Габриэль Коста
Долина золотоискателей

Полная версия

© Габриэль Коста, 2024

© В оформлении макета использованы материалы по лицензии © shutterstock.com

© DIGMAN, иллюстрации на обложку

© Наталья Ильина, иллюстрации

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Глава 1

Мой отец часто повторяет: «Вечно ты витаешь в облаках!»

Что ж. Не могу не согласиться. Такова, видимо, моя судьба – мечтать.

Почти все двадцать лет своей жизни я задавался вопросом, существует ли момент, когда мы свободны от мыслей? Они безостановочно, словно рой пчел, жужжат, отвлекают, не дают сосредоточиться на чем-то одном. Их десятки, сотни – и все они здесь, в моей голове! Лежа в тени дерева, слушая разговор природы: шелест листьев, пение птиц, копошение грызунов, я понимаю: тишина равносильна смерти. Ответ не приносит облегчения, а лишь запускает очередной виток мыслей.

Есть ли разница между тем, кто ничего не хочет, и тем, кто умер? Только ли биение сердца и рой мыслей отличают нас от мертвецов? Что насчет деревьев? Травы? Насекомых? Каша из вопросов в голове горька, словно сварена из полыни, а время лишь наслаивает их друг на друга. Однако небеса не спешат раскрывать свои тайны, и не важно, сколько раз я к ним обращаюсь.

Рядом неожиданно падает Рей – мой конь, рискуя переломать себе все ноги.

– Смотри, превратишься в колбасу! – Я приоткрываю левый глаз, но лишь на мгновение. Так жарко, душно, что он вновь закрывается сам по себе. И кто бы мог подумать, что в полдень солнце такое беспощадное?

Под боком раздается недовольное ржание. Если Рей вновь попытается откусить мне колено, я самолично пущу его на отбивные. Кто-то упрекнет меня в жестокости к лучшему другу, но этим сердобольным выскочкам я могу предложить провести с Реем пару дней, а уж про отвратительный характер, пожалуй, умолчу. Только мой отец и я каким-то чудом с ним поладили. Мое мнение – этот паршивец чересчур умен. Стоило кому-то обмолвиться рядом с его стойлом про скотобойни, как на следующий день Рей гарцевал так, словно собирался на выставку лошадей в Вашингтоне. Однако даже угроза стать чьим-то обедом не усмирила его в нужной мере. Ни моя сестра, ни братья не нашли к нему подход, а за глаза называют его посланником Сатаны. Шутка про то, что Рея запрягал в колесницу сам дьявол, а потом этот хитрый конь каким-то образом сбежал и очутился на нашем ранчо, – вторая по популярности среди работников. Чаще они шутят лишь про мою обкатку Рея. Ух и натерпелся я тогда: пережил пару сотен падений, не меньше! Но даже после всех наших веселых и не очень приключений, я рад, что Рея не пустили на мясо.

Кто знает, сколько бы я нежился в кленовой тени, если бы не его хвост, хлестнувший меня по лицу.

– Еще раз так сделаешь, и я отрежу твою метлу, а затем поставлю тебя в загон к пони на ярмарке! – Хотя кому я вру? Ни одна мать в своем уме не подпустит ребенка к Рею. – В следующий раз будешь киснуть в стойле. Все равно на своих двоих сюда добрался.

Снова недовольное ржание.

Я знаю, что не смогу долго отлынивать от работ в поле. Просто сейчас жаркий полдень, когда даже рабам положена передышка. Отец строг, но любит нас до беспамятства; хоть и может стукнуть по столу кулаком, однако все ранчо видит, как он ворочается с боку на бок под укоризненным взглядом совести. И все же близится час обеда.

Путь займет не меньше часа, а Рея я решил не седлать. В семнадцать лет я самонадеянно попытался прокатиться на нем без седла… Никогда так не делайте, если еще планируете пользоваться своей нижней частью тела. Братья сразу записали меня в евнухи, а сестра – в дураки.

Приоткрывая глаза, я нащупываю хвост Рея, сбрасываю с лица и щурюсь от ослепительного сияния. Черный как смоль, этот хвост лежал плотной завесой и превращал день в ночь. Я и забыл, насколько ярко светит солнце!

Я резко сажусь, распахивая глаза. Сколько раз я уже отдыхал под этим кленом? На этом холме? Не счесть. Этот уголок я люблю всем сердцем, его невозможно не любить. Да и вообще наши земли прекрасны. Трава, изумрудная, словно глаза матери в тусклом пламени свечи, простирается от моих босых ног до горизонта. Ветер пускает по ней волны, превращая изумруд в бушующий бирюзовый океан. Вот сейчас, сейчас я сделаю шаг и утону в перламутровой пучине молодой зелени. Редкие клены похожи на парусники; ветер не оставляет попыток сдвинуть их с места и иногда мне кажется, что они медленно поддаются натиску, чуть движутся. Облака фрегатами проносятся в небе и спасают от зноя, давая миру передышку. А меня настигает еще один извечный вопрос. Есть ли среди облаков близнецы, как мои братья? Или они не похожи друг на друга: свободны, легки и недосягаемы? Из года в год я пытался охватить все ранчо взглядом со своего холма-маяка, но тщетно: оно огромно. Наверное, здорово было бы обратиться в птицу и пронестись над нашей землей. Отсюда все кажется таким маленьким, а с высоты птичьего полета и подавно.

От этой мысли восторг неожиданно обращается страхом. Но Рей отвлекает меня, в очередной раз решив, что мои волосы – закуска не хуже луговых цветов.

– Пошел вон! – отмахиваюсь, повернувшись к нему.

Стоит признать, мое обращение с ним чересчур смелое. Вороной, с блестящей на солнце шерстью, Рей при желании мог бы откусить мне голову. Благо яблоки нравятся ему больше, вот только до какой поры – неизвестно. Я запускаю руку в его гриву и удивляюсь, как он, извалявшийся в траве и перешедший реку в брод, сохранил ее такой мягкой. Мои волосы, как говорит сестра, – куча палок, торчащих в стороны. А мне что, есть дело до своей прически? Нисколько. Рею пять лет, мне двадцать. Две головные боли, как называет нас отец. Он настолько верит в нашу дружбу, что раз за разом подчеркивает: «этому дьяволу» запрещено входить в дом. Но, конечно, я не настолько безумен, чтобы привести коня в комнату. А вот схватить подушку да одеяло и сорваться в ночь, к реке, – конечно! Будь моя воля – я бы соорудил там дом и жил вдалеке ото всех. Ничто так не умиротворяет меня, как журчание воды и треск костра, особенно когда друг мой, почти брат, рядом.

Рей тычется в меня носом, хотя знает: все припасенные лакомства уже ему скормлены. Я не нахожу ничего умнее, чем хлопнуть его по боку, показать язык и броситься вниз по холму.

– Последний у подножия – последний за стол!

Сколько у меня шансов обогнать молодого коня? А вечный ветер?

Но нет, я никогда не перестану пытаться.

Мне нравится то, что я чувствую в эти минуты. Счастье – слово, не способное вместить всего, что переполняет мою душу. Стук сердца отдается в висках, дыхание пламенем опаляет легкие, пот застилает глаз. Стоит отвлечься, и я покачусь с холма кубарем – а это может стоить мне жизни.

Удивительно, но сегодня Рей дал мне фору. Обычно он стрелой мчится вниз, поднимая стену пыли и подло закрывая мне обзор. Я поворачиваю голову – и, о ужас! – он бежит вровень со мной. Сказать честно, такое случается впервые. Тот миг, когда Рей смотрит на меня в ответ, я, наверное, запомню до конца своей жизни. В нашем забеге больше безрассудства, чем хотелось бы моему отцу. Он возлагает на Рея немалые надежды. Длинные ноги, грация и упрямый характер, по его мнению, должны помочь нам занять первое место на скачках, проводимых раз в три года. Поэтому, если мы сейчас сломаем ноги, это поставит отнюдь не метафоричный крест на нас обоих.

Я знаю, что перед холмом есть небольшой овраг, Рей знает. Мы прыгаем.

Мне кажется, я лечу.

Мой друг ловко приземляется и продолжает неспешной рысью сбавлять скорость. А я… Ну я проделываю все то же самое, только кубарем. Земля и небо смешались в сплошное месиво, сердцебиение и дыхание, страх и восторг, я и мир. С ближних деревьев вспархивают птицы – так громко я смеюсь.

Рей подбегает проверить жив ли я, но убедившись, что ноги и руки целы, недовольно ржет. Огромная тень от облака, подозрительно похожего на осуждающее лицо отца, накрывает меня. Запахи травы и земли пропитали одежду, волосы и душу – уже не выветрить. Остается лежать, жадно вдыхая воздух, словно через секунду пережмут горло.

Я рывком поднимаюсь и протягиваю руку к Рею. Он не заставляет себя долго ждать и подсовывает морду для ласки. Для остальных он дьявол, со мной – все тот же жеребенок, которому я таскал яблоки и сахар, ничуть не боясь. Рей ведь чувствует страх и умело пользуется этим. А я… Я вообще ничего не боюсь: ни пули, ни небес, ни… Отец не любит богохульство, и мне неловко бросать Богу вызовы даже про себя. И немножко страшно, если честно… Ох, голова трещит!

– После такой пробежки нужно в реку. – Рей задрал голову и, чертенок, уже пошел по тропе к воде. – Куда это ты? Пошли уже домой! Есть охота! Еще и вечером опять работать в поле… Эх, нам время – лишь солнце!

Рей вполне доволен. Есть он тоже любит.

Почти так же сильно, как и свободу.

Все, что у нас есть, – свобода. Слово, которое в моей голове живет тысячей образов. Это движение облаков, крылья бабочки, гроза, ветер и, главное, земля. Может показаться, что мой компас давно потерял север, что я несу детские глупости, но… осудит ли меня тот, кто ранним утром взберется на мой любимый холм, посмотрит на восток и встретит день вместе со всеми живыми существами долины? Лягушка на тропе свободна так же, как и орел, гордо расправляющий крылья, цветок – брат соснам, тянущимся к небу. Все мы живем, все мы сражаемся и настанет день, когда мы все умрем. Наш выбор – бороться или сдаться – и есть моя свобода. Защищая то, что так дорого мне, мои мысли и землю, я готов отдать последнюю рубашку и разорвать горло врагу. Отец всегда пророчил сердцу трон в моем теле, а голове, рукам и ногам – жизнь рабов. Для меня чувства – смерч, поднимающий траву и листья. Теплый воздух. Смысл вечного пути. Дорога и есть цель. Эх, вот опять… Рей уже заждался меня и близок час, когда он правда откусит мне колено.

– Эй, негодник! Ты где? – Я огляделся, но не нашел своего друга. К счастью свистеть я умею прекрасно, а Рей, подобно псу, бежит на зов. – Ты куда делся? – Я тепло улыбаюсь ему. – Пора возвращаться домой. Домой…

Дом. И как люди уместили так много смысла в одном слове? Удивительно… Буквально вселенная на кончике иглы. Даже животные, не зная языка, чутьем понимают, что такое дом. Стоит лишь закрыть глаза, и я представляю теплую еду, мерцание огня, почти беззвучное пение сестры, перешептывание братьев, шум ветра и потрескивания полена в камине.

Но мечтать нет времени – похоже, близится гроза. Надо спешить в то самое место, которое я называю домом. Хотя вся эта земля – тоже его часть; шаг влево, шаг вправо – и ничего не поменяется. Настоящая крыша для моего дома – извечные в переменчивой красоте небеса. Иногда, достигая какой-то разрушительной точки в своей любви к родным краям, я хочу в них раствориться.

Насколько претит Богу то, что я хочу стать ветром, превратиться во что-то вне времени? Это ведь не то, что уйти в мир иной. Смерть – понятие лишь для тех, кто смотрит на часы, это звонок от первого крика до последнего вздоха. Я же хочу срывать лепестки лютиков на лугах ранчо, качать деревья, поднимать пыль, запускать невесомые пальцы в волосы таких же наивных юнцов, как я сам. С моих плеч упадет груз ответственности за благополучие семьи, останусь лишь я и та секунда, что наполняет смыслом мое существование. Но это фантазии. Всегда ли мне будет двадцать? Всегда ли я буду мечтать так дерзко? Когда мой отец стал мужчиной? С появлением братьев или с утратой матери? И главное, хочу ли я знать, когда и мне предстоит повзрослеть? Я вспоминаю взгляд Рея, мчащегося с холма. Яркую картинку свободы, смутное предчувствие чего-то удивительного. Я рисковал упасть, мечтая о полете. Ох, секундой больше, и кто знает? Может, обернувшись, я бы увидел крылья.

Я смотрю в небо. Бьюсь об заклад, в моих глазах отражаются тучи. И когда только оно успело превратиться в черный шторм? Нужно успеть до дождя. Я не могу слечь с лихорадкой второй раз за лето, тем более сейчас. Все вокруг темнеет, будто ночь захотела сожрать ранчо на семь часов раньше. Я дергаю головой, отчего в ушах звенит. Молния и гром разрываются где-то вдалеке: предупреждают или наоборот, зовут стать частью бури? Наверное, поэтому мне и не хочется бежать.

Я кручу головой и вижу, как они – небеса – падают. Стена воды, готовая стереть с земли летнюю безмятежность, обрушилась на долину в нескольких милях отсюда. Начинаю свистеть, пока непогода не унесла зов куда-то ввысь. Рей вихрем несется ко мне, словно чуя беду или чувствуя мое настроение. Куда он вновь убегал? Мы встречаемся ровно на середине луга. Моя рука тянется к его гриве, но в тот же миг на большой палец падает капля дождя.

Поздно. Непогодой накрыло и меня, и весь мой мир.

Наплевав на благоразумие, я взбираюсь на Рея и ощутимо бью его пятками в бока. Ничего! На тренировках он и шпоры терпит! Однако другу не нужен призыв, он сам мчится вперед, не ища троп. Мы и правда одной крови, никогда не ходим по протоптанным дорожкам, не живем по указке, а судьба… Судьба наш враг.

Дождь беспощадно хлещет нас, и мои волосы вмиг превращаются в спутанное нечто, застилая глаза. Рей то и дело мотает головой, но упрямо летит к дому. Я слышу, как хлюпает земля, я вижу, как стелется трава, я чувствую, как счастлив. Мои пальцы вцепились в шею Рея, еще немного – и я упаду, сломав пару костей, но только этим холмам известно, сколь часто я вот так бросаю опасности вызов. По позвоночнику пробегает молния, кончики пальцев покалывает – так хочется безумств. Еще безумств! Я не в силах противиться порыву. Ноги сами сдавливают бока Рея крепче, на долю секунды я разжимаю руки – и тяну их к тучам, раскрываю глаза и успеваю сделать лишь один вдох, прежде чем вновь впиться в мокрую конскую гриву.

Уже вижу свой дом, уже представляю, как отец будет отчитывать меня, и вместе с этим перед глазами теплый камин, молоко. Я сбрасываю мокрую одежду, насухо вытираюсь полотенцем, закутываюсь в плед и спускаюсь к семье. Половицы скрипят, запах лака и дерева ласкает нос, а может, сестра успела собрать цветов. Все планы в поле отменяются, вечер мы проведем в компании друг друга. Истории, в которых ни капли правды, польются с вином, а смех зазвучит громом в гостиной. Я и не думал, насколько проголодался, пока не вообразил домашнюю еду. Руки невольно сжимают шею Рея крепче, кажется, я слышу, как бьются наши сердца. Но даже под ледяным дождем и пронизывающим ветром мне не холодно. Огонек восторга греет грудь, заставляя дышать через раз. Дом близко, совсем чуть-чуть – и родные стены проведут черту между миром и мной. Ох, как все-таки жаль, что отец не разрешает Рею ночевать в доме! Мне бы не пришлось загонять его в стойло!

В груди теплеет сильнее, когда друг упрямится и тоже не спешит прощаться. Во дворе никого, и мы предоставлены друг другу. Могут ли души животного и человека стать чем-то неделимым? Под раскаты грома и искры молний – точно. Дождь все льет, и стоило нам замедлиться, как я совсем продрог. Желание насладиться грозой точно не пойдет мне на пользу. Правильно говорит сестра: если хочешь тяжело вздыхать, смотря на склоки небес и земли, – сиди и смотри из окна.

Темные, полные грозы и тени глаза Рея блистают, как едва застывшая смола. В них бьются сила, жизнь и непокорность. Мы бы так и бежали, бежали и бежали навстречу ветру, вопреки всему. Я провожу рукой по его вымокшей гриве и сжимаю кулак, Рею все нипочем. Он чувствует в этом жесте связь, разорвать которую не под силу, наверное, самой смерти. Смахиваю с его глаз черные пряди и киваю в сторону стойла. У Рея отдельное – так как наш парень настоящий обольститель. На ранчо никогда не помешает лишняя лошадь, но ее, как и других, нужно кормить.

Рей смирно идет за мной. В стойле сухо, тепло и спокойно. Единственный сосед моего друга – только-только оторвавшийся от кобылы жеребенок Алтей. Они не всегда ладят, но Рей ненавидит оставаться в одиночестве надолго. Я открываю ему стойло, он входит и сразу опускает морду в корыто с водой. Не знаю, как он, а я напился и дождем, и чувствами.

Пока Рей утоляет жажду, решаю закинуть тюк сена для Алтея. Он пугливый, и на скачки его точно не возьмут. Такие вечно остаются в загоне, держатся тише воды, ниже травы. Зато из него получится отличный пахарь и друг. А еще он очень красивый. Вообще наши жеребцы на редкость симпатичны: что Рей, что Алтей вызывают зависть у ближайших арендаторов. Обычно в скачках и полевых работах участвуют кобылы. Они выносливее, легче поддаются дрессировке, однако наши жеребцы тоже успевают потрудиться всюду. По весне к Рею выстраивается целая очередь из кобыл. Однажды мы заплатили половину аренды за счет случек. В этом году Алтей отнимет парочку его подружек.

Я чешу Алтея за ухом и возвращаюсь к Рею. Он тоже заслужил тюк сена, собственно, как и я – теплого ужина.

– Увидимся на рассвете, дружище! – Я поворачиваюсь к Алтею и машу рукой. – И с тобой!

Теперь стоит вернуться в дом и обсохнуть перед камином. Желательно – не под градом упреков отца или сестры. Братья, к счастью, реже ворчат на меня за безрассудные прогулки под дождем.

Снимаю и комкаю промокшую рубашку. Задерживая дыхание, делаю шаг навстречу стихии. Дождливый двор и тепло лошадиного стойла – как два мира. Несколько шагов отделяют меня от спокойствия и уюта, несколько шагов – и ливень окутывает меня плащом. По груди, спине, мышцам живота тысячей змеек бежит вода. Словно пьяница, вылетевший из салуна, я делаю неуверенный шаг. О, я пьян. И не бурбоном, а этой бурей. Как выдержанное вино, природа по каплям собирала и хранила мощь, чтобы обрушить на нас. И, как все тот же пьяница, ищущий истину на дне бутылки, я стремлюсь скорее встретить заготовленное небом испытание. Я поднимаю лицо к тучам и уже не знаю, я ли стою под дождем или мой дух. Не холодно, не страшно, сердце словно не бьется, дышать не обязательно.

Жив ли я? Реален ли я?

Я так и не пригубил ни разу чашу любви к женщине, а по мнению братьев мне уже пора упиться в смерть. Но ни разу мое сердце не билось чаще ни рядом с прекрасным цветком Миры с соседского ранчо, ни под хитрыми взглядами зеленоглазых развязных женщин в салуне. Нет, видимо, сердце не способно подселить к моей страсти – моей земле – ни томный голос, ни золото волос, ни белизну кожи. Пока моей земле угрожает ежегодная аренда… мое сердце принадлежит только дому.

Повернув голову, я еще раз окидываю взглядом ничтожно маленький кусок ранчо: всего пару холмов. Улыбаюсь, нервно переступаю с ноги на ногу, чувствуя холодную сырую землю между пальцев. Рука сама тянется к груди, туда, где все же бьется сердце. Молния освещает тьму, и я упиваюсь не дождем, а миром вокруг. Будь я Богом, а не мальчишкой, вечно бы мне стоять под водами и слушать раскаты грома, ласкать глазами холмы и дышать, дышать запахом свободы. Завороженный, я не слышу, как открывается дверь в доме, и тонкая полоска света режет весь двор напополам. А вот сестру я слышу отчетливо.

– Франческо! Франческо! Негодный братец! А ну живо домой! Иначе отца позову! – Она уходит, оставляя дверь открытой. Словно намекая: тебе есть куда вернуться, вот же он, путь домой. Но вот незадача…

Все ранчо и есть мой дом. Мое сердце.

* * *

За окном все еще гроза. Честно, не знаю, насколько велико мое безрассудство, раз я вновь бросил вызов природе. Вода сотней ручейков течет с волос, спускается по лицу, шее, рукам и падает на пол. Я так и стою у входной двери, боясь пошевелиться. Как я ни прислушивался, не смог понять, есть кто на кухне или в гостиной, а может, все разбежались по комнатам, отсыпаться после длинного рабочего утра. Не все такие безумцы, как я, чтобы срываться в долину, а потом бежать наперегонки с ветром.

Я наклоняюсь и подворачиваю штаны, снимаю обувь, чтобы она, не дай бог, не захлюпала и не оставила следов на идеально вымытом полу. В кромешной темноте мне легко, я двигаюсь, как рыба в воде. Тем более за двадцать лет я изучил нашу обстановку вдоль и поперек и даже с завязанными глазами пьяный смогу добраться до своей кровати. Навык полезный, особенно, когда не хочется попадаться отцу под горячую руку. Все знают, что главное испытание для любого лазутчика – лестница. Одно неверное движение, несчастный скрип – и весь дом узнает, где ты и что делаешь, а главное, когда пришел. Я запускаю руку в волосы и зачесываю их назад: не люблю, когда они лезут в глаза. Надеюсь, гром скроет мое трусливое появление.

Сегодня странный день. Обычно я не настолько сентиментален, не испытываю столь бурных чувств к своему дому, но сегодня обращаю внимание на все. Дубовая поверхность лестницы местами уже потрескалась. В последний раз ее покрывали лаком еще при матушке. Думаю, отец сознательно закрывает на паутины трещин и сколов глаза, лишь бы сохранить чуть больше деталей, напоминающих о ней.

И черт, хорошо. Он прав.

Проводя рукой по толстым перилам, я словно ощущаю прикосновение мамы к волосам, а скрип ступенек из противного ворчания превращается в ласковый шепот, летящий ко мне прямиком из прошлого. Прикрыв глаза, я делаю шаг. Я помню, что вторая ступенька не издает звуков, куда ни поставь ногу, а вот третья – уже с сюрпризом. Небольшая выемка посередине, как растяжка для зайца в лесу, еле заметная ловушка и, что сказать… Я с легкостью обхожу ее.

Прошло много лет, но память несет меня не в обжитую уютную комнату, а вниз, в сумрак. Толкает в пучину воспоминаний, и перед глазами уже не та гроза, что ревет за окном, а та, что забрала матушку. Стоит небесам потемнеть от тяжелых туч, как воскресает тот день. Как бы мне хотелось навсегда стереть его из памяти.

Моя мать – самая прекрасная женщина в мире. Только так: я никогда не сумею сказать о ней в прошедшем времени. Она так любила живопись и поэзию! У каждого из нас в комнате висят реплики работ каких-то ее любимых художников, кажется, звали их Тициан и Ко… Корреджо? Все в нашей семье часто говорят о ней, будто через пару минут она спустится в гостиную и примется раздавать указания. О, как мне не хватает этих указаний! Я бы прополол все поля, чтобы хоть раз еще вернуться в дом, полный смеха и уюта. Сестра и отец стараются из-за всех сил, и спасибо им за это… Но их рвение лишь разбивает мне сердце. Ничто уже не будет по-прежнему. Никогда. Мы обязаны хранить о ней память, но время от времени мне кажется: я один понимаю… Матушка умерла.

Я понимаюсь по лестнице в свою комнату, но каждая ступенька дается сложнее и сложнее. Сможет ли наша семья вновь начать жить, не оглядываясь в прошлое? Неужели потока трудных дней недостаточно, чтобы хоть немного отпустить горе? Почему нельзя вспоминать мать как нечто светлое, но, увы, утерянное? Обожаю грозу – ненавижу то, что она приносит. Благо я преодолел половину пути до комнаты. Но на лестничном пролете окно, выходящее на дорогу и огромный клен с качелями. Там мы проводили все детство, там отец увидел матушку под дождем.

Тогда у одной из лошадей неожиданно началась выжеребка и все шло не очень хорошо. Некоторые помощники уже предлагали закончить страдания кобылы, но мать не привыкла легко сдаваться. Всю ночь она просидела с кобылой и по утру, изнеможенная, попала под дождь. Уже к вечеру слегла с лихорадкой. Что только ни делал отец, каких докторов ни звал, спасти ее не удалось. Нам не позволяли видеться с ней: она боялась заразить нас. И вот теперь отец не скупится на розги, стоит мне пройтись под дождем. Загоняет всех домой при первом раскате грома. В первый год после смерти матери мы даже заколотили окна. Лишь спустя пару лет нам удалось убедить отца убрать доски. Страх ведь не должен так лишать рассудка.

Я облегченно вздыхаю, стоит мне коснуться ручки двери. Коридор давит на голову, заставляя вспоминать бесконечное небо и мою долину. Там верхом на Рее я могу бросить вызов и ветру, и отцу, и даже Богу! Будь моя воля, я бы взял Рея, построил шалаш и правда ночевал бы у реки в низовье полей. Но отец скорее отправит нас обоих на убой, чем позволит своему первенцу скитаться по ранчо. И даже то, что я уже выше его на полголовы и такой же широкий в плечах, не прибавляет моим словам веса в редких спорах. Хотя что со мной могло бы случиться за два-три дня? Мне же просто не хватает времени наедине с собой и природой. Дом, хоть и родной – все равно тесен для меня.

Я открываю дверь. Бесшумно. Ярко вспыхивает молния, и я широким шагом пересекаю порог собственной спальни. На миг кажется, что я перепутал комнаты, но знакомый беспорядок ставит все на свои места. Взгляд скользит по обстановке. У меня просторно, но в меру. Матушка, расселяя нас, знала, кому как будет лучше. К примеру спальня моей сестры – просто царство шкафов с одеждой, тогда как братья, хоть и живут вместе, обходятся комнатушкой даже меньше моей. Волшебство, по-другому и не скажешь.

Я мысленно хвалю себя за то, что закрыл утром окно. Последнее, чего мне бы сейчас хотелось, это звать прислугу и слушать ее причитания во время мойки полов.

В комнате сгустился сумрак, а лампу зажигать лень. Всего шесть часов. Я раздеваюсь до белья. Бросаю одежду на полу, пускать ручейки дождевой воды по половицам. Откуда-то навалилась неимоверная усталость, и я решаю наградить себя парой часов крепкого сна. Насухо вытершись полотенцем, я делаю шаг к кровати… Тусклый луч света касается моего бедра, живота и я невольно замираю.

Что есть красота? Что думают обо мне другие? Красив ли я? Работа в поле и любовь к плаванию сделали мое тело подтянутым, рельефным. Я провожу указательным пальцем по кубикам пресса, останавливаясь на тазовой косточке, а потом веду рукой вверх, обвожу сосок и касаюсь шеи. У меня она крепкая, сильная, в то время как братьям достались тонкие, слегка вытянутые, как у матери. В скупом свете дня я кажусь себе красивым. Или, по крайней мере, ничем не хуже других парней. И, как ни странно, в полутьме я вижу больше, чем при ярком свете. Иногда один единственный луч становится ослепительным, искажающим лезвием. То ли дело тьма. Мрак перед восходом солнца учит, что такое свет.

Как же хочется спать… Поддавшись сладкому зову онемевшего тела, я делаю шаг к кровати, и ни молния, ни гром, ни тяжелые мысли не мешают мне провалиться в темноту, стоит голове коснуться подушки.

* * *

Просыпаюсь я от стука в дверь. Ровно три удара. Значит, будит меня сестра: братья не такие учтивые; как правило, они врываются ко мне с громкими криками и сразу прыгают на голову. До сих пор не верю, что мы родственники. У нас с сестрой много общего, а вот близнецы… Иногда мне кажется, что мать нашла их где-то в лесу и пожалела, решив не оставлять на съедение койотам. Кто же знал, что они сами волчата?

Я потягиваюсь и смотрю в окно. Закат. Значит, сегодня работ в поле не предвидится, и сестра позвала на ужин. Невыносимо лень, но я заставляю себя встать с кровати. Надевая первые попавшиеся штаны, подхожу к двери и замираю. Отец точно спросит, как я попал в дом и почему не заглянул к нему. Решив сослаться на невыносимую усталость, я открываю дверь и сразу ощущаю запах запеченных овощей и мяса. Сестра очень любит готовить, несмотря на наличие кухарок. Голод ведет меня песнью сирен вниз, к еде.

В нашей столовой – как и у любой не очень зажиточной американской семьи, которая хочет быть похожей на зажиточную, – горит камин. Даже летом, когда нечем дышать, отец считает своим долгом устроить нам невыносимое испытание жаром. Так, по его мнению, мы смотримся солиднее, и плевать, что нас никто не видит.

Пиршество в разгаре. Отец, как и полагается, сидит во главе вытянутого стола, по правую руку от него пустует мое место, рядом – сестра, а слева – братья.

Поздоровавшись, я занимаю свой стул. Глаза невольно цепляются за еще одно пустое место, напротив отца, на другом конце стола. Место сервировано. Стоит еда. И снова: все напоминает о смерти матушки.

– Франческо, тебе сколько лет?

Отец заговаривает басом, не смотря на меня. Дело плохо: именно в гневе он всегда избегает прямого взгляда в глаза. Я сжимаю вилку и замираю над едой, будто пойман на месте преступления.

– Сколько раз нужно повторить, чтобы ты перестал скакать в непогоду? Может, мне продать Рея?

Я неплохо владею собой, но сейчас распахнутые глаза, наверное, выдали меня с потрохами.

– Объяснись и не смей мне врать! Иначе засядешь в комнате до тех пор, пока я на этом свете.

– Мы гуляли в долине, и по дороге назад нас поймал дождь. – Я пытаюсь разбавить небольшую ложь морем правды. – Как только упали первые капли, я погнал его галопом до дома! – Мне удается собраться. – Мы вымокли совсем немного.

– В лужу рядом с Реем можно окунуться с головой. – Отец наконец смотрит на меня. Значит, оттаял. – Неужели, Франческо Дюран, твой крест так тяжел, что и головы в небо не поднять? – Он щурится. – С чистого неба вода не капает.

И все же его так просто не обмануть. Мой отец в годах, волосы его посеребрила седина, особенно после смерти матушки. Детей, неловких и наивных, он повидал достаточно и как минимум сам когда-то был ребенком.

Его карие глаза, чуть светлее моих, обводят блюда на столе.

– Ладно. Ешь.

Я чую здесь подвох. В прошлый раз отец запер меня дома на целый месяц, выпуская лишь работать в поле, а сейчас ограничился парочкой острот и недовольным взглядом. Странно… да и моя совесть не на месте. Я ведь прекрасно знаю, почему отец так недоволен. Сестра – просто копия матери, но лишь внешне. Она спокойна, рассудительна и похожа на лесную фею, которая постоянно улыбается и заплетает в волосы цветы. А вот сама мать в моем возрасте была бунтаркой. Однажды она на спор открыла загон с овцами на сотню голов. Весь Коттон-Таун потом гонял их по улицам. Близнецы похожи на мать нравом, но видят мир совсем иначе. Я единственный унаследовал ее жажду свободы. Она ведь долго противилась навязанному браку с отцом – пока не поддалась его чарам. Лишь любовь накинула на нее аркан, как на дикого жеребенка. А потом, словно цветы весной, начали появляться мы, и ей пришлось забыть о скачках на лошадях и прыжках с обрыва в воду. Она, по ее словам, никогда не жалела, что родила нас. Но теперь отец – не просто так – боится моей горячей головы и безрассудного сердца. Хотя, черт возьми, молния два раза в одно место не бьет!

– Дорогая Хелен, почему ты оставила меня с этими оболтусами? Велика вероятность, что умрут они молодыми! – Причитая шепотом, отец продолжает есть.

– Да ладно вам, отец, Джейден точно успеет принести вам внуков до скорой кончины. Будет с кем нянчиться! – Сестра посмеивается.

Тема внебрачных детей вечно всплывает за столом из-за любовных похождений одного из близнецов – Джейдена. Сколько раз он влезал в драки с отцами и братьями очередной красавицы! Каждую неделю новый синяк под глазом. Любовь разбивает не только сердца, но и лица.