]. В этом смысле любой дневник – книга о становлении личности автора, о поисках собственного пути и своего места в мире. Увиденный в таком ракурсе, «Грасский дневник» предстает перед читателем как книга о вехах писательской и женской судьбы главной героини – Кузнецовой, как «внутренняя» хроника нелегкого процесса обретения собственного голоса и своего права на счастье, понимаемое по-своему^[6].

Как и описание общего грасского бытия, хроника эта весьма подробна, воссоздавая, на первый взгляд, мельчайшие детали жизни Кузнецовой в Грассе: бытовые обязанности, распорядок дня, вызванные внешними событиями разного рода смены настроения, обширный и весьма разнообразный круг чтения, общения, переписки; не в последнюю очередь – многочисленные разговоры с обитателями и гостями виллы и вызванные этими разговорами размышления о собственной жизни – прошлой, настоящей и будущей. Вместе с тем, опубликованная версия дневника изобилует лакунами – и не только хронологического, но и событийного и, что особенно значимо, смыслового порядка. Готовя текст к изданию, Кузнецова произвела жесткий отбор, руководствуясь, как представляется, соображениями двоякого рода: стремясь, во-первых, никого не обидеть, не повредить чьей-нибудь репутации и не разрушить сложившихся стереотипов, главным образом – положительных; во-вторых, оставить тайное тайным^[7]. И первое, и второе имело самое непосредственное отношение как к Бунину, так и к ней самой, определив ракурс изображения и принцип отбора.

Она писала А.К.Бабореко 30 апреля 1965 г.: «Хотелось <…> передать Ивана Алексеевича живого, такого, каким он был, – очень разного, – он был многогранен – и ни в коем случае не подкрашенного. <…> Иван Алексеевич был человек страстный, порой пристрастный, действовал и говорил (а также и писал) часто в горячую минуту, о чем потом так же страстно жалел и горько раскаивался» (С. 9).

Современники с удивительным единодушием отмечали человеческую и авторскую деликатность Кузнецовой и такт, который она проявила при выборе фрагментов для публикации, ср., напр., отзывы столь разных личностно и творчески А. Седых и В. Яновского: «Г.Н. Кузнецова при отборе записей проявила величайший такт» (С. 8); «Галина Кузнецова, писательница деликатнейшая, в своем прелестном “Грасском журнале” <…> ни о ком не отзывается резко или худо»^[8]. Действительно, в дневнике почти нет эксплицитно негативных оценок или откровенно критических отзывов об упоминающихся в нем людях. И даже в тех немногих случаях, когда автор позволяет себе критические замечания – например, по адресу эгоцентричности и повышенной любви к комфорту кузины Веры Николаевны М. Брюан, чрезмерного любопытства М. Алданова или политической активности И. Фондаминского, Г. Федотова и Е. Кузьминой-Караваевой^[9] – критика эта предельно мягкая, не нарушающая положительной в целом канвы выстраиваемых образов (исключение составляет, пожалуй, лишь Н. Рощин^[10]).

Однако самый положительный из персонажей дневника – несомненно, Бунин, образ которого строится как исключительно позитивный, в некоторых записях – подчеркнуто чеканный, своего рода медальный образ «на века». Таков он в одной из первых в дневнике портретных зарисовок («Он был весь в белом, без шляпы, и когда мы шли по площади, резкая линия его профиля очеркивалась другой, световой линией, которая обнимала и голову и волосы, чуть поднявшиеся надо лбом»), в дословно переданном восклицании Мережковского («В профиль совсем римский прокуратор! Вас бы на медаль выбить, на монету…») и, конечно, в подробном отчете о церемонии вручения Нобелевской премии: «В момент выхода на эстраду И.А. был страшно бледен, у него был какой-то трагически-торжественный вид, точно он шел на эшафот или к причастию. Его пепельно-бледное лицо наряду с тремя молодыми <…> прочих лауреатов обращало на себя внимание. <…> Он говорил отлично, твердо, с французскими ударениями, с большим сознаньем собственного достоинства и временами с какой-то упорной горечью» (с. 27, 151, 291, 292; записи от 2 июля 1927, 5 июня 1930 и 11 декабря 1933 гг.).

Отношения, которые связывали Кузнецову и Бунина, ее представление о его месте в русской литературе^[11] и о собственной роли в сохранении его облика для потомков, косвенным образом, как размышление о книге Л. Шестова, выраженное в записи от 18 июня 1929 г. («У Шестова в одном месте сказано: “Порфирий, биограф и ученик Плотина, озабоченный – как и все биографы и преданные ученики, больше всего тем, чтоб обеспечить своему учителю благоговейное удивление потомства”»), задали «оптику» изображения Бунина в ходе ведения дневника и критерии отбора при его публикации. Опубликованная версия текста вполне позволяет утверждать, что Бунин мыслится автором и представлен читателю как классический Герой, Гений, пусть и не лишенный некоторых – вполне человеческих – слабостей. Следуя избранной установке, Кузнецова в значительной степени отступает от «правды характера» и от собственного намерения избежать «подкрашенности» и представить Бунина во всей его многогранности; в результате образ Бунина в дневнике вызывает ассоциации с Буниным в известном мемуаре И. Одоевцевой^[12], существенно отличаясь как от «Бунина в жизни», так и от образа, созданного другими мемуаристами^[13] и автообраза бунинских дневников. Бунин «Грасского дневника» – это развернутый вовне своей лучшей стороной парадный портрет, в силу присущих этому жанру законов не допускающий изображения «Бунина в халате».

Впрочем, с течением времени в дневнике появляются все более явные свидетельства того, что Кузнецова, сохраняя неизменный пиетет, позволяет себе не соглашаться с Буниным, выражать сомнение в его правоте, сравнивать его с другими, основываясь на той разнице опыта, о которой идет речь в цитированной выше записи от 25 июня 1930 г. При всей немногочисленности записей подобного рода, они заслуживают внимания как очевидные маркеры смены настроения Кузнецовой и меняющегося восприятия действительности и собственной личности. Так, она пишет об «Окаянных днях», которые дал ей прочесть Бунин: «Как тяжел этот дневник! Как ни будь он прав – тяжело это накопление гнева, ярости, бешенства временами. Кротко сказала что-то по этому поводу – рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал, он был в известном возрасте, когда писал это, – я же была во время всего этого девчонкой, и мой ужас и ненависть тех дней исчезли, сменились глубокой печалью» (c. 83; запись от 21 октября 1928 г.). Одно из самых показательных свидетельств несовпадения опыта и воплощения его в творчестве – запись о рассказе Бунина «Легкое дыхание», в котором Кузнецову «всегда поражало то место, где Оля Мещерская весело, ни к чему, объявляет начальнице гимназии, что она уже женщина». Кузнецова не может «представить себе любую девочку-гимназистку, включая и себя», которая могла бы сделать подобное признание (c. 106–107; запись от 28 мая 1929 г.). Однако эти и сходные с ними записи не нарушают общей «парадности» конструируемого в дневнике образа Бунина.

Почти столь же «парадно» развернуто к читателю изображение жизни в Грассе – и в этом, пожалуй, заключается основной парадокс текста Кузнецовой. Несмотря на обилие бытовых деталей, вводящих читателя в грасскую жизнь, все, что не соответствует авторской установке на соблюдение общепринятых конвенций, остается «за кадром» (т. е., не предназначается для публикации), и читатель может лишь догадываться о том, как в действительности разворачивались события и о чем шла речь в оставшихся неопубликованными фрагментах текста. Монотонность и размеренность, отсутствие взрывов и бурь, неизменное ощущение радости бытия представлены в дневнике как едва ли не основные характеристики жизни на «Бельведере», внутреннее спокойствие которой по-настоящему нарушается только однажды – в связи с заботами о Нобелевской премии. А между тем само появление Кузнецовой в Грассе и предшествовавшие этому события в буквальном смысле слова взорвали жизнь Буниных изнутри и определили судьбу всех участников этой «лирической драмы», как минимум, на полтора десятилетия вперед. «Грасский дневник» не дает представления о той буре чувств, которая была неизменным фоном грасской жизни с конца 1920-х по начало 1940-х гг.^[14], и с этой точки зрения весьма показательно сопоставление его с дневниками Буниных^[15].

Первая запись в «Грасском дневнике» датирована 19 мая 1927 г. и сделана спустя почти три недели после того, как Кузнецова поселилась на вилле^[16]. Запись подчеркнуто «импрессионистическая», с преобладанием пейзажных зарисовок и бытовых подробностей, старательно воссоздающая размеренно-радостную, спокойно-счастливую, почти идиллическую атмосферу, ср.: «Все хожу, смотрю вокруг, обещаю себе насладиться красотой окружающего как можно полнее <…> по утрам срезаю розы <…> наполняю все кувшины в доме цветами <…> кусты гелиотропа растут под окнами виллы Монфлери, лежащей ниже нашей виллы <…> ночи здесь великолепные, засыпаю я под перекликанье соловьев и неумолчный страстный хор лягушек, которых здесь необычайно много» (с. 19, 20).

Создаваемой Кузнецовой идиллии резко противоречит опубликованная версия дневника Веры Николаевны Буниной, где с осени 1926 г. начинают появляться записи, свидетельствующие о неуклонно растущем неблагополучии в Грассе^[17]; наконец, в пространной записи от 31 мая 1927 г. (через две недели после цитированной выше записи Кузнецовой!) автор дневника подводит своеобразный итог прежней жизни и задает эмоциональный вектор будущей: «Перепечатала сейчас всю эту тетрадку и что же – ничего особенного с прошлого августа не изменилось для меня в хорошую сторону. А пережито за этот год, сколько за 10 лет не переживала. По существу, м.б., история очень простая, но по форме невыносимая зачастую. <…>^[18] И как странно, – как только я, молча, начинаю удаляться от Яна, то он сейчас же становится нежен. Но как я становлюсь обычной – так сейчас же начинает жить, совершенно не считаясь со мной. <…> Теперь мне нужно одно: быть с Яном <…> ровной, ничего ему не показывать, не высказывать, а стараться наслаждаться тем, что у меня еще осталось – т. е. одиночеством, природой, ощущением истинной красоты, Бога, и, наконец, своей крохотной работой» (С. 167–168; курсив мой. – О.Д.).

По свидетельству М. Грин, Бунин, третий и центральный участник драмы, уничтожил свои дневники за 1925–1927 гг.^[19], прибегнув к самому радикальному способу умолчания. Кузнецова и Вера Николаевна используют иные стратегии, чтобы скрыть то, о чем не следует говорить открыто. За первые и, возможно, самые непростые для всех троих, полгода пребывания Кузнецовой в Грассе в ее дневнике тридцать пять записей; почти все они весьма развернуты, с подробными описаниями событий, визитов, разговоров, с выразительными портретными и пейзажными зарисовками; почти во всех идет речь о красоте провансальской природы, о прелести каждого прожитого дня, о незаметном течении времени. В опубликованной версии дневника Веры Николаевны за эти же месяцы только семь записей, по большей части точно фиксирующих события и очень сдержанных эмоционально. При этом оба автора повествуют, главным образом, о внешней, видимой не включенному в происходящее наблюдателю стороне жизни, старательно умалчивая об истинном положении дел на «Бельведере»^[20]. Очевидно, что автоцензура была весьма существенным фактором при создании всех трех текстов, что, среди прочего, свидетельствует об имплицитном намерении рано или поздно предать их публикации. Все три автора ориентировались на принятые в сообществе конвенции, и в этом смысле как дневники Буниных, так и «Грасский дневник» образуют единое «пространство умолчания». Разница лишь в способах последнего.

Впрочем, столь тщательно скрываемое иногда все же прорывается в ткань текста. У Кузнецовой – упоминаниями о том, что не все окружающие относятся к ней с приязнью, о своей эмоциональной – и не только – зависимости от настроения Веры Николаевны или о вдруг возникающем стремлении вырваться «из дому и даже из Грасса, хоть на день-два» (с. 42, 30). У Веры Николаевны – воспоминаниями о прошлом, описанием невеселого празднования двадцатилетней годовщины жизни с Буниным, фразами о неотступной грусти или многозначительными, несмотря на подчеркнутую объективность, упоминаниями о Кузнецовой, как, напр., в рассказе о посещении Мережковских: «З<инаида> Н<иколаевна> пригласила Г<алину> Н<иколаевну>, я очень благодарна ей за это» (Т. 2. С. 169; запись от 11 ноября 1927 г.)^[21]. Через два месяца в дневнике появляется первое замечание откровенно критического характера: «Г<алина> Н<иколаевна> встает в 11 часу. Ей жить надо было бы в оранжерее. <…> Она слаба, избалована и не может насиловать себя» (Там же. С. 171)^[22].

Событием, осложнившим драму, но и положившим начало ее – пусть нескорому – разрешению, стала встреча Кузнецовой зимой 1933 г. в Дрездене, куда Бунины заехали на обратном пути из Стокгольма, с сестрой Ф. Степуна певицей Маргаритой (Маргой) Степун (1877–1972)^[23]. Через два года Кузнецова оставила Бунина и уехала к М. Степун в Германию^[24]. В опубликованной части дневника Кузнецовой есть лишь предельно глухой намек на эти обстоятельства – в последней записи основного корпуса, датированной 19 февраля 1934 г. и представляющей собой попытку ретроспективного осмысления обилия событий, происшедших после известия о том, что Бунину присуждена Нобелевская премия. Запись начинается вполне обыденно: «Собственно, я до сих пор еще не успела осмыслить все происшедшее за эти три месяца» и завершается многозначительной, но мало что объясняющей фразой: «Но много, вообще, произошло за эти три месяца…» (c. 297, 298).

Представление о том, как разворачивался сюжет, дают дневники Буниной 1934–1936 гг. и Бунина 1935–1936 гг. Дневников Бунина 1934 г. в архиве нет – он либо не вел дневника^[25], либо уничтожил его. Однако сохранились «лист с фактическими данными личного характера и <…> переписанная на машинке заметка», кратко повествующая об инциденте лета 1934 г. – «внезапном обмороке», который Бунин сравнивает с «внезапной смертью», ср.: «Возвратясь в Грасс из Канн в автокаре и поднявшись на гору к этой калитке, вдруг исчез, совершенно не заметив этого, – исчез весь в мгновение ока – меня вдруг не стало – настолько вдруг и молниеносно, что я даже не поймал этой секунды» (Т. 3. С. 7; курсив Бунина)^[26].

Дневники Буниной позволяют в подробностях воссоздать ход последнего акта грасской лирической драмы. В записях весны-осени 1934 г. повествуется о первом визите М. Степун в Грасс, в ходе которого окончательно определились ее отношения с Кузнецовой. 21 апреля: «Галя тоже стала писать, но еще нервна. <…> У нее переписка с Маргой, которую мы ждем в конце мая». 8 июня: «Марга у нас третью неделю. <…> У нее с Галей повышенная дружба». 14 июня: «Ян как-то неожиданно стал покорно относиться к событиям, по крайней мере по внешности». 8 июля: «Галя как-то не найдет себя. Ссорится с Яном, а он – с ней. Марга у нас, ждет денег». 23 июля: «Уехала Марга. Галя ездила ее провожать до Марселя». 3 сентября: «Опять давно не открывала эту тетрадь. Живем нехорошо». 3 октября: «Галя, наконец, уехала. В доме стало пустыннее, но легче. Она слишком томилась этой жизнью, устала от однообразия, от того, что не писала» (Т. 3. С. 8, 10, 11, 12).

На протяжении последующих месяцев события развивались по нарастающей, к весне 1935 г. напряжение достигло высшей точки, и летом драма получила, наконец, разрешение. Записи Бунина от 8 марта, 6 июля и 15 августа: «Разговор с Г. Я ей: “Наша душевная близость кончена”. И ухом не повела»; «Без конца длится страшно тяжелое для меня время»; «Позавчера, в лунную ночь, М. устроила в саду скандал В. <…> Любить значит верить» (С. 14, 15, 16). Записи Буниной от 8, 19 июня и 11 августа: «Я совершенно потеряла вкус записывать. Чувствую себя ужасно»; «Завтра приезжает Марга. Бог даст, будем жить хорошо. Галя поправится. Ян втянется в работу, а я отдохну, уединюсь»; «Марга остается до 10 сент<ября>, а Галя уезжает в Геттинген в начале октября. Думаю, вернее, уверена, что навсегда. Они сливают свои жизни. <…> Пребывание Гали в нашем доме было от лукавого» (С. 14, 15).

Летом 1939 г., перед самым началом войны, Кузнецова и М. Степун в силу обстоятельств вернулись в Грасс и прожили там до апреля 1942 г.^[27]. В опубликованных после основного корпуса дневника записях Кузнецовой этих лет впервые упоминается имя М. Степун, однако в таком контексте, который не позволяет несведущему читателю догадаться ни о сути связывающих их отношений, ни об атмосфере дома Буниных, где они живут, ср.: «14 июня немцы вошли в Париж. 23-го было заключено перемирие. Два месяца уже живем мы в Грассе вчетвером: И<ван> А<лексеевич>, В<ера> Н<иколаевна>, Марга и я» (с. 301; запись от 1 сентября 1940 г.). Второй – и последний – раз М.Степун упоминается в записи от 28 сентября того же года в связи в предполагаемым отъездом Алданова за океан. Финальный пассаж записи позволяет предположить, что, прощаясь с Алдановым, Кузнецова окончательно прощается и со своей прежней жизнью, ср.: «Глядя ему вслед, я думала о том, что весьма вероятно, мы больше никогда не увидимся. Кончена, может быть, не только его, но и вся прежняя парижская эпопея. Теперь перед нами что-то иное, непохожее на прежнее. И все прежние люди этой жизни разлетелись кто куда» (с. 302). В апреле 1942 г. она окончательно покинула Грасс, затем – Францию, а в 1949 г. – Европу, уехав с М.Степун в США^[28].

Отъезд из Грасса «на некоторое время создал атмосферу болезненного разрыва» с Буниным, однако «связь с бунинским домом не была до конца разорвана: впоследствии завязалась переписка», а в начале 1950-х гг. по рекомендации Бунина Кузнецовой и М. Степун была поручена корректура его книг, готовившихся к изданию в нью-йоркском издательстве им. Чехова^[29]. Переписка была не только деловой: в некоторых «трогательно-сердечных» письмах Бунин вспоминал о годах совместной грасской жизни (c.7) ^[30]. По свидетельству В.Н. Буниной, письмо от Кузнецовой было последним, которое получил и прочел Бунин перед смертью.

В начале 1960-х гг. Кузнецова решилась опубликовать фрагменты «Грасского дневника» в эмигрантской периодике, а в 1967 г. вышел в свет «полный» корпус текста – результат тщательного отбора, которому подвергся последний в ходе подготовки к изданию^[31]. Она писала Бабореко, что предполагает продолжить издание, составив следующий том из записей второй половины 1930-х – нач. 1940-х гг., однако не осуществила этого замысла, а в письме от 8 сентября 1969 г. призналась, что уничтожила две-три тетради дневника за первые военные годы, т. е., за последний период своего пребывания в Грассе (c. 9).

Кузнецова не успела сделать распоряжений относительно своего архива, и после ее смерти он был куплен французским славистом Р. Герра^[32]. Среди прочего – писем Буниных к ней, альбомов с фотографиями и т. п. – там оказались и сохранившиеся тетради «Грасского дневника», и наброски книги «Мои современники», над которой в последние годы жизни работала и которую не успела завершить Кузнецова. С тех пор прошло более тридцати лет, в течение которых ушли из жизни все, кто упоминается в дневнике и чьи тайны (наряду с собственной) Кузнецова так тщательно оберегала. Возможно, в обозримом будущем хранящиеся в архиве материалы сделаются, наконец, доступными исследователям и читателям, – в противном случае «Грасскому дневнику» суждено навсегда остаться в ряду самых «закрытых» исповедальных текстов эпохи.

Ольга Демидова

Покинув Россию и поселившись окончательно во Франции, Бунин часть года жил в Париже, часть – на юге, в Провансе, который любил горячей любовью. В простом, медленно разрушавшемся провансальском доме на горе над Грассом, бедно обставленном, с трещинами в шероховатых желтых стенах, но с великолепным видом с узкой площадки, похожей на палубу океанского парохода, откуда видна была вся окрестность на много километров вокруг с цепью Эстереля и морем на горизонте, Бунины прожили многие годы. Мне выпало на долю прожить с ними все эти годы. Все это время я вела дневник, многие страницы которого теперь печатаю.

1. Впервые частично опубликован автором в нью-йоркских «Новом журнале» (1963. № 74; 1964. № 76) и «Воздушных путях» (1963. № 3; 1965. № 4); первое полное издание: Кузнецова Г. Грасский дневник. Вашингтон: V. Kamkin, 1967 (подготовлено автором); первое российское издание: Кузнецова Г. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М., 1995 (подготовлено А.К. Бабореко).

2. См., напр., отзывы исследователей: «“Грасский дневник” – в громадной степени книга о Бунине» (А.К. Бабореко // Кузнецова Г. Грасский дневник. М., 1995. С. 8; далее все цитаты приводятся по этому изданию с указанием номера страниц в скобках); «Осн<ованный> на записях, к<ото>рые К<узнецова> вела во время своего пребывания в семействе Буниных, “Дневник” подробно повествует о грасской жизни писателя. Кн<ига> К<узнецовой> интересна не только своим ярким портретом великого рус<ского> художника слова, но и уникальной передачей его устных рассказов, критич<еских> замечаний в адрес лит<ературных> современников, суждений о лит<ерату>ре и искусстве» (Н.Г. Мельников // Литературная энциклопедия русского зарубежья 1918–1940. Т. 1. Писатели русского зарубежья. М., 1997. С. 227); «Все усилия автора дневника отданы тому, чтобы запечатлеть Бунина… Доминирующее положение Бунина в “Грасском дневнике” (помимо него, лишь Н. Рощин и Л. Зуров, постоянные обитатели Бельведера, получили относительно полную характеристику) <…> позволяет Кузнецовой создавать портрет ее главного героя» (А.М. Зверев // То же. Т. 3. Книги. М., 2002. С. 301, 302); подробно о Рощине, Зурове и др. упоминаемых в дневнике персонажах см. комментарий.

3. Первая запись подобного рода появилась через три месяца после того, как Кузнецова поселилась в Грассе, и была вызвана разговором с Н. Берберовой: «Еще раз я подивилась тому, какая у нее завидная твердость воли и уверенность в себе, которую она при всяком удобном случае высказывает» (с. 32; запись от 25 июля 1927 г.). Внутреннее недовольство своим «ученическим» положением здесь еще не эксплицировано, однако через три года оно получает вполне отчетливое выражение, ср.: «Нельзя всю жизнь чувствовать себя младшим, нельзя быть среди людей, у которых другой опыт, другие потребности в силу возраста. Иначе это создает психологию преждевременного утомления и вместе с тем лишает характера, самостоятельности, всего того, что делает писателя» (с. 147; запись от 25 июня 1930 г.). Кроме того, дневник предоставляет многочисленные свидетельства того, что училась Кузнецова не только у Бунина, см. записи о круге ее чтения, неоднократно встречающиеся в дневнике (русская, французская, английская литература; история; история искусства; особое место занимают исповедальные тексты: дневники, письма, мемуары).

4. Подробнее об этом см. в: Пигров К.С. Шепот демона. СПб., 2007. С. 3–49.

5. Сартр Ж.-П. Тошнота. М., 1994. С. 58.

6. Подробнее об этом см. в: Демидова О.Р. «Оставить в мире память о себе» // Кузнецова Г. Пролог. СПб., 2007. С. 3–22; в письме к Бабореко от 30 апреля 1965 г. Кузнецова признается, что «записывала все это, не думая о будущем, просто из потребности записать свою жизнь, а также, разумеется, и жизнь тех, с кем жила» (С. 9; курсив мой. – О.Д.). См. также мнение одного из немногочисленных исследователей творчества Кузнецовой о дневнике: «Он интересен не только как своеобразная хроника жизни Бунина в 1928–1933 гг. Его спектр неизмеримо шире и ярче. Это не просто «дневник-воспоминания», это Литература с удивительно точными психологическими характеристиками и зарисовками, тонкими художественно выразительными картинами природы, с законченностью стиля и композиции. Это книга-настроение, книга, погружающая в свою неповторимую ауру, на фоне которой дневники Веры Николаевны Буниной и отдельные дневниковые записи самого Бунина представляются пресными, невыразительными, тусклыми» // Духанина М. «Монастырь муз». К истории творческих и личных взаимоотношений Г.Н. Кузнецовой, И.А. Бунина, Л.Ф. Зурова, В.Н. Муромцевой-Буниной, М.А. Степун // Вестник Online. 2002. 12 июня. № 12 (297). С. 4; при известной спорности утверждения о «невыразительности» и «тусклости» дневников Буниных заслуживает внимания самая попытка оценить дневник Кузнецовой как литературное явление, имеющее самостоятельную, вне зависимости от связи с именем Бунина, значимость.

7. См. ее письмо к Л. Зурову от 22 апреля 1965 г.: «Я проделала большую работу над «Гр<асским> Дневн<иком>», не желая ничего чрезмерно личного или задевающего кого-нибудь из живущих, печатать. <…> Я вообще буду держаться некой уравновешивающей линии. Думаю, что это благороднее во всех смыслах»; ср. с письмом к тому же адресату от 27 января 1961 г., вызванным публикацией воспоминаний Я.Цвибака о Бунине: «Кстати о Цвибаке. Читали ли Вы последнюю книжку “Н<ового> ж<урна>ла”? Там напечатаны его воспоминания о Бунине. Должна сказать, что и я, и Марга тяжело пережили эти воспоминания. <…> Мне ужасно больно было читать многое – ненужные подробности, многие письма – все это не так нужно было подать – ведь это ничуть не рисует И<вана> А<лексеевича> таким, каким он был в действительности – это только воспаленное больное его естество последних лет! Не вовремя все это!» // РО БФРЗ. Ф. 3. Л. Зуров. Оп. 1. Карт. 2. Ед. хр. 50. Л. 74 об., 74а, 62, 63 соответственно (подчеркивание автора).

8. Яновский В. Поля Елисейские: книга памяти. Нью-Йорк, 1983. С. 154.

9. «Кажется, основное ее качество – спокойная уверенность в том, что мир вращается вокруг нее. Но есть для меня что-то жуткое в ее неумении прожить сутки без декорации, в просто обставленной комнате, не забавляя себя натаскиваньем в нее ковров, безделушек, ваз, цветов. Точно без этого немыслимо переночевать в отеле. Я сама люблю все красивое, но в ней это доходит до смешного» (с. 81; запись от 25 сентября 1928 г.); «Всю дорогу туда и обратно он расспрашивал. Это его манера. Разговаривая, он неустанно спрашивает, и чувствуешь, что все это складывается куда-то в огромный склад его памяти, откуда будет вынуто в нужный момент» (с. 148; запись от 27 июня 1930 г.); «И<лья> И<сидорович> со Скобцовой, как честные интеллигенты, уткнулись друг в друга над своими чашками кофе и стали усиленно говорить о каких-то партийных делах» (с. 211; запись от 17 марта 1931 г.); «Вчера приехал к Фондаминским Федотов. <…> Илья Исид<орович> сказал, что они целую неделю будут “заседать” и совещаться днем и вечером о “Новом граде”. Миф, которым живут трое взрослых, почти пожилых людей» (с. 271; запись от 4 апреля 1933 г.).

10. См., напр., записи от 18, 25, 20 июля, 15 августа, 4 ноября 1927 г., 12 июня 1928 г.: «Рощин болтается»; «Он меня часто и легко раздражает самомнительностью и наклонностью почти все бранить и осуждать, прибавляя за каждым словом: “черт знает что такое”, “наглость”, “сволочь” и тому подобное»; «Рощин так и глядит, куда бы поехать, и в конце концов удрал на несколько дней в Ниццу, выпросив у В.Н. очередные пятьдесят франков»; «Он и не работает вовсе, да если бы и работал, нет у него главного в литературе – чувства меры»; «В «Возрождении» фельетон Рощина, который я ему недавно печатала. Значит, опять деньги, которые можно беспутно, как говорят у нас, истратить! Его вид “человека из ночлежки” невольно требует какого-то улучшения, а он здесь за все месяцы не купил ни разу ни одного носового платка, предпочитая тратить деньги на мещанские шоколадки, коржики и разнообразные поездки. Хуже всего то, что все, что им пишется о здешних местах, – ложь, самая неправдоподобная, какую только можно представить»; «В.Н. говорила, что она считает Рощина безнадежно бездарным» и мн. др. (с. 30, 31, 33, 36, 86, 110).

11. См., напр., отзыв Зурова в передаче Кузнецовой: «Для И.А. сейчас нет собеседника в литературе» (с. 242; запись от 28 февраля 1932 г.).

12. Ср. авторскую установку Одоевцевой, выраженную в предисловиях к обеим частям воспоминаний: «Я пишу эти воспоминания с тайной надеждой, что вы, мои читатели, полюбите, как живых, тех, о ком я вспоминаю. <…> И тем самым подарите им бессмертие»; «Теперь я обращаюсь к вам с той же просьбой о любви к людям, о которых я пишу в этой книге. <…> О, любите их, любите, удержите их на земле!» // Одоевцева И. На берегах Невы; На берегах Сены // Она же. Избранное. М., 1998. С. 198, 569, 570.

13. См., напр., «Поля Елисейские» В. Яновского, «Курсив мой» Н. Берберовой, «Бунин в халате» А. Бахраха и мн. др.

14. Ср., напр., с письмами Кузнецовой к Зурову от 20 мая и 16 августа 1964 г. и 22 апреля 1965 г.: «Вам больше чем кому-либо другому известно, что не все было так идиллично, как в этих первых записях»; «Ведь много было и тяжелого!»; «Вы правы: грустного было много» // ОР БФРЗ. Ф. 3. Л. Зуров. Оп. 1. Карт. 2. Ед. Хр. 50. Л. 70 об., 72 об., 74 об.

15. Устами Буниных. Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы: в 3 т. / Под ред. Милицы Грин. Франкфурт-на-Майне, 1977–1982; М. Духанина отмечает, что не нашла упоминания о встрече Бунина и Кузнецовой в дневниковых записях Буниных, – однако необходимо учитывать два обстоятельства: во-первых, Бунин уничтожил как дневники за некоторые годы, так и отдельные записи в сохранившихся дневниках; во-вторых, изданный текст дневников есть результат тщательного отбора, произведенного публикатором.

16. Ср.: «Живу здесь почти три недели» (с. 19).

17. «Слабость. Безразличие. <…> Ян опять в бегах, и я опять среди чужих людей»; «Сегодня я совсем одна. Может быть, это лучше – свободнее. Но тоска ужасная. <…> Расплата, что имеешь мужа, который «радует других», а потому он освобожден от обязанности радовать меня»; «Он понимает, что может увлечь, но это не настоящее. «Отдельный кабинет, ужин, момент усталости – она смотрит, увидит морщину и подумает: стар. <…> Ты одна не видишь того, что есть. Да, как отражение в окне вагона и стекло, и сквозь него видишь звезду»; «Я два месяца ничего не записывала. А за эти 2 месяца было пережито так много, что положительно, от полноты сердца, уста немеют. Я – одна. Яна до сих пор нет. <…> Главное, надо помнить, что самое тяжелое я пережила»; «Сегодняшнюю ночь я никогда не забуду. <…> Только бы Бог дал мне спокойствие и выдержку. <…> Ян говорил: «Я, который 40 лет имею дело со словом, я не могу выразить то, что хочу, а что же делать мне в таком случае?» <…> Я знаю, что Ян сейчас сильно страдает» (курсив В.Н. Буниной) // Устами Буниных. Т. 2. С. 161, 163, 166; записи от 8 и 9 сентября, 30/31 октября 1926 г.; ночи с 1-го на 2-е января и 15 февраля 1927 г. (далее цитируется по этому изданию с указанием номера тома и страницы в скобках).

18. Заключенные в квадратные скобки пропуски текста и дописывания принадлежат публикатору дневников М.Грин и сохранены при цитировании данного издания.

19. Устами Буниных. Т. 2. С. 132; это – не единственный случай уничтожения Буниным своих дневников, см., напр., запись Буниной от 30 июля 1925 г.: «Ян разорвал и сжег все свои дневники-записи. <…> “Я не хочу показываться в одном белье”» (Т. 2. С. 145–146).

20. Разумеется, нельзя не учитывать публикаторской цензуры, которой подверглись дневники Буниных при подготовке к печати; однако даже признанные пригодными к публикации фрагменты убедительно свидетельствуют о жесточайшей самоцензуре Буниной. Так, в записи от 1/14 мая 1928 г. она признается: «Давно я не писала дневник по-настоящему. Я могу это делать только, когда я сравнительно спокойна. Внутренний дневник мне писать трудно, как-то стыдно. Легче и приятнее описывать внешнюю жизнь, заносить разные события, встречи» (Т. 2. С. 177; курсив мой. – О.Д.)

21. Ср. запись Кузнецовой от 9 ноября 1927 г. об этом событии: «После нашей последней встречи в Каннах, когда З<инаида> Н<иколаевна> впервые обратилась ко мне с несколькими вопросами, В<ера> Н<иколаевна> получила письмо, в котором среди прочих фраз было приглашение и мне <…>. Наши посоветовали мне ехать, говоря, что это может быть интересно, и я согласилась» (c. 45–46).

22. Многочисленные упоминания о Буниной в «Грасском дневнике» носят, как правило, либо констатирующий, либо сочувственный характер; все отзывы отличаются подчеркнутой сдержанностью; пожалуй, наиболее откровенна запись от 27 января 1930 г.: «Очень хороша, кротка все последнее время В.Н. Она и правда как бы с чего-то сдвинулась, стала терпеливее, терпимее, как-то “выше” смотреть на вещи, и исчезло то неприятное, что было в ней так долго. Я иногда чувствую к ней настоящую серьезную нежность, хотя избегаю по-прежнему ее показывать» (c. 130).

23. См. запись Буниной от 24 декабря 1933 г.: «У Степунов <…> живет его сестра Марга. Странная большая девица – певица. Хорошо хохочет» (Т. 2. C. 299); подробнее о М. Степун см. в: Незабытые могилы. Т. 6. Ч. 2. Скр-Ф. М., 2006. С. 187.

24. См. запись Бунина от 9 мая 1936 г.: «Она в Берлине» (Т. 3. С. 18); подробно о развитии отношений Кузнецовой и М. Степун см. комментарий (с. 448).

25. См. мнение М. Грин: «Возможно, что он записей и не делал» (Т. 3. С. 7).

26. Кроме того, представление о состоянии Бунина этого периода дают записи 1936 г., ср.: «Да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука?»; «Чудовищно провел два года!»; «Да, что я наделал за эти 2 года. <…> был вполне сумасшедций»; «Собственно, уже два года болен душевно, – душевно больной» (Т. 3. С. 17, 18, 19; записи от 22 апреля, 9 и 10 мая, 7 июня).

27. См. записи Буниной от 15 июня 1939 г. и Бунина от 31 марта и 1 апреля 1942 г.: «Живем в Грассе <…> Здесь Галя с Маргой»; «Марга и Г. завтра переезжают в Cannes – “на два месяца”, говорят. Думаю, что навсегда. Дико, противоестественно наше сожительство»; «В 11–45 ушла с мелкими вещами Г. Возле лавабо остановилась, положила их, согнувшись, на земле. Тут я отошел от окна. Конец. Почти 16 лет тому назад узнал ее. До чего была не похожа на теперешнюю! Против воли на душе спокойно и тяжело грустно» (Т. 3. С. 29, 130–131).

28. Об американском периоде жизни Кузнецовой см., напр., письма Степуна к ней и М. Степун (Степун Ф. Русские письма / Публ. и примеч. В. Кантора // Вестник Европы. М., 2001. Т. III. С. 186–191) и нью-йоркские письма Н. Берберовой к Б. и В. Зайцевым (БАР. Собр. Б.Зайцева; готовятся к печати автором статьи).

29. См. цитируемое Бабореко письмо Бунина к главному редактору издательства В. Александровой от 4 января 1952 г.: «Галина Николаевна – редкость по своим литературным вкусам, по литературной образованности вообще и по своим собственным литературным талантам в прозе и в стихах» (c. 8).

30. В одном из них, от 29 июля 1951 г., Бунин вспоминал о знакомстве с Кузнецовой: «Нынче Вера вспомнила июль, бывший двадцать пять лет тому назад. Она сказала, что совершенно точно помнит, что мы познакомились с тобой 6/19 июля, а 15/22 ездили в гости к Зайцевым, которые гостили тогда в имении Эльяшевича <…> в лесистой местности, недалеко от одного мертвого, полуразрушившегося аббатства в диком прекрасном лесу, куда мы ходили в тот день с Зайцевыми» (c. 6).

31. См. письма Кузнецовой к Зурову от 20 мая 1964, 26 июня 1967 и 26 марта 1968 гг.: «Пока я не хочу трогать распада Грасской жизни – пока не время. Можно было бы – с пропусками – довести до Нобелевской премии и даже чуть дальше, но с осторожностью. “Разговоров” в Париже было много? Бог с ними – я печатаю с таким выбором, что только злой глаз может найти что-либо предосудительное»; «Конечно, я послала только часть и очень вычищенную»; «Много было над ним работы (главным образом, вычеркиваний), много волнений» // ОР БФРЗ. Ф. 3. Л. Зуров. Оп. 1. Карт. 2. Ед. хр. 50. Л. 70 об., 71, 79 об., 81.

32. Подробно история неудавшейся публикации полной версии дневника после смерти Кузнецовой изложена Бабореко в предисловии к изданию 1995 г. (с. 11); см. также примечание В. Кантора к публикации писем Степуна к Кузнецовой и М. Степун: «В Историческом архиве (ИА) Института Восточной Европы при Бременском университете (Германия) (Historisches Archiv, Forschungsstelle Osteuropa an der Universität Bremen – HA FSO) хранится небольшой фонд писательницы Галины Николаевны Кузнецовой <…>. Бумаги, составившие фонд Кузнецовой (HA FSO, F. Z1, картоны 1–2), переданы в ИА в 1995 г. на временное, «ответственное хранение» душеприказчиком Г.Н. Кузнецовой Василием Семеновичем Франком. Эти бумаги оказались у В.С. Франка, потому что Г.Н. не оставила завещания о судьбе своего архива, а ее законная наследница (сводная сестра, жившая в Южной Америке) не высказала интереса его получить. Василий Семенович взял то, что оказалось в ее квартире, которую надо было срочно освободить. После смерти В.С. Франка в 1996 г. право собственности на бумаги Кузнецовой перешло к его наследникам <…>. Судьба всего архива Г.Н. Кузнецовой нам не известна. По-видимому, какая-то его значительная часть, главным образом, документальные материалы 1940–1970-х гг., находится в распоряжении известного французского коллекционера зарубежной русской культуры энтузиаста Ренэ Герра (см. его интервью в: ЛГ-Досье, 1995. № 11–12)» // Вестник Европы. 2001. Т. III. С. 186.

следующий лист >>

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29