Галина Ергужина
Большое великое солнце. Сборник рассказов

Полная версия

Солнце

Стоял тёплый октябрьский день. Деревья были уже голые, но они всё ещё тянулись к вечному солнцу своими спутанными корявыми ветками. Могучие тополя выстроились в ряд вдоль длинной улицы, утопив свои корни в кучах почерневших от первых заморозков листьев. Больше никого не радовала увядшая природа маленького тихого городка, а на его окраине стояло небольшое здание с унылым двориком и высоким бетонным забором. Над центральными воротами, слегка покосившись, висела скромная серая вывеска: «Пансионат для пожилых людей».

Худой, с наголо выбритой головой старик, одиноко сидевший в кресле-каталке на пустой, тщательно выкрашенной в белый цвет террасе, наклонился, чтобы поднять упавшие со лба очки. Но тело его не слушалось, сил в нём давно не было, да ещё и голова, словно чужая на его плечах, слишком тяжёлая, с едва ощутимым звоном в ушах, постоянно клонилась вниз. И старик сделал неловкую попытку протянуть свою костлявую руку к очкам, но не удержав равновесия, упал. Кресло слегка откатилось в сторону, а старик беспомощно распластался на холодном деревянном полу, но тут же перевернулся на спину, слегка прикрыв глаза.

– Как же я встану теперь? – с досадой подумал он, прислушиваясь к своему телу и пытаясь понять, не сломал ли он чего в нём.

Но нет, боли не было. Тело тяжело завалилось на пол, словно оно было невозможно большим, хотя вес старика едва ли набирал бы килограмм пятьдесят. Старик со спины перевернулся набок, потом перевернулся ещё, чтобы встать на четвереньки и с досадой подумал: «Какой же невыполнимой задачей стало обыкновенное желание встать на ноги!». Как же он раньше не представлял себе таких проблем? А теперь ему было тяжело вставать с кровати, совершенно невозможно было ходить самостоятельно и ориентироваться в пространстве. А ведь старик отчётливо помнил времена, когда мог бежать за ветром, не чувствуя ног или держать на руках любимую. И никогда он и представить себе не мог, что тело может быть таким не послушным и таким беспомощным. Но самое страшное, с чем он не мог смириться долгие годы – это то, что он стал никому не нужным. Восемь лет назад его жена умерла. И после её смерти сын и две дочери старика попытались присматривать за своим отцом по очереди. Они не могли смириться с его беспомощностью и старались любой ценой растормошить своего отца, заставляя его сопротивляться болезни. Но он всё отчётливее понимал, что вызывает у своих детей раздражение и досаду, и хотя они очень старались тянуть эту обузу, как положено перед людьми и Богом, их смущали его ворчливость, замкнутость и отстранённость. Разговоры не получались, от помощи он отказывался и часто прогонял своих детей, понимая, что они глубоко страдают от таких вот холодных встреч. Всё реже они виновато навещали своего отца, потом вдруг перестали появляться в его доме месяцами, оправдываясь занятостью, а потом и вовсе вдруг отправили его сюда. Растерянность и страх, которые испытал старик в первые три недели в пансионате, среди чужих ему людей, давили на него не меньше, чем выкрашенные голые стены и бесстрастные лица санитаров. Поначалу он тихо плакал, лёжа в постели, смущался, когда его кормили и буянил, если его мыли, насильно затаскивая в ванну. Но шли месяцы, а потом и годы и старик потихоньку привык ко всему происходящему, хотя мысль выбраться отсюда и попасть домой никогда не покидала его.

Чьи- то руки ловко подхватили старого человека со спины и он с облегчением понял, что кто-то из санитаров заметил его. Старик очень обрадовался этому, хотя в этот же момент испугался, что его сейчас будут ругать за то, что он без разрешения выкатил своё кресло на террасу. Но его не ругали. Это был молодой санитар, высокого роста и крепкого телосложения, с короткой, густой бородой по всему лицу. Однако, несмотря на этот свирепый внешний вид, который был создан с целью подчеркнуть ещё не наступившую зрелость, старик всё же заметил наивное мальчишеское лицо и всё ещё по-детски открытый взгляд. Санитар бережно усадил старика в его кресло и поднял с пола очки как раз в тот момент, когда старик рассматривал его своими мутными, полуслепыми глазами. Он никак не мог узнать санитара, кажется, этот молодой парень был новеньким. И старик широко улыбнулся, пытаясь сказать ему: «Я тоже был таким большим, как ты!». Но у него получилось промямлить:

– Я тозе би таки!

Арон, так звали нового санитара, кивнул головой, хотя и не понял, что ему сказал старик. Он смущенно отвёл глаза в сторону, быстро решая в своей голове, надо ли переспрашивать старого человека, что он сказал или это вовсе не важно? К тому же, Арон был не уверен, что старик в своём уме. И он решил не переспрашивать. Санитар сделал безразличный вид и просто стал ощупывать беднягу, чтобы понять, не ушибся ли старик при падении.

«Я в порядке, парень!» – хотел успокоить его старик, но Арон снова ничего не понял наборе его звуков. Тогда тот, тяжело вздохнув, замолчал и отвернулся. Но Арон уловил огорчение старого человека и слегка погладил старика по руке, чтобы успокоить его.

– Я понял тебя, дед, ты упал! – понимающе сказал он.

– Упа! – отрешённо повторил за ним старик и снова отвёл глаза в сторону.

Арон работал в этом пансионате первую неделю и ещё не очень хорошо понимал, как вести себя со стариками. Его слегка подтачивал страх уронить кого-нибудь из них или сделать что-то не так, как положено. Повсюду он видел людей, которые нашли в этом сером здании свой последний приют. Кого-то привезли сюда потому, что устали от тяготы заботы о больном родственнике, а кого-то привезли, чтобы побыстрее освободить жилплощадь, потому что уже не терпелось дождаться кончины.

– Вот они, лишние люди! – задумчиво сказал пожилой, абсолютно седой директор пансионата и вздохнул. Он даже не смотрел на Арона, но тот всё равно понял, что директор говорит именно с ним.

– Почему же лишние? – робко спросил санитар.

– Потому что в данный момент они лишь обуза для своих родных, Арон! – бесстрастно ответил директор, глядя на стариков, – Все они вчера были жизнерадостными людьми, все они жили со своими целями, мечтами, с горячим желанием заботиться о своих детях. Только дети не могут справиться со старостью своих родителей. Она плохо пахнет, к тому же беспощадно рвёт детям сердца. Им больно видеть беспомощность людей, которые с самого детства были для них символом несокрушимости и опоры. И они подсознательно избегают их, потому что видеть беспомощность близкого – самое тяжёлое испытание для его родных.

Арон молча слушал директора пансионата, мысленно подметив для себя, что перед ним человек не без души. А директор, продолжая рассматривать стариков, продолжал:

– Человек вроде тот же, он ещё жив, но его уже нет на этом свете. Все эти старики уже по пути домой. А мы… мы их проводники. Отсюда все они идут на кладбище. Мы лишь помогаем им дотащить их полумёртвые тела до места назначения. Поэтому осторожнее, Арон. Не привязывайся и не «влюбляйся» в них, иначе сердце не выдержит внезапного прощания с таким количеством любимых. А мрут они каждый день.

С этими словами директор ушёл, знаком дав понять санитару, что теперь он может приступить к работе. Арон молча продолжал смотреть на людей, бесцельно бродивших по холлу. Они были похожи на трёх или пятилетних детей, бормотали что-то себе под нос или в никуда, ругались меж собой из-за чего-то, кто-то пел, кто-то кричал что-то бессмысленное, а кто-то просто сидел, отрешённо глядя в пустоту. Арон и не собирался ни к кому из них привязываться. Но теперь, после разговора директора, он почувствовал, что его предупредили о том, что скорее всего, вполне себе происходило часто. И санитар вышел на террасу. Что-то неосознанное, тяжёлое, проскользнувшее в душу парня со словами директора, сдавило его грудь и охватило его разум. В этот момент его телефон забурчал в кармане брюк и молодой человек, мельком взглянув на экран, увидел, что звонок идёт от его отца. Санитар сбросил звонок и нервно отписался в мессенджере, что очень занят. Он всегда был занят, даже тогда, когда занят вовсе и не был. Однажды потеряв связь с отчим домом, Арон часто нехотя отвечал на звонки своих родителей, с раздражением и усталостью слушая одни и те же слова: «Береги себя!», «Мы тебя любим!», «Почему ты не звонишь, сынок?». Поэтому или по другой причине Арон, как только вышел из помещения, шумно вдохнул всей грудью прохладного осеннего воздуха. Но в этот момент он увидел перевёрнутое кресло-каталку и старика на полу террасы.

«Ты новенький? Я тебя не узнаю, как тебя зовут?» – спросил старик, с благодарностью поглаживая мощные плечи молодого санитара. Но вслух у него вырвалось только это:

– Ти но я ни узнаваю ти зут?

И Арон снова вежливо кивнул, уже убедившись, что старик не повредил себя. Телефон снова забурчал в его кармане, и молодой человек почти машинально достал его и отключил. Он осторожно и бережно убрал морщинистую руку от себя и развернул кресло старого человека, чтобы завезти его в помещение. Но старик вдруг замахал руками и замычал.

– Не! Не! Я дисять я нивиде соце!

«Мне так хочется подышать свежим воздухом, я уже давно не видел солнца!» – умолял старик. Арон в замешательстве остановился и слегка наклонился к старику. А тот протянул скрюченные худые пальцы, указывая на солнце и радостно рассмеялся, оголив совершенно пустой, изрытый морщинами рот. И санитар поднял голову в сторону, куда тянулась дрожащая и костлявая рука старика. Сквозь спутанные чёрные нити далеко стоявших деревьев проблёскивало уже остывающее, но как всегда яркое солнце.

– Хочешь побыть на улице? – с улыбкой переспросил его Арон и закивал головой, – Хорошо, будь по-твоему, сегодня на самом деле очень тёплый вечер!

И старик снова радостно рассмеялся, звонко хлопнув в ладоши. Обычно его никто не слушал и молча увозил внутрь помещения, давно пропахшего испражнениями и лекарствами вперемешку с бесполезными моющими средствами. Но теперь его ласково укрыли пледом и сели рядом с ним. «Этот новенький хороший парень!» – подумалось старику и он слегка прищурившись взглянул на солнце. «Солнце! Оно не стареет!» – пробормотал он.

Услышав мычание старика, Арон снова склонился над ним:

– Всё? Пойдём в тепло?

– Тепло? Оно здесь, сынок! – грустно отозвался старик, выронив во внешний мир несколько бессвязных звуков.

Кресло аккуратно развернули и повезли в помещение. Старик обернулся на солнце и заплакал. Оно так ярко светило ему в глаза, что он не мог его видеть полноценно. Но ощущение, что завтра ему может быть и не удастся увидеть его вновь, горько сжимало сердце старика. Арон чуткий. Мы все очень чуткие с чужими людьми. Он остановился и присел перед плачущим стариком.

– Ну, чего ты? – ласково с сочувствием спросил санитар, – Хочешь, чтобы мы посидели здесь?

–Дя! – кивнул старик.

– А ты не замёрз?

– Не!

Арон весело поднялся на ноги.

– Хорошо, дед, смотри на своё солнце! – сказал он и быстро повёз кресло-каталку на самое высокое место на террасе.

– Пасима! – смеясь, закричал старик, потому что от быстрого хода каталки у него, как в детстве перехватило дух.

Они летели на встречу солнцу, и солнце ярко вонзилось в морщинистое, влажное от слёз лицо старика, от чего он весь сморщился и снова рассмеялся.

– Ты знаешь, что солнце существует больше пяти миллиардов лет? – радостно спросил он молодого парня, с усилием старавшегося распознать звуки старика.

– И мы с тобой по сравнению с ним очень медленные, – продолжал старик, – скорость солнца почти восемьсот тридцать тысяч километров в час, сынок!

Арон понимал, что старик говорит что-то о солнце, но что именно санитар понять не мог. И всё же он кивал старику, присев рядом с креслом прямо на деревянные полы, аккуратно выстланные по всей террасе. Старик погладил молодого человека по голове, не глядя на него и продолжал:

– Вот ты сколько весишь, сынок? Килограмм девяносто? А на солнце ты бы весил почти две тысячи килограмм, потому что сила тяжести солнца в двадцать восемь раз тяжелее.

И вдруг Арон понял, что старик говорит о солнце что-то очень ценное, просто не разборчиво. Но парень угадал в звуках старика цифры и слово «килограмм».

– Ты что, дед, учёный какой-то? – с улыбкой спросил он.

– Ты думал я родился таким никчёмным существом? – рассмеялся старик, -Всю жизнь я проработал в научном институте и многих таких, как ты научил понимать солнце.

Арон рассмеялся, устав вслушиваться в бессвязные смешанные звуки, но довольно обрадовавшись, что развеселил старика и вроде как нашёл общий язык с ним. И старик, глядя на санитара снова растянулся в беззубой улыбке.

– Арон, сейчас же верни старика в помещение! – сердито послышалось где-то за спиной и санитар обернулся.

– Пошли домой, старик! – быстро сказал он и направил кресло-каталку к дверям здания.

– Дома я больше не нужен, там я лишний, сынок! А это не дом, это тюрьма! – горько ответил старик, но всё же снова заулыбался, потому что Арон снова быстро катил его по террасе. С того вечера каждый день Арон знакомился со стариками, с тяжёлыми и не слишком, с буйными и тихими, но всегда почему-то возвращался к старику на каталке, который каждое утро усаживался возле окна и неотрывно смотрел на едва проглядывающее из-за серых туч солнце. Прошло несколько месяцев. И санитар уже научился чуть-чуть понимать речь старика и не редко в точности понимал, что тот хочет сказать или уже говорит, не дожидаясь, когда его поймут. И если выдавался хоть сколько-нибудь тёплый день Арон тепло укутывал старика и тайком вывозил его на террасу.

– У меня сын чуть постарше, чем ты! – сумел однажды расслышать Арон, – Только тебе я нужен, а ему нет. Ты получаешь деньги за то, что возишься со мной. А он платит, чтобы это делали другие. Когда он был беспомощным и не давал мне ни спать, ни есть, я не отдавал его другим людям. А он меня отдал. Я больше никогда не увижу его.

Дальше старик говорил уже больше с самим собой, а молодой человек смотрел на уходящее солнце и думал о своих ещё не старых родителях, которых оставил далеко на Кавказе.

– Де той папа? – спросил старик, подняв голову на могучую тень рядом с собой.

– На Кавказе, дед! – коротко ответил Арон.

– Кавказ – это далеко. Ты пишешь ему?

Арон отрицательно покачал головой. Несколько лет назад Арон уехал с Кавказа. Ему, как и всем молодым людям хотелось самостоятельной жизни, и в конце концов свободы, чтобы найти себя. Иногда он думал о своих родителях, с тоской посматривая на знакомый номер в мобильнике. Но звонить не хотелось, потому что, как ему казалось, общих тем с родителями уже давно не было и говорить было не о чем. Но теперь ему было от этого не по себе. Это было каким-то неправильным явлением в его жизни и теперь никак не усаживалось в его душе. Старик закашлялся, потом снова взглянул на солнце.

– Только солнце не стареет, сынок, остальные все стареют и уходят к нему! – сказал он и сощурил свои липкие тонкие веки, играя с лучами, проблесками сверкавшими на его редких ресницах. Арон отвёз старика обратно в палату, раздел его и уложил в постель. И вдруг за спиной он услышал голос своего директора:

– Ты бы не привязывался к нему, Арон. Он очень болен, тяжело тебе будет.

Но Арон уже привязался. Он привязался всей душой к этому беспомощному старику, любил катать его по террасе, каждый день аккуратно кормил его с ложечки, читал ему не большие рассказы, играл с его скрюченными, как ветки старого дерева руками, делая массаж перед сном. А ещё молодой санитар полюбил провожать солнце и слушать тихий, почти детский смех старика. Прошло ещё несколько недель. Старики уходили каждый день по два или три человека. Все они были, словно брошенные дети, всё время плакали, капризничали и растерянно смотрели по сторонам. У многих в личных вещах оставались теперь уже никому не нужные фотографии их детей, которые старики бережно хранили так, как ангелы хранят своих подопечных. Каждую ночь Арон теперь звонил своему отцу. Тот радостно звал к телефону мать и они весело говорили друг с другом обо всём, будто никогда не расставались ни на минуту. И совсем скоро парень понял, что отец каждый день ждёт его звонков, потому что как только проходил один единственный гудок, тот тут же поднимал трубку. И Арон рассказывал своему отцу о старике и о его солнце. Жизнь Арона будто заполнилась, она вернулась в то изначальное, что даёт каждому человеку уверенность в завтрашнем дне и лёгкость в настоящем. Потому что теперь его отец рассказывал ему о своём солнце, о солнце на Кавказе. А оно там высокое, гордое и мудрое.

Время шло. Арон давно научился распознавать речь старика на каталке, он часами слушал его рассказы, но старик стал чаще уставать, а иногда он даже засыпал, глядя на розоватые, покрытые серебром наступающей зимы закаты.

И однажды на рассвете, Арона разбудил дежурный, которого послал директор:

– Арон, там твой старик! – не ловко топчась на месте, быстро сказал ему дежурный, – Он, кажется, умирает!

– Мы всё думаем, что времени у нас много и силы никогда не покинут нас, но однажды мы падаем! – тихо бормотал старик, лёжа на почти плоской подушке в своей кровати, – И тогда никто из нас не может быть радостью для наших детей, только лишь страхом или чувством вины. Вот, кем мы становимся. А наши дети остаются для нас солнцем. Бессмертным, ярким, дарящим надежду и лишающим нас всякого страха.

Арон взял старика за руку и накрыл второй ладонью его худую, холодную кисть. Он смотрел, как едва заметно старик подёргивал губами, продолжая что-то говорить своему последнему другу. Но его друг Арон больше не понимал его. Глаза старика закатились, тонкие веки словно слиплись меж собой, а тело его будто бы стало ещё меньше. Тогда Арон распахнул окно, где могучее холодное солнце поднималось над верхушками мёртвой от холода природы и обернулся на старика.

– Дед! – воскликнул он, – Посмотри в окно! Вот оно, оно с тобой твоё солнце! Слышишь меня? Посмотри в окно!

Старик открыл глаза и уставился на белое пятно в гуще серых, слегка затуманенных облаков. Он улыбнулся и, казалось, застыл с этой улыбкой на лице, но Арон верил, что старик всё ещё продолжал восторженно смотреть в это бесконечное небо, подыскивая там место для себя.

Безмолвный свидетель

Полная душистыми цветами степь, пока что не опалённая беспощадным солнцем, раскинулась у подножия высоких холмов, за которыми, словно исполины, стояли, прижавшись друг к другу, высокие горы Алатау. И богатая цветами и дикими травами природа широко растянулась по холмам вокруг небольшого и неприметного селения, усаженного будто бы в ложбине, неподалёку от широкой реки, впадающей в озеро, со всех сторон густо пестрившее многоцветием полевых трав.

Маленькие саманные домишки старого села со множеством глиняных пристроек были не приметными и чуть покосившимися, с тёплым запахом густого дымка, доносившегося из дворов, заросших плодовыми деревьями. В это светлое, апрельское утро было особенно тепло. И старик Алибек, давно овдовевший и живущий со своим сыном Баширом и невесткой Инарой, старательно обрабатывал землю на своём небольшом участке, очищая её от сгнившей под снегом травы и опавших веток. Во дворе, широком и чистом, стояла старенькая машина его сына Башира. А за домом в просторном огороде разместились небольшие постройки для скотины и маленькая ветхая баня. Старик шумно сопел в спутанные меж собой усы и бороду, свисавшие на грудь, а на его изрытом глубокими морщинами лбу клочьями торчали в разные стороны растрёпанные, влажные от пота волосы. Шестилетний внук Алибека по имени Айдар сидел поодаль от него и с любопытством наблюдал, как сильные морщинистые руки его сурового деда размахивали длинной, отлично наточенной мотыгой. На мальчике была не по размеру большая, старая ватная куртка, доставшаяся ему от подросших соседей, а на совершенно лысой голове торчком сидела вязанная шапка не понятного кроя. Ребёнок сидел на пороге дома, с удовольствием откусывая свежую, тёплую лепёшку, которую он крепко держал в руке. В тот момент в доме что-то грохнуло, на пол упал стул, хрипло царапая деревянные половицы. А через мгновение старик с мальчиком услышали, как Башир начал снова ругаться со своей женой Инарой. Но ребёнок не вздрагивал от этого шума, лишь замер на месте, слушая громкие голоса и бранную речь взрослых. При этом он всё медленнее жевал свою лепёшку, уже не обращая внимания на падающие на колени крошки. Мальчик внимательно прислушивался к крику своего вспыльчивого отца и жалобным всхлипам матери. Всё было, как всегда, сначала мать тихо, но коротко отвечала на придирки Башира, потом кричала, а уж потом, если ей не удавалось убедить мужа, который часто в ярости набрасывался на неё, всхлипывала или громко ревела.

– Успокой её, Башир! – сердито рявкнул старик своему сыну с улицы и, грубо отбросив в сторону мотыгу, обеими руками схватил охапку мусора и отнёс её в высокую кучу к воротам.

Айдар настороженно повернул голову на окно, из которого доносился громкий плач его матери, затем пронаблюдал, как дед осторожно обошёл внука, сидевшего прямо на пороге и вошёл в дом, плотно закрыв за собой дверь. Ребёнок спустился с крыльца, пытаясь подавить в себе необъяснимый страх, который он всегда испытывал, когда слышал плачь матери. Он медленно побрёл по двору, заставляя себя не вслушиваться в её крики, и поплёлся в сторону кучи мусора, с которой он зачем-то решил скатиться, как с горки. И, глядя на дверь, за которой только что скрылась худощавая фигура Алибека, маленький Айдар стал карабкаться на эту кучу, стараясь не выронить из руки надкусанную со всех сторон лепёшку. В доме послышалась какая-то тихая, но жёсткая возня. Инара снова заголосила и стала выкрикивать слова проклятий, обращённых теперь уже к обоим мужчинам. Они что-то грубо отвечали ей и Айдар под этот привычный шум покатился с кучи, затем вскочил на ноги и, закусив нижнюю губу зубами, побежал к ней снова. Послышались глухие удары, женщина почти заскулила и притихла. Ребёнок скатился с кучи ещё пару раз и встал посреди двора, в упор глядя на мутные, пошарпанные окна. И он всё-таки выронил лепёшку из рук, но, испугавшись шагов в прихожей, вдруг стал нервно шарить руками, озираясь по всей разбросанной куче. В этот момент старик вышел из дома и озадаченно взглянул на мальчика.

– Зачем ты раскидал мусор, балам? – без злобы пробормотал он и, взяв грабли, стал снова собирать мусор в кучу.

Айдар оставил затею искать лепёшку, да и попросту тут же забыл о ней, увидев свою мать, выскочившую из дома, с растрёпанными волосами и заплаканным, красным лицом.

Она пробежала по двору вдоль дома, закрыв своё лицо руками, и тут же скрылась в низенькой, потрескавшейся по стенам бане. Маленький Айдар побежал следом за ней, но старик громко и сердито окликнул его:

– Не ходи за ней, Айдар! Иди ко мне. Кому сказал?

Внук послушно остановился, но к деду не подошёл. Он снова сел на крыльцо и замычал. Айдар родился немым и когда он пытался издавать какие-нибудь звуки, старик оседал в плечах, пряча глаза, замолкал и всегда отворачивался. Так и теперь он, словно осёкся, сжал худые плечи и, отвернувшись от мальчика, снова отбросил грабли в сторону. А мальчишка продолжал мычать, всем своим существом прислушиваясь к громкому плачу своей матери, доносившемуся из бани. Но тут на пороге появился отец и ребёнок протяжно завыл, словно брошенный всеми щенок. Он знал, что Башир сейчас пойдёт за матерью в баню, потому что его отец совершенно не выносил её голоса, ни в тот момент, когда она плакала, ни тогда, когда она смеялась. Его отец предпочёл бы, чтобы Инара была немой. Но она не была немой, немым был его маленький сын, вид которого раздражал Башира, горько сдавливая всё его нутро.

– Тише, Айдар! – велел Башир своему сыну и почти бегом побежал в баню. Но Айдар со всех ног побежал за ним. И теперь ни окрики деда, ни рык отца его не останавливали. Мальчик бежал к своей матери, чувствуя, что его отец снова сделает ей больно. Ещё больнее, чем в доме. И он, опередив Башира, мигом вбежал в невысокое старое построение и бросился к сидящей на полу Инаре. Он упал перед ней, обхватив обеими руками её согнутые под себя ноги и уткнулся лицом в её колени. Это на секунду остановило Башира. Но он, деспотичный и властный, не смог справиться с тем, что Инара даже не вздрогнула, увидев в пороге бани своего мужа. Она крепко обняла своего тихого и ласкового сына и, опустив голову, почти касаясь губами макушки ребёнка, громко запричитала:

– Зачем я вышла за тебя, Башир?! Ты не выносишь моего присутствия и распускаешь руки по любому поводу. Я всегда раздражаю тебя и твоего отца, ты целыми днями злишься на меня и всё-таки не даёшь мне уйти! Зачем я тебе?

– Инара! – едва сдерживая себя, но невольно ища глазами что-нибудь увесистое, прошипел её муж, – Ты не должна позволять себе…

– Что я не должна себе позволять? – резко перебила его Инара, вскинув голову и глядя прямо в глаза своему мужу, – Что я не должна? Думать, говорить, дышать рядом с тобой? Что, Башир, я не должна себе позволять?!

Он с силой ударил её по лицу, разбив ей нос и кровь брызнула на шею мальчика, тут же размазавшись под его воротником. Айдар поднял голову, судорожно вцепившись в юбку матери и, инстинктивно рассчитывая, что это как-то может остановить отца, снова замычал, глядя на него.

Мужчина побагровел. Скулы его стали острыми, а взгляд стал мутным, словно он был пьяным.

– Иди к деду, Айдар! – вдруг во весь голос заорал Башир, но мальчик, задрожав всем телом, ещё крепче уткнулся в колени матери, спрятав лицо в подол её старой, ситцевой юбки.

– Говорить и думать буду я, Инара! – заорал Башир, схватив свою жену за волосы и откинув её голову назад так, что в шее женщины что-то больно хрустнуло.

– Я же не животное, Башир! – хрипло прошептала она разбитыми в кровь губами и её худенькое хрупкое тело сильно затряслось от бессилия.

– Ты женщина, Инара! Ты не животное, ты женщина! – ответил ей муж таким тоном, что Айдару показалось, что животное – это намного лучше, чем женщина.

Башир снова рванул голову жены назад и она снова захрипела. А её ребёнок беспомощно заплакал, после чего громко замычал. Отец попытался отодрать второй рукой ребёнка от своей жены, но мальчик так крепко вцепился в подол своей матери, что тонкая ткань юбки Инары затрещала на ней и стала рваться. В этот же момент в баню влетел старик и, схватив мальчика обеими руками, быстро вынес его из бани, не обращая внимания на оторванные клочья подола Инары в его зажатых до белого пальцах. Айдар мычал и бился в руках старика, а тот, вбежав в дом, уселся с ребёнком на кровати и стал качать его, больно обхватив тело ребёнка своими жилистыми руками.

– Тише, Айдар! – сипло бормотал старик, – Тише, балам. Будь мужчиной. Твоя мать не понимает, что она женщина. Тут нечего плакать, тут надо учить, понимаешь?

Айдар притих, но не потому что старику удалось утешить его, а потому что он услышал, как громко вскрикнул Башир, словно его кто-то ранил. Сын Алибека выбежал из бани во двор. Он в панике хотел сесть в машину, потом вдруг выскочил из неё и сел на корточки под воротами возле кучи мусора, судорожно обхватив свою голову сильно трясущимися руками. Волосы его были растрёпанными, на шее и висках выступил пот, лицо стало красным, словно он надрывно кричал изнутри, и пальцы, сжимавшие голову, побелели от напряжения. Старик посадил умолкнувшего внука на кровати и выбежал во двор. Айдар подошёл к окну и увидел, как дед заметался вокруг своего сына, порываясь бежать в баню, потом вдруг снова возвращаясь к сыну. Чувствуя своим детским чутьём беду, Айдар замер на месте, мгновенно перестав плакать. Ребёнок бессознательно слегка толкнул зажатым кулачком поскрипывавшую створку приоткрытого окна и до него донеслись голоса отца и деда:

– Упала! Скажем всем, что она упала, Башир! – суетился старик, бегая вокруг оцепеневшего от ужаса сына.

– Не поверят, отец! – прошептал тот бледными губами.

Лицо Башира было перекошенным, рот скривился в горькой усмешке, глаза бегали, шаря по двору в поисках хоть какого-то утешения, его руки и колени била сильная дрожь.

– Поверят! – убеждал его отец, – А кто видел? Никто не видел. Почему нет? Пошла в баню и упала. И всё на этом. Говорил тебе, Башир, не наша она. От неё сразу бедой запахло, как только она тут появилась!

– Тише, отец! – Башир нервно тёр ладонями лицо и взгляд его выхватил мальчика, стоявшего у окна.

– Айдар смотрит, – тихо прошептал он.

– Пусть! – отмахнулся старик, успокаивая своего сына, – Он всё равно ничего не понимает. Мал ещё. Да и что он скажет? Даже в бреду не скажет ничего. А потом и забудет. Дети не помнят дурного. Вставай, Башир!

Потом они оба забегали по двору, дед долго оставался в бане, а Башир, выбежав во двор, подбежал к воротам и с силой затолкал что-то в трубу, к которой были привинчены увесистые петли воротин.

Через время появились соседи, врачи и полиция. Соседи сокрушались, сочувственно кивая головами. Врачи завернули тело Инары в простыни и почти сразу увезли её. Айдар стоял неподвижно глядя, как его мать увозит тёмно-синий фургон. Полицейские опрашивали соседей, старика Алибека и Башира, сновали, осматриваясь, по дому, по саду и во дворе. А мальчик всё так и стоял у окна с приоткрытой створкой, неподвижно глядя на происходящее. И вдруг за его спиной послышались осторожные шаги.

– Айдар! – услышал он знакомый голос подруги матери, жившей по соседству с ними.

Мальчик не шелохнулся. Зарина медленно подошла к нему со спины и легонько погладила его по голове. Это была молодая женщина лет двадцати пяти, маленькая и пухлая, с круглыми большими очками на переносице. Зарина постаралась развернуть Айдара к себе, но это получилось лишь тогда, когда она подняла его на руки и поставила прямо перед собой. Ласково она взяла его за обе руки, свисшие вдоль тела и тихо прошептала:

– Привет, малыш. Пойдёшь ко мне сегодня?

В этот момент её пальцы нащупали обрывки юбки Инары в его ладонях и она с удивлением взглянула на пальцы мальчика, всё ещё крепко сжимавшие клочья материнского подола. Зарина сразу узнала обрывки единственной юбки своей подруги. За её спиной выросла высокая фигура Башира.

– Башир, а почему Инару нашли без юбки? – растерянно спросила Зарина, глядя на запачканный воротник ребёнка, голова которого повисла вниз, открывая размазанное кровавое пятно на шее.

Башир, не глядя на мальчишку, торопливо ответил, отслеживая глазами каждую мышцу на лице Зарины, но совершенно не видя, куда она смотрит: