Галина Долматовская
В далекий край…
В далекий край…
Есть какое-то таинство, ворожба, когда в проявочной кюветке на фотобумаге начинают обретать четкость мгновения съемки. Крошечная квартира Халдея вместила и картотеку архива, и лабораторию. Оказалось, всем знакомый снимок рождался не вдруг. К нему существует множество эскизов.
– Со всей России, со всех фронтов стянулись туда войска к этим Бранденбургским воротам. Ну я посмотрел: давайте сделаем композицию «Русские пришли в Берлин». Ну все согласились – давайте, давайте. Поставили танки, как мне хотелось – сделать такую композицию солдат вокруг. Я говорю: «Жень, взгромоздись на танк». Он взгромоздился. Ну, Долматовский, значит:
Идут гвардейцы по Берлину
И вспоминают Сталинград.
Последняя съемка Евгения Халдея
Мы снимали без дублей, и его неожиданную сентиментальность – дрогнувший голос сохранила магнитная пленка.
В тот же день, 2 мая, появился нечаянный, несрежиссированный снимок, которому с годами тоже суждено было стать «кадром на все времена».
– Бронзовая голова Гитлера валялась близ Рейхстага в руинах каких-то – щебень, камни. Ну появился Долматовский, подхватил ее, и она была увековечена и на фото, и на кинопленке.
Тщетно я искала в старых выпусках кинохроники этот сюжет. Но самое интересное – это рыться в «остатках», ведь архив кинофотодокументов бережет не только готовые журналы и фильмы. Так, в Красногорске сохранились десятки коробок с обрезками кинопленки от монтажа фильма Юлия Райзмана и Елизаветы Свиловой «Берлин». К слову сказать, на первом Каннском фестивале в 1946 году именно им открывали этот, ныне главный смотр мирового кино. «Берлин» стал и лучшим документальным фильмом.
Художники Кукрыниксы – Крылов, Куприянов, Соколов с фотокорреспондентом Яковом Рюмкиным и Долматовским в поверженном Берлине
И вот среди обрезков отыскались два кадра, которые мастер комбинированных съемок «растянул» и голова Гитлера в руинах Рейхстага вошла в нашу картину.
5 мая 1945 года.
Дорогая мама, поздравляю тебя с победой. Твоему младшему сыну сегодня исполняется З0 лет. Вполне подходящий возраст для вступления в мирную жизнь. Ты знаешь, где я. У нас уже тихо. Здесь пол но твоих знакомых – Горбатов, Симонов, Славин, Бек, Всеволод Иванов, а еще больше незнакомых моих новых товарищей, прекрасных людей, храбрых трудяг из всех газет.
Здесь очень много сейчас возникает слухов. Вдруг сказали, что освободили главную тюрьму, и там какой-то писатель. Юра Крымов? Аркадий Гайдар? Я помчался в тюрьму, но все оказалось мечтой и легендой.
До скорой и теперь уже непременной встречи.
Сын
Комментарий Халдея еще к одной дружеской фотографии, где он вместе с героическим оператором всех войн, выпавших их поколению, – Романом Карменом, и их летописцем в стихах и прозе – моим отцом:
– Четыре года мы знали, как жить на войне, четыре года шли к этому дню, а пришли и в общем растерялись – куда идти дальше…
Я не знал тогда, что Симонов и Долматовский однокурсники. Что позади у одного Халхин-Гол, у другого – финская война. Что они в один день ушли на фронт. Оба они отдали мне фронтовые снимки. Я их реставрировал. Теперь вся их жизнь собрана здесь, в этих ящиках.
В юности мы не склонны к сантиментам. Некогда рассматривать старые фотографии, читать отцовские письма, тем более, записные книжки. Осознание времени приходит, когда ничего уже нельзя спросить, и остается лишь печальная привилегия зрелости – самим заглянуть в давность лет, в далекий край, откуда вышло непостижимое поколение наших отцов.
Окомсомоленный метрострой рапортует – кинохроника тех лет пестрит советским «новоязом», родившимся в энтузиазме гигантских строек на земле и под землей.
Из записных книжек 1934 года:
«Леша Кара-Мурза утверждает, что самое лучшее место на стройке метро – Охотный ряд. Когда будешь шагать с работы, прохожие не смогут разобраться: то ли ты артист Большого или Малого театра, то ли важный гость, живущий в гостинице "Москва".
Если бы я знал, что катание вагонеток такое трудное занятие, я бы еще подумал, идти ли на эту стройку. Но теперь уже все пути к отступлению перекрыты, отрезаны. Ну и хорошо! Должен же я когда-нибудь почувствовать себя взрослым. В конце концов, разве я не стремился сюда, разве не знал, что земля тяжелая?
Я наивно думал, что буду здесь пописывать стихи, но они ушли куда-то далеко и мне решительно не до них.
Я вынужден меняться сменами, чтобы поспевать на занятия в вечерний Литературный университет, но чувство потери мучает, когда сижу на лекциях профессора Головенченко. Он беспрерывно ругает Тютчева и Фета, а я – себя и бригадира за то, что он дал мне поменяться сменами». (У профессора обличительный пафос креп с годами: через 15 лет в печально известной кампании по борьбе с космополитизмом он обрушит его на «безродных космополитов».)
Метро готов! – в тридцатые метро было мужского рода, как сокращенное от «метрополитен». Годы на стройке первых станций Московского метро отзовутся строками романа в стихах «Добровольцы», а роман станет уже шесть десятилетий не сходящим с экранов фильмом. Он появляется на разных каналах с завидной частотой во дни торжеств и… бед народных – будь то попытка государственного переворота – ГКЧП или гибель подводной лодки «Курс». Потому, когда нечаянно вижу вновь на экране молодых Элину Быстрицкую, Михаила Ульянова, Людмилу Крылову, Микаэлу Дроздовскую, Леонида Быкова и слышу песню Марка Фрадкина, всякий раз пугаюсь, не случилось ли чего, раз потребовалась эта героическая киносага времен ранней «оттепели», пронизанная стихами.
