Галина БризЪ
Преступивший
Глава 17. Апатия
В замкнутом пространстве, спрятанным за высоким каменным забором, ничто не происходило, ничто не менялось.
За одним унылым днём тянулся следующий. Сутки волоклись неразделимой чередой, слипались, перемешивались. Были как пустая киноплёнка, серыми и неотличимыми один от другого.
Преображались только погода и природа. Стало заметно прохладней.
В морозном воздухе отчётливо чувствовалось близкое наступление зимы. Пар, прозрачным дымком покидающий рот, жадно подхватывали порывы ветра и уносили к высоким облакам.
Затвердевшая земля скупо поблёскивала, встречая редкие лучи солнца. Ледяными корочками лужиц сухо хрустела под ногами.
Климат в этих местах отличался от прибрежного.
Вместе с наступающими холодами и укорачивающимися днями тихо таяла лелеемая пленницей надежда на освобождение.
Прошёл месяц со дня появления её в этом доме. А хозяин всё так же отмахивался и не говорил ничего определённого, когда наседала с просьбами отпустить на свободу.
Одновременно с разочарованием от бесплодного ожидания пропало желание двигаться, просыпаться по утрам.
Страх, больше не подкрепляемый враждебными действиями Георгия, притупился.
На смену обессиливающей тревоге и отчаянию пришли равнодушие и опустошённость. Исчез интерес к жизни.
По ночам Юлю будил повторяющийся, изнуряющий кошмар.
Снилось, что мчится. Изо всех сил, не разбирая дороги, круто вниз, под уклон.
Огромными шагами, падая, ранясь в кровь. Цепляясь за кусты. Задыхаясь. Разрывая лёгкие от скорости и отчаянного беззвучного крика.
Одинокая, маленькая, беспомощная перед настигающей огромной враждебной мглой.
Чужеродная сила беспощадно и неотвратимо настигала. Засасывала и поглощала увязшее, перестающее двигаться тело и… всё. Мрак. Пустота.
Узница просыпалась от невозможности дышать, кричать и шевелиться. С гулко бьющимся сердцем, отдающимся отупляющим звоном в ушах и полным ощущением реалистичности тяжёлого бреда.
Через несколько секунд вспоминала, как надо дышать, двигаться.
Ненасытно втягивала в сжавшееся горло воздух. Резко садилась в кровати, прижимая руки к вздымающейся груди.
Через время границы сна и яви разделялись. Она успокаивалась, пульс приходил в норму.
Потом долго лежала с облегчением осознавая, что это был всего-навсего страшный сон.
Но сегодняшняя действительность ненамного отличалась от привидевшегося бреда.
С собой из тёплых вещей у Юли имелась только тонкая короткая курточка. Подходящей для холодов её можно было назвать с большой натяжкой.
В сумке для путешествий в основном лежали футболки, лёгкие платья и брючки, предназначенные для пляжного отдыха. И летние кроссовки. Пока в них можно было гулять по двору. Но для хождения по скользкому снегу их подошва не годилась. А он скоро должен выпасть, судя по меняющейся погоде и ожидаемого серьёзного понижения температуры.
Шкаф в её комнате возвышался доверху забитый старой одеждой. Ношеной, но чистой, отутюженной, аккуратно сложенной.
Юля несколько раз ныряла в него, перебирая вещи, ища что-нибудь пригодное для улицы. Но одежда не подходила по размеру. Её покупали крупной, высокой женщине. Наверное, матери тюремщика. Фасон и расцветки больше шли человеку в годах, чем современной девушке.
В сотый раз кисло перетряхнув барахло, пленница пригорюнилась: «Беспросветно! Ничего подходящего. И без того тошно на душе. Ещё и сидеть в доме безвылазно?»
Тоскливо покружила вокруг кучки габаритного тряпья. Иных вариантов не намечалось, поэтому скрепя сердце, подобрала одежду из имеющегося гардероба.
Не отказываться же от прогулок. В нынешнее убогое существование они привносили хоть какое-то подобие разнообразия.
Выбрала чёрную кофту. Тёплую, связанную из качественных шерстяных ниток.
Огромную. В неё, наверное, можно было завернуться два или три раза. Два-то точно. На третий оборот сантиметров пятнадцати не хватало.
Такую же безразмерную непромокаемую курточку.
Юля покрутилась вокруг себя, по-птичьи размахивая полами. Саркастически хохотнула: «Отлично!
Замечательный наряд для огородного пугала».
Внешний вид пленницы, красота и удобство одежды, похоже, не интересовали Георгия.
Но за тем, чтобы она не мёрзла и тепло одевалась при выходе из дома, следил строго и придирчиво. Если что-то не устраивало, безапелляционно требовал одеться по-другому.
Возражения не слушал. Морщась и отворачивая лицо, чтобы прекратить протесты и не встречаться с её страдающими глазами, брал за запястье, спускался в подвал, подводил к шкафу и тыкал: надеть это и это.
Несколько раз в первое время Юля по наивности пыталась спорить и отстоять облюбованные тряпки.
Но, столкнувшись с его твердолобым упрямством, поняла, что препираться с ним так же бесполезно, как с каменной стеной.
Тогда как демонстрацию несогласия, специально начала выбирать самую страшную и нелепую одежду, но толстую и тёплую.
«Как желает господин! Любой ваш каприз: слушаю и повинуюсь!»
Благо среди старческих балахонов затерялось несколько ярких горнолыжных брюк.
Подпоясывала колыхающиеся вокруг фигуры одеяния ядовито-оранжевым шарфом с фиолетовыми и зелёными полосами.
Натягивала огромные спортивные штаны жёлтого цвета, подворачивала длинные штанины. Заправляла курточку внутрь, лямки перекидывала через плечи.
И с невозмутимым видом вызывающе пузатым колобком выкатывалась из комнаты.
«Пусть хавает и наслаждается клоунским обличием!»
В ожидании команды на выход, Юля, трепеща от удовольствия и едва сдерживая ликование от удавшейся мести, косилась на тюремщика.
От очередного попугайского облачения Георг замирал, одноразово всхлипывал. Слишком резко отворачивался, странно похрюкивая. Плечи дёргались.
Она подозрительно прищуривалась: «Он что ржёт втихушку?»
Нет. В прихожую являлся собранный, с каменным лицом и блестящими глазами.
Свысока окидывал ироничным взором, тяжело вздыхал. Обходил её бочком и толкал дверь, открывая настежь. Уголки его губ вздрагивали.
Кипел, наверное, от ярости? Да?
Пленница злорадствовала: «Любуйся! Именно для тебя, исключительно для тебя такая эстетика и предназначена. Ещё не то напялю. Наслаждайся».
Из головного убора в глубинах шкафа нашёлся только серый колючий платок, который Юля категорически отказывалась надевать.
В Москве она всю зиму щеголяла без шапки, пользуясь в случае необходимости, капюшоном.
Георгий, насмешливо обозрев следующий дурацкий наряд, царственно кивнул, одобряя его. Недовольно и грозно поинтересовался:
– Не понял. Снизу всё хорошо утеплила. А что вверху? Почему без головного убора?
То робкие, то горячие просьбы не помогли. Не то что не стал спорить, даже не выслушал её объяснения. Просто молча принёс ненавистный платок, своими руками накинул на волосы и стянул тугим узлом сзади. Развернул лицом к себе, деловито и критически оценивая содеянное.
Пленница пару секунд пободалась, скидывая уродливую тряпку, но мужчина стиснул так крепко, что пискнула и сдалась.
Тело от его мёртвой хватки оцепенело. Вернулось парализующее ощущение абсолютной беспомощности, охватившее в страшное утро, которое разделило её жизнь.
Юля сверкнула обиженными взглядом. Сникла, низко опустила голову. Задышала часто и глубоко, отчаянно сдерживая бессильные слёзы.
Хотелось, чтобы волосы оставались свободными. Без подчинения чужому диктату. Это роднило и символически связывало с былой независимостью.
Георг непонимающе посмотрел на задрожавшие и по-детски выпятившиеся губы. Несчастные глаза, переполненные готовыми брызнуть солёными каплями. И… расстроился.
Смущённо и озадаченно потёр небритый подбородок.
Добрым, успокаивающим голосом, как ребёнка, начал уговаривать:
– Холодно уже. Простынешь. Здесь очень сильные ветра. Я не заставляю носить платок постоянно. Только на улице. Пусть колючий, не маленькая, потерпи. Зато тёплый и тебя не продует.
Усмехнулся язвительно, подмигнул и уверенно подытожил:
– Самое главное – в таком весёленьком наряде пропадёт желание сбежать.
И обалдело развёл руками, наткнувшись на брошенный исподлобья ёжистый взгляд, откровенно предупредивший его: «Ха! Ты меня ещё не знаешь. Кого такая мелочь может остановить?»
В комнате наверху находилось большое зеркало. От пола до потолка по размеру живших когда-то в доме высокорослых людей.
Юля однажды подошла к нему, чтобы оценить свой вид перед выходом во двор. И ужаснулась.
В отражении обнаружила незнакомую себя: бледную, с потухшими глазами, опущенными уголками рта. В уродливой одежде, более подходящей комику в цирке.
Смешно повязанный платок надёжно прятал её густые вьющиеся волосы и придавал коже мертвенный цвет. Туго обтянул и неузнаваемо изменил овал лица, передавив шею и неестественно выделяя щёки.
Нелепый двойник, похожий на уставшую от жизни старушку, споткнулся и застыл в стеклянной поверхности, с недоумением и страхом изучая её.
В прежней жизни Юля любила красиво одеваться. И делала это с огромным удовольствием.
Гардероб насчитывал не один десяток пар обуви разных стилей и функциональности.
Каждой из которых пользовалась только с определённой одеждой, сумочкой, украшениями.
В шкафах висели разных фасонов и цветов брючки, джинсы, юбочки, блузки, платья.
Она тщательно следила за тем, чтобы надеваемые вещи сочетались между собой по цвету, стилю и соответствовали задуманному образу.
Ко всем нарядам вдумчиво, с любовью подбирала подходящие именно к нему аксессуары.
Браслетики, колечки, подвески, воздушные шарфики. Недорогие милые безделушки, предназначение которых: однодневной бабочкой оживить настроение, украсить день и дать место следующей искорке радости.
Щепетильно ухаживала за внешностью. Без фанатизма. Со здоровым желанием выглядеть привлекательно и женственно.
Здесь, за небольшой промежуток времени, казавшийся ей чуть ли не десятилетием, исчезло желание поддерживать себя в безукоризненном виде.
Оно трансформировалось в полуинстинктивную необходимость уничтожить сексуальное влечение к ней.
Нет, она не ходила грязной. Соблюдала обязательную гигиену: мылась, причёсывалась, надевала чистую одежду, стирала вручную своё добро.
Домашними костюмами служили летние наряды из отпускной сумки.
Но всё чаще накидывала поверх собственных тряпок какой-нибудь старушечий балахон.
Пряча и храня под мрачной скорлупой чужих шмоток родные и любимые вещи, как воспоминание об утраченной связи с исчезнувшим миром.
Стало совершенно безразлично, как она смотрелась и что на ней надето.
Кроме Георга её никто не видел. А для него хотелось стать подчёркнуто непривлекательной. Даже отталкивающей. Уязвить тем, что он не вызывал стремление прихорашиваться и выглядеть красивой.
Притеснённый характер кипел и тихо бунтовал. До зуда подмывало препираться. Подтравливать, высмеивать, унижать.
Вслух это делать было нельзя. Максимум, чем можно оскорбить тюремщика: быть омерзительной внешне.
Назло зверю. И даже назло себе. Но, увидев свой новый образ, испытала мощнейшее моральное потрясение. Больше к зеркалу не подходила.
Изо всех сил припоминала рассказ Сергея о семье Георгия. Но история воскрешалась смутно, отрывками.
В тот день она напрочь отвергала любую информацию, ничего не хотелось слышать. Сведения о личной жизни полузнакомого обидчика не интересовали и раздражали. Думала, чем быстрей забудет неприятное происшествие на берегу, тем лучше.
Сейчас эти знания пригодились бы. Кто мог предположить, что неосмотрительная поездка обернётся настолько чудовищным событием?
«Кажется, у него кто-то погиб. Или болел. Мать? Да-да! И жил с ней в горах. Приспособил комнату, чтобы безопасно содержать сумасшедшего человека. Точно! Это же здесь. Вероятно, она тут и умерла. Теперь в этом помещении живу я? Кошмар. И вроде жена сбежала. Или не жена?
Какое дразнящее слово: сбежала. У той получилось…»
Юля расслабилась, убедившись, что по всем признакам трупом её не собирались делать. По крайней мере, в ближайшее время. Вяло надеялась, что постепенно бдительность тюремщика уменьшится и удача повернётся лицом: она сможет сбежать. Или он сам, наконец отпустит её.
Активный курортный сезон закончился. Наступило временное затишье.
Постоянный контроль и ежедневное присутствие Георгия в отеле больше не требовались. Он теперь безвылазно находился дома.
Стоило научиться сосуществовать вдвоём в замкнутом пространстве и избегать конфликтов.
Юля сделала вывод: лучше не провоцировать его ни на какие эмоции. Не показывать страх, слёзы, злость. Не клянчить ежедневно о свободе. Ни спорить, ни язвить. Крепко держать язык за зубами.
В один день прекратила забастовки, выражавшиеся в вызывающих экспериментах с клоунскими нарядами. Безропотно и апатично исполняла всё, что приказывал.
Устала. Всё опостылело. Она превратилась в прозрачную неслышную тень неприветливого дома. В невидимку.
Скользила, опустив голову, чтобы не наткнуться на тошнотворную рожу Георга.
При первой возможности просачивалась в свою комнату и лежала там, бездумно зависая взглядом на подслеповатом окне.
С каждым днём тюремщик относился к ней теплей и дружелюбней.
И с каждым днём ей меньше верилось, что удастся вырваться из затерянного мирка.
Безысходным грузом сгибали тоска и чувство обречённости.
Вечерами тихонько плакала от бессилия, когда закрывалась дверь в темницу и с протяжным скрипом опускался засов.
Георгия тревожило подавленное состояние узницы. Она гасла, выглядела сломленной, обескровленной.
Он предпочёл бы видеть её такой, какой была в первые дни. Когда зажгла интерес, больно задев самолюбие. Вызвав властолюбивое желание наказать, укротить.
Злая, гордая, забавная. Искренняя и трогательная. С живой мимикой, искушающе привлекательная в проявлении любых эмоций. Даже в страхе и ненависти.
Его грызла совесть. Георг знал, что в случившемся, несмотря на высказанные обвинения, виноват только он.
Искал выход и не находил. Казалось, благополучного решения для головоломного замеса не существовало. Вечно держать девушку взаперти было нельзя, да он и не ставил такую цель. Но и отпустить, когда зашёл так далеко и столько дров наломал – провальный и невесёлый вариант.
И с каждым днём всё только больше запутывалось.
Крепла жалость и симпатия к неиспорченной девушке, самым жестоким обидчиком которой сам и являлся. По сути, она отбывала срок. За преступление, которое совершил Георг. Наказан был не преступивший, а жертва.
Как никогда хотелось вернуть время назад.
Если бы можно было изменить тот день! Почему не проехал мимо, когда увидел её на дороге? Дёрнуло же остановиться, уговаривать и тащить в машину.
Как случилось, что не смог… не захотел сдержаться? Всё банально: лишнего выпил, опьянел, потерял контроль. Ведь всю ночь накануне владел собой, обуздал искушение! И вдруг, за несколько секунд, самообладание взорвалось из-за пары ерундовых ударов и дикого страха в её глазах.
Нетрезвый мозг возомнил, что сотрёт этот ужас, блеснув тем, насколько Георг хорош в плотских забавах. И после прямого знакомства с его великолепными мужскими способностями на лице девушки засияет восторг и блаженство.
Что произошло, было спонтанным. Он никогда не собирался её обижать, воровать, прятать.
Вообще, никаких планов и мыслей, связанных с ней, не было изначально. Да, симпатичная девчонка – приятный вариант для интрижки. Не больше.
Для полноты самооценки было бы лестно увидеть недотрогу покорённой, жаждущей его любви и изнемогающей от страсти. Сладко провести время, упиться удовольствием по взаимному согласию.
Очередная банальная связь. Очередная женщина-однодневка. Одна из многих.
В лучшем случае – связь на неделю, другую. Пока не закончился отпуск.
Никаких далеко идущих серьёзных отношений. Незамысловатые краткосрочные шалости, которые происходили во всех курортных городках. Которые у него случались регулярно в течение каждого пляжного сезона. И благополучно завершались парой прощальных телефонных разговоров после расставания.
Но неожиданно она умудрилась с самого первого дня, даже с первых минут, чувствительно зацепить его.
Всё сразу сложилось нестандартно. Она раздражала, её хотелось поставить на место, сбить гонор. Доказать и утвердить своё превосходство.
И было небезразлично, что испытывала к нему. Хотелось изменить полупрезрительное, смешанное со страхом отношение к себе. Добиться уважения не из-за того, что запугал, а потому, что достоин этого по её эталонам.
Юля рождала беспокойную разноголосицу в чувствах: злость, обиду, негодование.
Ошеломляла и смешила неожиданными поступками, словами. Желанием выглядеть храброй и гордой. Дерзить, даже когда отчаянно трусила.
Против воли вызывала симпатию и уважение, переходящие в тихое восхищение.
Ему больше всего хотелось, чтобы она перестала видеть в нём злодея. Было тяжело чувствовать себя мучителем уязвимого, беззащитного существа.
Георгу естественней покровительствовать, оберегать, спасать. Быть ненавязчивым благодетелем и тайно гордиться собой.
Но от кого защищать эту девушку? У неё один враг – он сам.
Ко всему с недоумением ощутил: ему нравилось, что в доме появилась живая душа. И кто-то в мире ждал и помнил о нём. Пусть даже с неприязнью.
Забота о пленнице в какой-то неуловимый момент перестала тяготить. Он получал удовлетворение, охраняя и заботясь о ней.
Незаметным образом хорошенькая узница прочно заняла все думы и чувства, вытеснив остальные интересы.
В голове постоянно крутилась какая-нибудь зацепка, которая неизменно мыслями возвращала к ней. Думать о чём-либо, не связанным с Юлей в последние дни не получалось. То, куда она не вписывалась, казалось неинтересным, пустым.
Георгу вдруг стало горько и больно от понимания того, что близок день, когда надо будет решиться и отпустить пленницу. Что девушка неминуемо исчезнет из его действительности.
И он навсегда останется самым страшным и ненавистным человеком в её судьбе. И счастливой Юля станет именно оттого, что больше никогда не встретится с ним.
Его радости не было бы предела, если бы она когда-нибудь задержалась наверху просто так. По своему желанию. Без повода.
Пообщаться по-дружески, вместе послушать музыку, посмотреть фильмы. Или просто помельтешить перед глазами.
Но добровольно оставаться в одном помещении Юля не желала.
Как только заканчивала домашние дела, холодно интересовалась, нужно ли ещё что-то сделать. Получив отрицательный ответ, сразу же уходила в каморку и плотно прикрывала дверь.
Если Георг принуждал остаться наверху, она, выпрямив спину, обхватывала себя в защитное кольцо и сидела с безучастным видом, глядя в сторону, чтобы не видеть его лицо. Как робот сухо и немногословно отвечала на вопросы. Каждым жестом сигнализируя: мне здесь некомфортно. Нахожусь против воли. Только из-за того, что вынуждена подчиниться.
Чувствуя, что у хозяина дома благодушное настроение, Юля возобновила просьбы отпустить её.
Убеждала, что не будет обращаться в полицию. Сразу вернётся в Москву.
Предложила, чтобы Георг для собственной безопасности и гарантии от предательства изобрёл вариант письма, или записал видео, где она рассказывала, будто сама захотела остаться и добровольно жила с ним.
Или любой способ, доказывающий его невиновность. Но при упоминании вопроса об освобождении Георг мрачнел, прерывал разговор, не обсуждал эту тему и отправлял в подвал.
Причину идиотского упрямства Юля не понимала и её душило отчаянье. Почему он так делал? Что у него в голове? Может, планировал переслать, передать дальше? Продать? Или ему нужен выкуп?
Но он знал, что больших денег у пленницы не было и заплатить за неё некому. И давно бы озвучил это условие.
Создалось странное впечатление, что нужна ему как домашняя зверушка, питомец. Лишь бы была рядом.
Глава 18. Не чета тебе!
– Я уеду ненадолго. Что тебе привести? Что любишь? Может, вкусненького чего-нибудь: фрукты, конфеты, тортик? Или развлекательное что-то? Книгу, вышивку? Бисер, вязание? Что вам, женщинам, нравится? Фильмы загружу новые, будешь смотреть? Чем занималась в Москве? – надоедливо пытал её Георг перед каждым выездом из дома.
Юля закатывала глаза: достал! Равнодушно отворачивалась, безразлично и холодно качая головой. Ничего не надо. Язвительно хмыкала про себя: «Раскраски привези».
Любая его забота вызывала ещё большее отторжение. Протест, желание поступать наперекор.
Она испытывала мстительное удовлетворение от возможности не дать ему проявить благородство.
Хоть как-то морально царапать, показывая, что всегда будет отметать любые побуждения человечности с его стороны.
Чтобы знал: каждый его добрый порыв будет неизменно отклонён. И тоже чувствовал унижение, обиду. Всё то, чем одарил пленницу.
Он – ничтожество, животное. И у него не было шанса проявить себя человеком.
Но Георг будто не замечал презрительного фырканья и гордых отказов. Снова и снова, как несдвигаемая скала, вырастал перед ней. С невозмутимым видом, чуть прищурившись, окидывал пытливым взглядом.
Глупый. Надеялся увидеть что-то новое?
Широко расставив ноги, небрежно закладывал руки в карманы и преграждал дорогу, подходя вплотную. Чуть ли не втыкался своим пузом! Нависал над макушкой так, что его глубокое дыхание поднимало выбившиеся из общей массы волоски и скользящим теплом противно щекотало Юлино лицо.
Специально это делал? Дул на неё?
С высоты своего роста рокочущим басом в очередной раз интересовался, чем её можно порадовать.
От этой позы и вопроса по пленнице спускалась и укатывалась вглубь организма рождающая дрожь волна.
Он безумно раздражал, доводил до белого каления непобедимым упорством. Юле требовалось время, чтобы сконцентрироваться и взять себя в руки.
Она сдвигала брови, злилась и возмущённо закипала про себя: «Какое незамутнённое разумом скудоумие и толстокожесть! Интересно, гуманоид догадывается о существовании интимной дистанции, которую не положено нарушать постороннему человеку? Неприлично подходить так близко. Во-первых, это неприятно. А во-вторых, пугает. И не надо спрашивать одно и тоже. Уже ответила. Настолько непрошибаемый пофигист, что ничем не пронять? Или всё понимает, но нагло игнорирует отказы, считая их временным дамским капризом. Думает, что я поблажу, поломаюсь и, в конце концов, куплюсь, как продажная дешевка, на подарки. Не нужны и до тошноты противны его убогие милостыни и грошовые потуги подлизаться».
Как-то после выматывающих допытываний о занятиях на свободе, Георг обрадовался:
– Любишь кататься на велосипеде? – воскликнул, довольно потирая руки. – Хочешь, куплю тебе?
Прямо-таки загорелся от понравившейся идеи. Юля, не веря ушам, с ужасом переспросила:
– Велосипед?! Вы купите мне велосипед?
– Ну да! Будешь гонять на нём.
– Но велосипед… Это же… он же летом, – тоскливо произнесла узница, с оторопью осознавая, насколько её представления о предполагаемом времени заточенья разнились с планами тюремщика.
Изумлённо, широко распахнувшимися глазами уставилась на него:
– Я… я хочу… домой. Я не хочу до лета тут, – губы задрожали.
Оконфузившийся Георг тихо выругался, коря себя за оплошность. Растерянно походил по комнате и осторожно присел возле неё. Легонько погладил по пальцам.
Мягко спросил, заглядывая в удручённое лицо:
– А лыжи? Лыжи ты любишь? – не дожидаясь ответа, подошёл к окну.
С неудовольствием окинул взглядом небольшой двор. Поморщился, сокрушённо цокнул.
С досадой понимая, что кататься на лыжах, как, впрочем, и на велосипеде, негде. А за территорию, огороженную забором, сам её не выпустит.
– Санки! Как снег выпадет, горку сделаю, – и осёкся, чертыхаясь и злясь на себя. Это уж совсем глупо, она не ребёнок.
Её апатичное состояние всё больше не нравилось Георгию.
Дабы Юля не молчала, не замыкалась в себе и в угнетающих мыслях, требовал, чтобы она уходила в свою темницу только на ночь. А основную часть суток проводила наверху, у него на глазах.
И не давал ей покоя. Твёрдо и настойчиво выводил из состояния оцепенения, заваливая совместными делами. Тормоша бесконечным трёпом.
Юлю озадачивала дотошность, с которой он дознавался о её жизни. Лез в душу, выпытывая о прошлом, настоящем. Будто издеваясь, любопытствовал, каким представляет своё будущее.
«Какое твоё дело? Каким-каким: замечательным! Ещё бы не попадались на пути поганцы, подобные тебе, оно было бы шоколадным. Любознательный, однако. Может, ещё и планами побега поделиться?» – угрюмо рассуждала про себя.
Поначалу отвечала как попало, лишь бы он отвязался. На ходу сочиняла никудышные байки, небрежно врала, убеждённая: Георг лез с расспросами, чтобы сотрясать воздух. Не вникал и не следил за словами.
Но она ошиблась. Он слушал внимательно и критично, не пропуская ни одной детали, запоминал всё. И возмутился до настоящей злости, когда в очередной раз поймал на обмане. В повторном пересказе её монолог прозвучал по-другому.
Юля оторопела, никак не ожидала, что он сможет уличить её во лжи. Поразмыслив, решила: намного проще говорить правду. Враньё – тяжкий умственный труд. Это сложно. Надо напрягаться, активировать мозг, помнить каждую фразу, следить за жизнеподобием, логичностью.
Зачем? Ей нечего скрывать. Раз ему интересно, пусть вкушает её реальные истории.
Георг выспрашивал и с прилежностью отличника внимал рассказам о детстве, школе, родном городе, из которого она уехала несколько лет назад. Об отношениях с матерью, родственниками. Об увлечениях. О том, куда ходила, как проводила время. О Москве, друзьях, работе.
На полном серьёзе вникал во всё. И скоро начал разбираться в друзьях, тётях, дядях и кузинах, будто знал их лично. Иногда запутывался, тогда уточнял, переспрашивал, просил повторить.
Юля саркастично усмехалась: будто заучивал, готовясь к экзамену.
У него обнаружилась удивительная способность заставить её по-новому смотреть на то, что раньше считала однозначным и непоколебимым. Георгий давал иную оценку событиям.
На некоторые инциденты, случившиеся с ней, её знакомыми или даже в мировом масштабе, благодаря его неожиданному истолкованию, изменила взгляд.
Он преподносил всё настолько нешаблонно и умел так точно разложить по полкам факты, что становилось ясным: именно это видение и являлось самым объективным и верным.
Сумел этим удивить и вызвал небольшое уважение. Хотелось знать его мнение о многих других спорных случаях.
Но ни о чём не спрашивала. Проявить любопытство и по своей инициативе заговорить с ним казалось равносильным предательству себя.
Георга чаще интересовали даже не сами истории и их сухое изложение, а переживания, испытываемые ею в тот момент.
Доискивался, что чувствовала, о чём думала, долго ли сохранялись возникшие эмоции. Что именно помогло избавиться от негатива. Раздражался, если уклонялась от ответов. Не отставал, не давал замкнуться в скорлупу. Надоедал, тормошил, требовал говорить.
Юле волей-неволей приходилось сосредотачиваться, отодвигать унылые мысли и погружаться в рассказ. Подбирала слова, строила предложения, освежала полузабытые дни, образы. Мысленно возвращалась в прошлое, в радостные и грустные воспоминания. Воскрешала настроение, которое наполняло в то время.
И это работало! Помогало отвлекаться от сегодняшнего дня, выводило из состояния апатии.
С тайным замешательством она признала, что злейший враг явился самым внимательным и сопереживающим слушателем. Он единственный, кому была чрезвычайно интересна вся её бесхитростная жизнь.
С недоумением и тревогой прислушалась к странному чувству, похожему на благодарность, кольнувшему сердце.
Перебрав множество тем для общения, Георгий, наконец, понял, что именно вызывало в Юле самый горячий отклик. Зажигало огонь, отодвигало на задний план реальность и отвлекало от тяжёлых дум.
Обычно узница без вдохновения отвечала на его вопросы. Скупыми фразами, стараясь отделаться несколькими предложениями в пределах того, насколько он любопытничал.
Но когда начиналась это повествование, не нужны были наводящие подсказки.
Юля самозабвенно, с упоением, азартом и бесконечно долго могла говорить о своём любимом человеке.
Речь шла о самом главном, красивом и дорогом, что было в её жизни – о любви!
И она не скупилась ни на эпитеты, ни на восторги. Это событие было самым значительным и потрясающим чувством, испытанным ею.
Юля по-ребячески гордилась обожаемым другом. Она вспоминала, говорила, хваталась его поступками. И с презрением смотрела на застывшее в саркастической гримасе лицо Георгия.
Это озабоченное животное, надругавшееся над ней, должно знать, какие на свете существовали мужчины: настоящие, возвышенные, благородные! Не чета ему.
Пусть поймёт и ужаснётся, насколько непреодолимая пропасть такого недочеловека, как он, отделяла от тех, кто заслуживал уважения.
У тюремщика не было никакого, даже отдалённого сходства с её совершенным избранником. Ни внешне, ни по моральным качествам.
Георга эта тема тоже задевала за живое.
Он с особым пристрастием и интересом расспрашивал Юлю о её ненаглядном. Страстно хотел понять этого странного, на его взгляд, мужчину.
Придирчиво и недоверчиво уточнял мельчайшие подробности отношений. Чуть ли не по минутам выспрашивал их действия при встречах.
Ёрзал, подскакивал и всем несдержанным темпераментом ревниво реагировал на дифирамбы, которыми она награждала своего бесценного дружка.
Усмехался, удивлялся, громко хохотал или молча ехидно покачивал головой. Многозначительно и насмешливо поднимал брови.
Юлю злорадно веселили эти проявления. Не желая давать в обиду московского друга, требовала почтительного отношения к нему. Пригрозив, что ничего не будет рассказывать, если тюремщик считал, что у него было право критиковать этого человека.
Георг, посмеиваясь, с издёвкой подыгрывал ей при упоминании имени возлюбленного. Паясничая, складывал ладони, как для молитвы. Поднимал глаза к небу, принимал кроткую благоговейную позу.
Эмоции переполняли его. Пленница открылась в совсем новом свете.
Он сокрушённо и язвительно вздыхал, цокал языком:
– Какая же ты наивная и легковерная. Не подозревал, что такие существуют. Неискушённый ребёнок, честное слово. А мужчина твой – размазня. Или нет, не размазня – хитрый. Продуманный. Собака на сене – сам не ам и другому не дам. Годы твои пожирает.
Юля гневно и отважно загоралась. Спорила яростно, зло. С пеной у рта защищала свой идеал.
Какое-то ограниченное убожество осмеливалось плохо говорить о человеке, который был для неё чуть ли не божеством! Рядом с ним такой, как Георг, не достоин находиться. Жить в одном городе, мире, дышать одним воздухом – не достоин. Даже взгляд такого, как этот нелюдь, оскорбителен для её любимого.
Мерзавец осмеливался хаять его поганым языком, не понимая своим пещерным мозгом, насколько лично он смешон и ничтожен. Им двигали только примитивные инстинкты самца.
Такому быдлу никогда не познать истинную любовь. Из души, из сердца.