Фрэнсис Спаффорд
Вечный свет
– Ну, не знаю, – неуверенно отвечает Маклиш. Верн практически видит его мысли. Тот представляет вереницу бексфордских мясных лавок, захудалых овощных магазинчиков, сомнительных торговцев подержанной мебелью и заплесневелых газетных киосков, и ему явно сложно поверить, что где-то там может прятаться хоть какое-то подобие золотой жилы. – Я думал, это будет что-то… Ну, поновее. Ты же сам сказал…
– Будет, – наседает Верн. – С этого все начнется. С обычной улочки, с обычного магазина, потенциала которого никто не разглядел. А потом – да. Потом начнется все веселье. Потом пойдут торговые центры, офисные кварталы, гребаные катки и казино. И небоскребы!
– В Бексфорде? – спрашивает Маклиш. – Ты хочешь построить небоскребы в Бексфорде?
– А хрен ли нет? – говорит Верн, и они оба разражаются хохотом, добрым, воодушевленным, а рядом витают призрачные силуэты небоскребов над рекой.
Является незваный официант и разливает по бокалам остатки вина. Не торопится, затейливо поворачивает бутылку, чтобы с горлышка не падали капли, размахивая у них под носом белым ручником. Маклиш как будто сдувается и снова начинает ерзать.
– Не желаете еще бутылочку, джентльмены? – спрашивает официант.
Нет, вали отсюда.
– Нет, спасибо, – отвечает Верн, отмахиваясь от него большой розовой рукой, и продолжает наступление: – Так что видишь, все начинается с малого, с повседневного, но это действительно будущее. Мое будущее. Возможно, твое. Потому что такой парень, как ты, должен спрашивать себя «А что дальше?», так?
– Отец постоянно так говорит.
– Похоже, он мудрый человек, – вкрадчиво говорит Верн, готовясь призвать в свидетели семейную мудрость. Но Маклиш, отложив вилку с ножом, ссутулил плечи и скорчил гримасу, стараясь, хоть Верн и не сразу это понял, кого-то изобразить.
– Ох, подумай о своем будущем, Джо, – сказал Маклиш, резко перевоплотившись в карикатурного уроженца Глазго со старческим хриплым, прокуренным баритоном, потрескивающим, как обезумевший счетчик Гейгера. – Футбол неплохое дельце, когда ты молодой, а чего ты будешь делать, когда колени откажут? Когда тебе стукнет двадцать пять и твои начальники решат, что ты уже старый, э? Откуда тогда деньги брать на блестящие костюмчики и галстуки?
Перевоплощение оказалось таким точным, Верну и в голову бы не пришло, что парень на такое способен, а еще он совершенно не мог определить, сколько неприязни на самом деле кроется в этой пародии.
– А он у тебя оптимистичный, да? – Он решает не рисковать и прибегает к старой доброй иронии.
– Да нет, он не то чтобы неправ, – вздыхает Маклиш. – Но он говорит это с таким гребаным самодовольством.
– И чем же он предлагает тебе заняться потом?
– Пойти на железную дорогу, как он. Остепениться. «Это хорошая работа. Если, конечно, ты не думаешь, что слишком хорош для нее».
– А сам ты не в восторге от этой идеи? – Теперь он на безопасной территории. Кто же в девятнадцать лет, в самом начале своего пути, своего полета порадуется мысли о падении на землю?
– Не очень.
– Что ж, ты определенно способен на большее.
– Да?
– Да! Конечно способен. Позволь спросить, сколько они тебе сейчас платят? – Разумеется, Верн знает сколько, до последнего пенни. Выяснить это было одним из ключевых моментов в подготовке к сегодняшней встрече.
Как он и предполагал, вопрос настораживает Маклиша.
– Почему вы спрашиваете?
– Это так, для примера. Не подумай, я не допытываюсь. Дай-ка угадаю. Я бы сказал… Фунтов тридцать в неделю?
Лесть. После забастовки, которую игроки устроили три года назад, – еще один ценный ключик к их разговору – ограничение заработной платы, действовавшее десятилетиями, сняли. Но «Миллуолл» далеко не самый богатый клуб, а Маклиш еще далеко не звезда, к тому же они прикрываются тем, что он молод, поэтому сейчас он получает двадцать шесть фунтов и десять шиллингов.
– Около того, – говорит Маклиш.
– Неплохо, – говорит Верн. – Молодец. Но знаешь что? На самом-то деле, если подумать, в конечном счете это просто гроши, сынок.
– Чего? – спрашивает Маклиш, не понимая, смеяться ему или обижаться.
– Нет, конечно, в сравнении с Британской железной дорогой просто превосходно. Но в сравнении с тем, что ты мог бы иметь, в сравнении с миром, – он обводит пальцем окружающий их аттракцион роскоши, – миром, который настолько «созрел», что стоит лишь нажать, главное знать – как и куда, – так вот в сравнении с этим ты просто нищий, приятель. Считай, ничего за душой нет.
– И все же у меня достаточно денег, чтобы вы мной заинтересовались, – говорит Маклиш.
– Прости? – переспрашивает Верн, позволив морщинке смущения рассечь свой массивный лоб.
– У меня достаточно денег, чтобы вы попросили меня вложить их в это… – Маклиш стучит пальцем по визитке на скатерти.
– Что? Ты думаешь, я хочу, чтобы ты инвестировал в это?
– А разве нет?
– О господи, – говорит Верн, силясь изобразить, что это предположение его одновременно смутило и развеселило (но не слишком, чтобы не вышло оскорбительно). – Нет! Боже, приятель, у меня совершенно противоположные цели. Нет-нет-нет. В этом смысле у меня все в порядке. Деньги есть, и по правде сказать, из карманов поглубже, чем твои. Без обид.
– Так вы не хотите от меня денег?
– Нет. Прошу прощения, видимо, я не вполне ясно выразился.
– Тогда чего вы хотите? – спрашивает Маклиш.
Верн цокает языком и смущенно опускает взгляд.
– Ну, – тянет он, потирая указательным пальцем несуществующее пятно на скатерти. – Я собирался подвести к этому, знаешь, чтобы не прямо в лоб, но раз так… Все, что мне нужно…
Он поднимает глаза, чтобы одарить Маклиша заранее подготовленным, исполненным искренности взглядом, который вместо этого цепляется за кое-что у парня за спиной. Там, у подножья винтовой лестницы, в окружении набриолиненных кавалеров с континента он замечает лицо, которое в последний раз видел с высоты пятидесяти футов на сцене Ковент-Гарден. Песня, которая тогда звучала, вознеслась до шестишиллинговых мест на галерке и попала ему в самое сердце, вывернула наизнанку. Без своего трагического облачения она выглядит старше, а светское лицо кажется незнакомым. Но это она! Вот здесь, в паре футов. Эта женщина – ключ к тем чувствам, которые он надежно прячет внутри, даже от самого себя. Когда он покупает билет в оперу, левая рука его не знает, что делает правая[1]. Он действует у себя же за спиной. Втихаря проскальзывает на Вест-Энд, отвернув внутренний взор от осознания того, что чуть позже он будет промакивать глаза носовым платком, будет сидеть под золоченым потолком Ковент-Гарден, а по щекам будут беззвучно струиться слезы. Теперь у него щиплет глаза.
Ему следовало бы сейчас нанести тщательно спланированный, решающий удар этого дня. Все льстивые, алчные и унизительные ловушки уже сработали. Пора заканчивать. И где-то там он все еще говорит, а Маклиш кивает, но Верн как будто раздвоился. Верн, который заперт внутри, Верн, который преклоняется перед красотой, Верн, который не представляет, чего хочет и как это получить, мягкотелый Верн появился в самое неподходящее время, чтобы отвлечь внимание Верна, которому сейчас следует со всей возможной твердостью довести дело до предопределенного финала. Из кокона вместе с ним обычным вылез этот, который только и хочет, что глазеть. Открыть рот и таращить глаза. Который не хочет произносить слова, придуманные убедительным толстым человеком в голубом костюме. Которого, по правде говоря, возмущает эта мелкая грязная схема. Тем временем тот Верн, который так упорно трудился, начинает ощущать пустоту. Силы иссякают, энергия испаряется. Финальный аккорд его пламенного выступления становится водянистым. Где убедительность? Где азарт, которым он должен заразить Маклиша? Дезертирован. Растерянно медлит при виде дивы на другом конце зала, которой только что подали консоме[2].
– Что я хотел бы одолжить, так это твое имя, – говорит он. – Люди тебя знают, и я хочу использовать его, чтобы повысить авторитет фирмы, добавить немножко шика, пока я буду ее поднимать. Если ты позволишь мне это сделать, я возьму тебя в долю. И со временем это может принести тебе немало денег. Когда я дойду до небоскребов… – Даже несмотря на эту полушутку в конце, это все равно будет самая неубедительная попытка заключить сделку в истории. Ни один дурак не поведется на такое. Без шансов, Верн. Без шансов. Его блуждающий взгляд скользит мимо Маклиша. Настолько очевидно мимо, что Маклиш не может этого не заметить.
– Твою мать, – выдыхает Верн, скорее, от отчаяния, нежели от восхищения.
Маклиш оборачивается, чтобы посмотреть, что же такое привлекло его внимание, но видит лишь худощавую темноволосую женщину лет сорока, судя по всему, иностранку. Повернувшись, он видит, что Верн закрыл лицо рукой и смотрит на мир сквозь щели между толстыми розовыми пальцами.
– Что такое? – спрашивает Маклиш, почему-то решивший понизить голос до церковного шепота.
– Я же говорил, что сюда заходят известные люди, – очень тихо произносит Верн. – Вот как раз одна из них. Мария Каллас.
– Простите, но я не знаю, кто это.
– Она певица. Она… Как бы объяснить…
Он мог бы сказать: «Ее голосовые связки, как ноги Бобби Чарльтона[3]» или что-нибудь в этом роде, что-нибудь меткое и смешное, чтобы Маклишу было понятнее. Но ему не хочется. Не хочется смешивать эти два мира, не хочется возводить даже шуточный мостик между тем, что он чувствует, когда поет Каллас, и тем, что он сегодня делает. Они несочетаемы. Он не хочет их сочетать.
– Она потрясающая, – неубедительно бормочет Верн.
– Так вы фанат? – спрашивает Маклиш. Мальчишка улыбается. Без насмешки, доброжелательно. Ободрительно. Верну приходит мысль, что Маклишу, должно быть, доводилось наблюдать, как незнакомые люди теряли дар речи и смущались, когда встречали его самого. – Знаете что? Я думаю, вам стоит пойти и поздороваться. Идите, это же такая возможность! Она не будет против.
– Нет.
– Да идите же! – уговаривает он.
– Нет.
Маклиш шутливо вскидывает руки, с видом одновременно снисходительным и озадаченным.
– Дело ваше, дело ваше. Никто вас не заставляет.
Он смотрит на свои массивные стальные часы.
– Верн, мне пора идти. Так вам нужно только мое имя? Никаких денег?
– Ни пенса.
– И вы не будете, как этот Ракман или как его там? Ничего сомнительного?
– Нет.
– Тогда ладно. Думаю, я ничего не теряю.
– Великолепно, – говорит Верн. – Это… великолепно. Тогда нужно подписать кое-какие бумаги.
– Оки-доки, – отвечает Маклиш. – Ручка есть?
У Верна есть ручка. Он передает ее Маклишу, и тот послушно подписывает здесь, здесь и вот здесь, не глядя, точно как Верн и должен был подтолкнуть его сделать, если бы не был так ослаблен. Так, совершенно не обратив внимания на то, что написано на третьей странице, Маклиш подписывает ипотечное поручительство.
– Ну вот! – говорит Маклиш. – Будем надеяться, что вы спасете меня от железной дороги. Было приятно, Верн.
Верн оплачивает счет, и теперь Маклиш возглавляет шествие вверх по лестнице, мимо снующих туда-сюда лакеев, через таинственный портал богачей обратно к слепящему свету лондонского дня. Верн не оборачивается взглянуть на мисс Каллас. Он отдает последний фунт, чтобы посадить Маклиша на такси. Взмах рукой.
Затем он бредет к автобусной остановке. Он очень устал. У него осталось шесть пенсов на автобус до Бексфорда. Ехать целую вечность, но где-то в районе Ватерлоу до него начинает доходить, что его план сработал. Еще утром он не был никаким застройщиком. Но не теперь. Он перестает дрожать. На Элефант энд Касл[4] в автобус врывается толпа школьников. Мальчишки устремляются на второй этаж, к месту, где сидит Верн, но, наткнувшись на взгляд, предназначенный для спидбольной груши, отступают. Где-то на полпути по Уолуорт-роуд он начинает насвистывать мелодии из оперы «Тóска». Тихо и не попадая в ноты.
Бен
Туман над кочковатым полем рассеялся. Теперь вместо неторопливых белых завихрений, из которых вырастают голые деревья, Бен видит из высокого окна палаты неровные круги опавших листьев, как желтые нижние юбки, которые сбросило лето. Последние оставшиеся листочки размером не больше полупенса или свечного пламени льнут к веточкам под порывами ветра. «Ларгактил» много на что влияет, но только не на его зрение. Он за сотню ярдов видит этих трепещущих протестующих так же ясно, как мог бы разглядеть отдельные песчинки в горстке прибрежного песка. (Говорят, что они все одинаковые, но на самом деле нет. Там попадаются оранжевые и шоколадно-коричневые, а иногда мелькают бутылочно-зеленые.) Он бы остался у окна посмотреть, как ветер сорвет хотя бы один – потратит полпенса, задует свечу, закрутит желтую крапинку и отправит на землю, где в тени голого дерева она станет неразличимой.
Он постоянно отказывается от предложений Сида-почтальона поиграть в пинг-понг.
– Нет, с-с-с-с-спасибо, – говорит он каждый раз, отпуская левую руку, которую придерживает правой, чтобы показать, как та дрожит. – С-с-слишком т-т-тр-трясусь.
И слишком м-м-м-медленный. Как-то раз они попробовали. Сидни скакал с одной стороны стола, а он на своей половине силился дотянуться до мячика трясущейся ракеткой со скоростью айсберга с болезнью Паркинсона. Это сложно было назвать удачной попыткой.
– Ах, точно! – отвечает Сид, каждый раз удивляясь, как в первый. – Точно, точно, точно… Есть сигаретка, братишка?
– М-м, – тянет Бен. Есть. Он запускает два пальца в нагрудный карман и ухватывает помятую сигарету «Голд Лиф». – В-в-вот, д-д-держи.
– Спасибо! – говорит Сид. – Ты настоящий друг. – Он сует сигарету в рот, передумывает, кладет ее за ухо, передумывает, засовывает в рот, передумывает, кладет сигарету на стол у окна, за которым сидит Бен. Отходит к мистеру Ниву, в надежде уломать его на партию в пинг-понг.
Бен наклоняется, чтобы взять лежащую перед ним сигарету, тянет в ее сторону терпеливую руку, словно трясущийся зонд, и чем дальше удаляется его ладонь, тем сильнее кажется, что она не принадлежит его телу. Но с помощью некоторых корректировок и поправок он дотягивается до сигареты и захватывает ее пальцами. Возвращает руку и роняет сигарету в карман, до следующего раза, когда Сид о ней попросит.
Много ли времени это отнимает? Сложно сказать. Едва ли у него теперь будет меньше времени, чтобы разглядывать деревья. Не меньше, чем когда его созерцание прерывает мистер Нив, похлопывая его по коленке и раскладывая на столе свои документы. Вечно он все разжевывает, этот мистер Нив, напоминает со снисходительной улыбочкой, что он-то образованный человек, дипломированный юрист и, разумеется, понимает побольше, чем автобусный кондуктор типа Бена. «Без обид? Я ничего плохого не имел в виду, друг мой». Бену и правда не удается уследить за тем, как именно мистер Нив связывает между собой письмо от его жены и ответ директора лечебницы на его обращение в рамках нового закона о защите психического здоровья[5]. Не вполне понимает он, и зачем мистер Нив раскладывает по кругу постоянно меняющийся набор бумажек, включающий библиотечные штрафы, старые обеденные меню с доски объявлений и наградные дипломы клуба садоводов. Но, по правде говоря, Бен не очень-то и старается. Мистеру Ниву всего-то и надо, чтобы ты кивал и периодически хмурил брови, и можешь дальше глядеть на свои деревья.
«Ларгактил» сгущает время. С одной стороны, все как будто замедляется, а с другой – огромные пласты времени протекают с такой неразличимой одинаковостью, что однажды ты выглядываешь в окно и выясняется, что лето вдруг закончилось. Бен не знает, сколько времени он здесь провел. Много дней, это уж точно. И он не помнит, чтобы ему доводилось видеть опадающие листья. Но думать об этом сложно, потому что под «Ларгактилом» вообще сложно думать. Он обволакивает мысли, заглушает, укутывает их, точно мебель в пустой комнате. Они все еще там, под покровом, но их грани и очертания скрыты, а добраться до них можно, разве что приложив усилия.
Да и зачем это может понадобиться? Ведь в одном из этих тяжелых, бесформенных коконов сидит Проблема. Она никуда не делась. Когда Бен не спит, он все еще слышит ее приглушенное, но, к счастью, неразборчивое бормотание. Бен уверен, что, если ее выпустить, она тут же снова превратится в чудовищный, беспрерывный круговорот мыслей, захвативших его разум перед тем, как он попал сюда. Гнусные звенья гнусной цепочки, снова и снова без остановки бегущие по кругу. И от них никуда не деться, потому что куда можно деться от собственной головы? От них не отвернуться, потому что как можно повернуться спиной к чему-то настолько пугающему? Опасно поворачиваться спиной к темноте, которая следует за тобой по дороге. Только ты и есть дорога, ты и есть темнота. Это сложно. Лучше об этом не думать. И не присматриваться, иначе бормотание станет громче. Назови что-то по имени, и оно явится. Так что не упоминай, не смотри, не думай. И «Ларгактил» в этом помогает.
Бену не все здесь по душе. Ему не нравится спать в общей комнате, где в кровати слева тревожно мяукает мистер Нив, а из соседней палаты периодически прибегает Дерек. В поисках чего-то, что одолжил мистер Нив, он с грохотом опрокидывает все его заимствования на пол.
– Верни мне мой шампунь, сукин ты сын!
– Нет-нет, убери руки! Да как ты… Он мне нужен. Он мне нужен! Примроуз, они никак не оставят меня в покое!
На кровати справа яростно дышит мистер Коркоран. Он никогда не бывает не зол, даже во сне. Мистер Нив никогда у него ничего не одалживает. Мистера Коркорана перевели к ним из Бродмура, медбрат Фредерикс читал о нем в «Дэйли Миррор». Его постоянно накачивают, днем и ночью. Под щетиной на его лице вяло перекатываются красновато-синие волны ярости.
Но оно того стоит. Все это определенно стоит того, чтобы удержать Проблему в ее коконе. «Ларгактил» – это своего рода благословение, за которое Бен неизменно благодарен. Нетвердым шагом он ходит в комнату трудотерапии и плетет там корзинки из рафии и неустойчивые горшки. Он ест обеденную свинину с печеной фасолью, после которых дают бланманже. Когда день выдается солнечный, он выходит на улицу. Он старается не думать о дальних палатах, которые видит по пути к выходу, где заблудшие души в слишком коротких пижамах дрейфуют в пучине безумия глубиной в несколько десятилетий – «Ларгактил» ему в этом помогает. Он сидит у окна и смотрит на деревья.
Смотри: каждое стоит в неровном круге опавших листьев, как в желтых нижних юбках, которые сбросило лето.
Но есть вещи, которых он не может избежать.
– Пошли, Бен. Обход, – говорит брат Фредерикс, крупный, добродушный, усталый мужчина, который раздает всем свитеры, связанные женой, и который едва ли хоть раз поднимал на кого-то руку без крайней на то нужды.
– М-м?
Во время обходов врачи по большей части просто обсуждают с медбратьями и медсестрами, что прописали тому или иному пациенту и как те себя ведут. Сами пациенты участвуют лишь изредка.
– Тебя ждут в третьем кабинете.
– М-м?
– Я не знаю зачем. Давай, парень, поднимайся. Топ-топ.
Третий кабинет располагается сразу за комнатой трудотерапии. Добравшись туда, Бен замечает, что внутри полно людей, и его медленно охватывает беспокойство. Стулья в кабинете расставлены полукругом, а в центре рядом с пустым местом, оживленно улыбаясь, сидит доктор Армстронг. В теории она его лечащий врач, но он едва ли хоть раз разговаривал с ней. Остальные места заняты студентами-медиками – безошибочно узнаваемый строй белохалатных мальчиков (и нескольких девочек) с блокнотами и шариковыми ручками. На вид им столько же лет, сколько и Бену, но они разглядывают его так, точно он представитель другого вида. Единственное обнадеживающее лицо в комнате принадлежит медбрату Фредериксу, который входит следом за Беном и, обнаружив, что для него кресло не приготовили, облокачивается на дверь. На фоне армированного стеклянного окошка его силуэт напоминает диаграмму.
– Итак, – радостно начинает доктор Армстронг, пока Бен шаркает по линолеуму. – Это мистер Холкомб. Мистер Холкомб находится здесь добровольно. Двадцать два года, после школы работал посудомойщиком, а потом устроился автобусным кондуктором. Шесть, или нет, семь месяцев назад он пришел к своему терапевту в состоянии крайнего возбуждения и попросил, цитирую: «усыпить его». Депрессии в анамнезе нет, но пациент жаловался на навязчивые мысли, возможно, переходящие в слуховые галлюцинации. Диагноз? – спрашивает она аудиторию.
Его используют как учебное пособие.
– Шизофрения, – уверенно отвечает парнишка с бакенбардами.
– Верно, – говорит доктор Армстронг. – Но с обычными оговорками, да? Нельзя установить масштаб заболевания или точно классифицировать определенные состояния.
Все строчат в блокнотах.
– Поступил восьмого июня 1964 года. Начальная дозировка хлорпромазина – четыреста миллиграммов. Торговое название?
– «Ларгактил», – отвечает девушка с каштановой косой.
– Или «Торазил». Затем дозировку увеличили до пятисот миллиграммов, так как возбужденное состояние сохранялось, а потом выровняли до трехсот миллиграммов в день. Поведение?
Последний вопрос обращен к медбрату Фредериксу.
– С Беном вообще никаких проблем нет, – говорит он. – Золото, а не пациент.
– Рада слышать, – отвечает доктор. – Как вы себя чувствуете, мистер Холкомб?
– Х-х-хо-хорошо, – выдавливает из себя Бен.
– Превосходно, – говорит доктор. – Но вопрос, леди и джентльмены, что вы можете заметить? Вы видели, как мистер Холкомб ходит, слышали, как он разговаривает, видите, как он сидит. Есть какие-нибудь соображения?
Они все таращатся на него. Девушка с косой постукивает кончиком ручки по зубам. Мелкий, щуплый студент-индус – опрятный, смуглый, бровастый, похожий на воробья, которого легко можно спрятать в карман, – откашливается и произносит:
– Тик правой руки. Достаточно выраженный.
– Верно, – говорит доктор Армстронг, и после этого все остальные студенты, словно получив одобрение, тоже начинают высказываться.
– Нарушение координации?
– Паркинсонизм?
– Он постоянно высовывает язык?
– Частое моргание?
– П-п-по…
Это уже Бен, пытается произнести «поздняя дискинезия». Он видел эти слова в своей медицинской карте, когда ее оставили лежать на сестринском посту. Он не знает, что это значит, и знает, что ему не положено вмешиваться, но ему так хочется их всех удивить. Но он не может выговорить слова, и все они слышат лишь очередной симптом.
– Затрудненная речь! – победоносно восклицает девушка-косичка.
– Угу, – соглашается доктор Армстронг. – И если бы мы не знали историю болезни мистера Холкомба, из этих симптомов можно было бы заключить, что это…
– Церебральный паралич, – высказывает догадку студент-индус.
– Да, или болезнь Хантингтона. Мы бы проверили оба эти варианта, явись мистер Холкомб в таком состоянии на первичный прием. Но я хочу, чтобы вы все обратили на это внимание, – физически у мистера Холкомба все в порядке. Каждый из этих симптомов является побочным эффектом нейролептиков. Мистер Холкомб здоровый молодой человек. А это все из-за хлорпромазина. Так, мистер Патель?
Студент-индус поднимает руку.
– В таком случае, думаю, ему не повезло. Эти побочные эффекты обычно проявляются гораздо позже и чаще всего у пожилых пациентов.
– Верно. Такие реакции наблюдаются лишь у тридцати процентов, а мистеру Холкомбу не повезло вдвойне, потому что у него эти реакции проявляются очень сильно. – Она поднимает палец. – Запомните, пожалуйста, это совершенно обычная вещь. Редкие – не значит не случающиеся. Такие реакции постоянно проявляются у небольшого количества людей. И мы, как медики, неизбежно сталкиваемся с такими пациентами и должны быть готовы им помочь.
Со всех сторон ручки царапают страницы блокнотов.
– Итак, как мы можем помочь мистеру Холкомбу? Тик, двигательные и речевые затруднения. Как я уже сказала, у него не было никаких нарушений. Не считая, конечно, шизофрении. Или, если точнее, у него пока не было никаких нарушений. Кто скажет почему?
– Потому что эти симптомы могут стать постоянными.
– Спасибо, мистер Патель. И как же нам следует поступить с мистером Холкомбом? Есть идеи?
– Можно заменить препарат.
– На какой, например, мисс Эдвардс?
Девушка-косичка опускает глаза. Она не знает.
– Да, – говорит доктор Армстронг. – Мы могли бы перевести его на «Флуфеназин» или «Ацепромазин», но они относятся к той же группе лекарств и вызывают те же побочные эффекты, к которым мистер Холкомб оказался так восприимчив. Еще варианты?
Патель вопросительно откашливается, но высказываться больше никто не хочет.
– Нужно резко снизить дозировку препарата, – говорит он.
– Н-н! – возражает Бен. – Н-н-н!
Звук, который он издает, больше похож на стон, чем на слово. Доктор бросает на него хмурый взгляд, но, похлопав его по руке, продолжает.
– Я тоже так думаю, – говорит она. – Не очень резко, но оперативно. Для начала надо сильно снизить поддерживающую дозу и, возможно, добавить стандартные седативные средства, если вдруг появятся какие-то признаки психоза. У вас ведь было пару хороших, спокойных месяцев, да, мистер Холкомб? – дружелюбно говорит она, повысив голос, точно обращается к глухому. – Пора возвращаться домой. Вам не место здесь.
Бен обнаруживает, что под «Ларгактилом» можно чувствовать страх. И злость. Если эмоции достаточно сильны, они начинают, как ветер, носиться по комнате с задрапированной мебелью, снося ее и вздымая наброшенные простыни, а сердце начинает неистово стучать. Он спихивает руку доктора Армстронг и поднимается со стула. Она бы так не улыбалась, если бы знала, что ему шепнула Проблема.
– Нет! – хрипло ревет он. Язык во рту мешается, точно застрявший в горле ком. – Не-е-ет!
Студенты отводят от него взгляды. Армстронг вздыхает. Она не так планировала закончить свою маленькую презентацию.
– Фредерикс? – обращается она к медбрату, который уверенно выступает вперед и кладет широкую руку Бену на загривок.
– Не надо, сынок, не надо, – говорит он. – Теперь успокойся. Успокойся.
– Пожалуй, стоит дать ему следующую дозу сейчас и начать уменьшать завтра, – распоряжается она. Фредерикс кивает и за считаные секунды выводит Бена за дверь.
– Чесслово! – говорит медбрат. – На тебя это непохоже.
Бен привык принимать «Ларгактил» в виде противного сиропа в мерном стаканчике. Но в этот раз препарат вводят внутривенно, и от того места, где входит игла, поразительно быстро разливается покой, глухое оцепенение, которое замораживает дребезжащее содержимое его головы и стирает, пусть и на время, будущие кошмары – всё, с чем ему позже придется справляться самому.
– Посиди-ка в кресле, а я принесу тебе чашечку чая, – говорит медбрат Фредерикс.
Смотри: каждое дерево стоит в неровном круге опавших листьев, как в желтой нижней юбке, которую сбросило лето.