Фрэнсис Хардинг
Остров Чаек
Глава 3. Плоть дальновида
На ум Хатин пришло одно – рыба-дальновид: единственный способ обмануть проверяющих. Встретить ее можно было лишь на большой глубине меж рифов вдоль Обманного Берега. Покрытая прекрасной радужной чешуей, эта рыбка сполна оправдывала свое имя – отведав ее плоти, человек на время обретал способность высвобождать свои чувства, почти как Скиталец.
Разумеется, мясо рыбы служило слабой подменой истинному дару, потому как Скитальцы-рыбоеды часто страдали от приступов головокружения и тошноты. А еще ходил слух про одного рыбоеда, которому приходилось всюду таскать с собой в ладанке камешек, в котором безвозвратно застрял его слух.
Дальновид известен еще и тем, что поймать его чрезвычайно трудно, так как невозможно застать врасплох. Ловить эту рыбу умели хитроплеты, но держали свое умение в строжайшем секрете. Много маленьких поселений не умирали с голоду лишь благодаря тому, что продавали драгоценную рыбу богатым гурманам из городов. Но в последнее время хитроплетам приходилось скрывать еще одну тайну – о том, что численность дальновида стремительно сокращалась.
Хатин знала только одного человека, который мог достать эту рыбу, и то, где он скрывается по ночам. С заходом солнца она отправилась на его поиски.
По ночам Хатин обычно посвящала час «игре с куклой». Родители, чьи дети были Скитальцами, часто оставляли у их гамаков зажженные свечи, чтобы привлечь или удержать внимание ребенка, особенно в лунные ночи – из страха, что разум Скитальца улетит вверх к луне и не найдет обратной дороги в тело. А еще родители играли с куклой: подвешивали плетеного человечка, от которого тянулась нить к какой-нибудь безделушке или блестящему осколку раковины. Родитель то и дело дергал за нить, подтягивая осколок к кукле. Это был старейший и вернейший способ напоминать юному Скитальцу о возвращении в тело.
Этот незатейливый обряд Хатин выполняла без особых ожиданий, но богобоязненно и терпеливо. Одно время ей частенько снился один и тот же сон: будто бы она отрывается от игры с куклой и видит, как Арилоу приходит в себя и лучезарно улыбается сестре. Однако теперь сон больше не повторялся.
Сегодня, впрочем, Хатин не стала выполнять эти бесплодные манипуляции, поскольку у нее имелись иные планы. Ночью на деревню опустился туман, а значит, никакой другой Скиталец – хотя бы и миледи Пейдж – не сумеет подглядеть, как Хатин покидает дом-пещеру.
В это время суток, да еще и при таких условиях видимости идти приходилось особенно осторожно, ведь можно было наступить на чайку. Никто об этом не говорил, но все знали, что именно исчезновение дальновида стало причиной этих несчастий с птицами. Когда-то чайки отведали морской звезды, съевшей останки рыбы-дальновида, и получили способность летать, даже когда с небольшого расстояния мало что можно было различить: все потому, что отныне они посылали вперед свое зрение. Бедные птицы, похоже, до сих пор считали это врожденным даром и когда опускался туман, частенько на лету врезались в скалы.
Чайки, попадавшиеся Хатин на пути, уже почти все оправились от удара и, озлобленные, с трудом ходили по песку. Но одна птица лежала, сложившись пополам, словно веер – у нее была сломана шейка. Голова, будто во сне, покоилась на гладкой пятнистой спинке. Хатин поняла это слишком поздно – только когда дотронулась в темноте до безжизненного тельца. Прикосновение к мягкому оперению птицы вызвало чувство, будто по руке поползли рыжие муравьи, и Хатин отпрянула.
Она никому не рассказывала об этом покалывании, всякий раз возникавшем перед лицом смерти. Вот Эйвен такой беды не знала: ловила себе птицу в силки и забивала рыбу с той же легкостью, с какой протыкала рубашку иголкой. Множество других дел, включая уход за сестрой, избавляли Хатин от подобных обязанностей, и никто, включая самых близких, не догадывался о ее слабости.
Наконец Хатин достигла Хвоста Скорпиона – трещины в скале, названной так за то, что верхний ее край загибался, подобно гигантскому жалу. Втиснувшись внутрь, Хатин заметила, что здесь царит полумрак. На полу, близ лампы, скрестив ноги, сидел мужчина. На коленях у него лежал поднос с инструментами, а в глазу поблескивало стеклышко.
– Дядюшка Ларш! – окликнула Хатин, хотя, строго говоря, он не приходился ей дядей, но таково было вежливое обращение к любому мужчине, который по возрасту был старше отца и младше деда. Его имя происходило от звука, с каким отступают, цепляясь за водоросли, волны. Хатин приблизилась с некоторым смущением, потому что в обычной жизни она с ним почти не общалась.
– Доктор Хатин! – Подобное обращение к девочке ее возраста было немного странным, и она слегка покраснела. На самом же деле, так обращались не только к лекарю, но и в иных случаях к незамужней женщине, которая играла важную роль в жизни племени, вроде того же врача, писца или Скитальца. – Я ожидал тебя.
Вынув из глаза стеклышко, Ларш уставился на Хатин. Всякий раз, когда он смотрел на что-то, находившееся в паре сантиметров его лица, он начинал чудовищно щуриться, словно пытался призвать на помощь оставшиеся силы зрения. Неудивительно, что он потихоньку слеп, ведь в пещеру, где он трудился, почти не проникал солнечный свет. Выглядел Ларш лет на пятьдесят, но Хатин всегда казалось, что он моложе. Его тронутые сединой волосы не утратили густоты. Наверное, если человека долгое время не замечают, цвет сам уходит из них, уступая место серости. Не исключено, что и сама Хатин годам к двадцати обзаведется сединой.
– Дядюшка Ларш, я… хочу… попросить кое о чем.
– Знаю. Тебе нужно мясо дальновида. Для завтрашней проверки. – Хатин вздрогнула, а Ларш мрачновато улыбнулся. – Не волнуйся, никто нас не услышит. Я всегда прихожу сюда, чтобы побыть в одиночестве. Никто понятия не имеет о том, чем я тут занимаюсь. Видишь ли, у меня, как и у тебя, доктор, есть дело, для которого свидетели не нужны. Мы ведь с тобой невидимки.
Хатин про себя согласилась с ним. Будучи самым одаренным ремесленником, Ларш, как и Хатин, был самым неприметным человеком во всей деревне. Нет, никто не отвергал его, не гнал и не питал к нему злобы. Его попросту не замечали.
Причина лежала прямо перед ним на подносе, наполовину скрытая под куском промасленной ткани и очень, очень похожая на рыбу-дальновида, которой не хватало нескольких чешуек. В щипцах Ларш держал крохотный и хрупкий овальный кусочек радужной раковины, отполированный до прозрачной тонкости. На глазах у Хатин Ларш кончиком кисти нанес на голый участок рыбьей кожи смолу и аккуратно приладил «чешуйку». Тот лег точно в масть с остальными. Подделка очень искусная – а иначе никак, ведь эту обычную рыбу собирались продать как дальновида.
– Говорить действительно можно? Но как же Скитальцы? Они ведь слетаются на свечи? – Хатин указала на фонарь.
– Вряд ли снаружи увидят. А если и заметят – мало какой Скиталец сюда сунется в это полное тайн и крови место. И мой тебе совет – не сидела бы ты там!
Хатин обернулась и заметила резьбу на каменной плите. Поначалу угловатые узоры казались бессмысленными, но она постепенно стала различать ногу, скрюченные пальцы, перекошенное лицо…
– Жертвоприношение, – пояснил Ларш. – Наши предки сбрасывали человека с алтаря на вершине скалы, так чтобы он переломал себе кости, а потом укладывали на том камне, точно в таком положении, какое изображает резьба. Видишь желобок в середине? По нему кровь стекала в землю, чтобы гора могла испить все до последней капли.
Хатин ощутила знакомое покалывание, как тогда, при виде мертвой чайки. Правда на сей раз мурашки бегали уже по всему телу, под одеждой и в волосах.
– Так это… это же храм, дядюшка Ларш!
Живот у Хатин свело, но не столько от страха, сколько при упоминании о древних жертвоприношениях. Хатин испытала стыд за собственное племя, правда, это чувство было неоднозначным, схожим с тем, которое способно вызвать улыбки хитроплетов. Оно взывало к глубоким корням ее рода с силой, напоминающей… гордость.
Как бы то ни было, эти ветвистые корни давно засохли. Жрецов истребили двести лет назад, во время чистки. Столетия памяти канули в небытие в одной большой резне, и теперь даже собственные святыни казались хитроплетам загадочными и немного чужими.
– О, так ведь тут нельзя находиться!
– При всем желании я не смог бы придумать для нас лучшего места. Сегодня деревне для выживания больше не надо каждый месяц проливать кровь. Теперь ты и я – приношения, которых жертвуют день ото дня на благо деревни. Но мы ведь идем на это по своей воле.
– Что нам еще остается?
– Что ж… мы могли бы уйти. – Ларш бросил на Хатин проницательный взгляд, и на секунду его веки перестали подрагивать. – Люди, знаешь ли, бегут. Меняют имена, снимают накладки с зубов и живут там, где никто не знает об их прошлом.
Он вздохнул.
– Мне бежать поздно. Слишком много лет прошло. Хотя я и подумывал о побеге. Много раз.
Хатин подошла, села рядом с Ларшем и стала смотреть, как он работает. Ей показалось, что возражать он не будет.
– Дядюшка Ларш, у тебя хранится деревенский запас сушеного дальновида, правда ведь? Ты сдабриваешь им это, – она указала на поддельную рыбу на подносе.
– Доктор Хатин, – снова вздохнул он, – я и правда хотел бы помочь. Прежде я действительно добавлял щепоть сушеного дальновида в каждую подделку, но уже год, как все запасы иссякли. Видишь? – Он указал кончиком резца на бурые хлопья. – Это особые специи и сушеные грибы. Хватает, чтобы вызвать слабые галлюцинации, которые неискушенный горожанин примет за настоящее действие мяса дальновида.
Хатин прикусила губу, чтобы скрыть разочарование.
Ларш продолжал:
– Мне жаль. Похоже, что твоя сестра вряд ли …
Твоя сестра… Не «твоя госпожа сестра» или хотя бы «доктор Арилоу». Прочие селяне из суеверного страха, что их Скиталица утратит силу, исправно добавляли к ее имени положенный титул. Впервые при Хатин об Арилоу заговорили как о простой девочке. Казалось, Ларш вслух прокричал то, о чем остальные вот уже тринадцать лет помалкивали. Она ощутила ледяное и высвобождающее потрясение.
Хатин мотнула головой. Ей померещилось, будто она, перекрикивая пение горнов, во всем созналась.
– Скажи, – пробормотал Ларш, и Хатин поднялась, готовая уйти. – Всего разок.
Хатин медлила.
– Арилоу ни разу не говорила с нами, – ответила та.
– Рыба вымерла, – произнес Ларш.
Хатин развернулась, быстро покинула круг света и протиснулась наружу. Так в эту туманную ночь завершился разговор двух невидимок.
Глава 4. Испытание и обман
С тех самых пор, как Минхард Прокс на рассвете покинул комнату в городе, его не оставляло чувство, что за ним наблюдают.
Сначала за ним увязалась пара мальчишек хитроплетов, которые предлагали начистить ботинки или понести сумки.
Когда процессия добралась до вершины скалы, к ним примкнула старуха с многослойным тюрбаном на голове. Прокс и без того отстал от Скейна: он вел под уздцы вьючного эпиорниса, который шел с неохотой и оттого очень медленно. А старуха могла задержать еще сильнее.
Она уверяла, что розовые яйца у нее в корзине стоят немногим дороже дождевых капель, и что ему не стоит заходить дальше, потому как в подлеске затаились его предки, – только и ждут, чтобы забросать его камнями. Проксу от этих слов сделалось неуютно, главным образом оттого, что на Землях Праха действительно покоились его пращуры.
– Послушайте! – сказал он, стараясь не воспринимать слова старухи всерьез. Пот со лба стекал ему на глаза. – Вряд ли мои предки сейчас затаились где-то поблизости с полными карманами щебня.
– Ну разумейся, не таились, юный господин, – успокоила его старушка, используя смесь просторечи и языка знати. – Они садись в могила, как благородный господин в кровать, земля спади с них, как одеяло… и вот тогда они кидай в тебя камень.
Бабка продолжала идти вровень с ним. Чуть наклонив голову к плечу, она смотрела на Прокса снизу вверх с какой-то добродушной хитрецой. Старательно указывая на камни и пустоты, откуда, по ее словам, за ними незримо наблюдали мертвые, она все больше пугала Прокса.
Он так увлекся, что сам не заметил, как вошел в крупное облако гнуса, кружащего над низеньким кустом гниющих ягод. Мушки тут же полезли в глаза, рот, под воротник и во все доступные места. Взбешенный Прокс не удивился бы, если бы оказалось, что старая ведьма намеренно завела его сюда.
Размахивая руками, он выпустил поводья, и птица-слон, дергаясь под укусами мушек, показала, что способна передвигаться куда быстрее. Сумки подпрыгивали, а камни трещали под ее когтями, когда она устремилась прочь. Мальчишки бросились вдогонку, окружая ее с двух сторон, словно играли в салочки. Прокс почти сразу потерял их из виду.
В присутствии хитроплетов он всегда переставал управлять происходящим. Поток обстоятельств подхватил его и понес вперед; происхождение и все его образование внезапно показались ему хрупчайшими из весел.
Прокс отчаянно посмотрел вслед Скейну, однако инспектор и не думал его дожидаться. Он упрямо шел к люльке, как и было задумано, где собирался отвлечь внимание сельчан. В это время самому Проксу полагалось, с птицей и поклажей, незаметно спуститься вниз по извилистым тропкам и подготовить все необходимое для первого испытания.
Прокс вслепую бросился на слабые звуки возбужденных криков. Чу, что это? Как будто камни посыпались выше по склону?
– Тупая, беспомощная уродина… – бубнил вполголоса Прокс, продолжая неуклюже идти дальше. Он ненавидел вьючных птиц за их глупую воинственность, а конкретно сейчас он особенно ненавидел свою птицу, которая, похоже, вознамерилась увести его с тропы прямиком на Земли Праха.
Следующую четверть часа Прокс то карабкался вверх, то скользил вниз по неровной земле, ориентируясь на мелькающую впереди голову птицы с щетинистыми бровями. Заблудился он почти сразу же, поскольку за сотни лет Земли Праха выросли куда больше самого Погожего, поглощая плодородные земли вокруг города и вдоль полей. Солнце слепило, кругом кренились и сбивались в кучи выцветшие домики для духов.
Ну, хотя бы мертвые кругом – не из хитроплетов. Прокса ужасал обычай развеивать по ветру прах почивших.
«Вот почему хитроплеты страдают и голодают, – шептались между собой островитяне. – Вот почему они пропадают, становятся добычей орлов, вулканов и сильных морских течений. Они позволяют ветрам разрывать души предков, и некому больше оберегать их и приносить удачу. Они становятся уязвимы».
Поговаривали, будто хитроплеты, когда не остается никого, кто помнил бы умершего, уже не называют его по имени. О героях в роду больше не рассказывают легенд, только бесчисленные мифы о своем странном боге – Когтистой Птице.
Прокс попытался вообразить, как вокруг него незримо собираются предки, чтобы защитить его, однако в голове по-прежнему звучали слова старухи. От портретов усопших остались одни рамы, а их обитатели разбежались по пустоши и затаились средь черных камней и золотистой травы с полными карманами щебня.
Наконец он отыскал птицу – та клевала траву в поисках мелкой живности. Прокс уже нагнулся подобрать поводья, когда заметил вокруг листья белой орхидеи-понуриглавки, все до единого отмеченные кругленькими дырочками. В следующий миг он уже сломя голову мчался вниз по склону и крепко затыкал уши, потому что, хотя и был горожанином, знал, что эти дырочки означают: здесь прошлись жуки-забвенчики.
Забвенчики обитали только у западных гор, но слухи об их коварстве разлетелись повсюду. Когда молодые жучки покидали кокон, они принимались по спирали выедать в листьях вот такие круглые отверстия. Полный кружок в лепестке без самого жучка в нем означал, что насекомое закончило наедаться и набирать вес и что его крылышки достаточно затвердели. Они имели лишь одно средство защиты против острых, как кинжал, клювов голодных птиц, и оно было смертельно опасным.
Вокруг бушевал и переливался залитый солнцем мир. Камни и невидимый глазу вереск царапали лодыжки, но Прокс не останавливался, потому что знал: воздух кругом уже гудит от крохотных агатовых крылышек. Он догадывался, что позади него с неба уже обрушиваются птицы, завороженные этим жужжанием и утратившие способность летать, думать или дышать. Поговаривали, будто жужжание сперва чувствуют и лишь потом начинают слышать, когда за грудиной пробивается дрожь. А к тому времени, как ухо начинало различать этот звук, становилось уже слишком поздно. Никто не знал, на что похожа песня забвенчика; знали только, что она прекрасна – все, кто услышал ее, умирал с улыбкой на губах. Прокс уносил ноги, спасаясь.
Лишь вернувшись на тропу, он остановился отдышаться. Согнулся пополам и уперся руками в колени. За пряжки ботинок набилась трава. Расстроившись, он пнул камень.
«Я мог бы стать почтенным клерком в Шквальной Гавани, – горько подумал он про себя, когда сердце возвращалось к привычному ритму, – но нет, мне надо быть здесь…»
* * *
– Почему ты отлучилась? – резко спросила мама Говри, когда Хатин влетела в пещеру. – Ты ведь знаешь, что она никому, кроме тебя, не позволит разрисовать уши изнутри. Инспектор будет здесь с минуты на минуту, а она еще не готова.
Хатин только молча кивнула, пытаясь прийти в себя.
Мама Говри еще некоторое время смотрела на нее.
– Ты ведь успеешь все приготовить? – переспросила она, и Хатин кивнула. Мать погладила бритый лоб дочери своими грубоватыми пальцами. Хатин ощутила заключенные в этом жесте любовь и одобрение, и ей во что бы то ни стало захотелось оправдать их.
Мама Говри не была холодной или злой, это нужда заставила ее сделаться тверже и жестче. Мир казался ей комом затвердевшего теста, который только и ждал, когда она погрузит в него теплые, сильные пальцы, разомнет и придаст нужную форму.
Арилоу согласилась, чтобы уши ей изнутри выкрасили в тот же мраморно-белый цвет, который придали ее лицу, и после Хатин выглянула наружу.
С некоторым волнением она обнаружила, что инспектор уже в деревне и беседует о чем-то с Уиш и одной из ее дочерей. Между Уиш и Эйвен, двумя лучшими ныряльщицами за жемчугом, давно шла борьба. За жемчугом ныряли исключительно женщины: говорили, будто у мужчин легкие меньше, – и каждая ныряльщица яростно оберегала «свой» уголок рифа. Долгие годы Уиш наслаждалась ловлей в самом завидном месте, пока не появилась молодая соперница – Эйвен. Для Уиш это стало ударом, а последней каплей послужили дела семейные.
Два года назад младшую дочь Уиш убил один пришлый землевладелец. Магистрат признал убийство несчастным случаем, и виновник, заплатив штраф, покинул городок. Событие не принесло бы ничего, кроме горя, если бы Эйвен не убедила старшего сына Уиш, Феррота, в необходимости исполнения заслуженного наказания для виновного. И вот однажды утром Феррот покинул деревню – с небольшой котомкой за спиной и странным, отстраненным и суровым выражением на лице. Лишь потом безутешная мать узнала, что он отправился «искать мщения», оставив прежнюю жизнь – лишь бы выследить убийцу сестры. В деревне шептались: «Он ушел, примкнув к “Возмездию”», «Отныне его семья – мстители». Хатин понимала, что речь шла о тайном союзе хитроплетов, принесших клятву мести и помогавших друг другу доводить задуманное до кровавого конца. Больше Феррота не видели, и семья Уиш этого не забыла. Они продолжали выказывать семье Арилоу должное почтение, однако за ним все еще скрывалось холодное презрение и обиды.
Оставшийся у Уиш сын, четырнадцатилетний Лоан, резким движением ноги присыпал ступни Хатин теплым песком. Та вздрогнула, и Лоан заулыбался.
– Ты в таком виде собираешься инспектора встречать?
Хатин внезапно осознала, как выглядит: припорошенная красной пылью, в волосах – мушки. От стыда ее лицо побагровело.
Лоан демонстративно снял что-то с ее одежды и с хмурой улыбкой присмотрелся к этому. Потом лизнул и, не успела Хатин отпрянуть, прилепил ей на нос.
– Ступай умываться, – сказал Лоан и неторопливо побрел прочь.
Сняв с носа кружок, вырезанный из белого лепестка, Хатин поняла, к чему он клонит. Пыль и золотистая, похожая на огненные шутихи россыпь пыльцы на ее темной юбке служили свидетельством того, что этим утром она побывала в горах. Если Прокс застанет ее в таком виде, то без труда догадается, что те двое мальчишек погнали вьючную птицу в Земли Праха намеренно, по ее просьбе. А увидев на ее одежде кусочки лепестков, похожие на крохотные полные луны, заподозрит, что оспинки, которые прогнали его прочь от поклажи на целых десять минут, выедены отнюдь не молодыми жучками, а искусно сделаны ловкими ноготками девочки. Ему в одночасье станет ясно, что все его недавние злоключения – это часть ее плана, целью которого было порыться в его вещах и раздобыть ключи к заданиям.
Хатин встала на камни и ополоснула ноги морской водой, отряхнулась. Вернувшись, она увидела взмыленного и изможденного Прокса: тот шел по тропинке и подгонял упирающуюся птицу-слона. Жалость смыло приливом паники.
Теперь уже ничто не остановит проверку.
* * *
Когда Скейн вошел в пещеру и сел напротив Арилоу, она не подняла головы. Окруженный собственным жутким флером тишины, он ждал и не спешил заговаривать или начинать проверку.
Хатин, не отрываясь, глядела на свои руки, и, не желая демонстрировать то, как предательски они дрожат, положила их себе на колени. Быстро покопавшись в поклаже на птице, она отыскала три бутыли и три ларчика, но склянок для испытания нюха не было. Наверняка лежали в карманах у Прокса, и прямо сейчас он их где-то закапывает. Оставалось надеяться, что мальчишка, посланный шпионить за ним, не подведет.
Занавеска снова отдернулась и вошел Прокс, успевший наскоро причесаться. Соглядатая Хатин видно не было. Сколько она ни спешила утром, сколько ни готовилась, а первое испытание так и останется без прикрытия.
Внезапно кто-то заскреб палкой о занавеску. Ни Скейн, ни Прокс внимания не обратили, но Хатин поднялась и неверным шагом прошла к выходу из пещеры.
Снаружи ее ждал мальчик. У Хатин от облегчения стиснуло горло. Она спустилась по веревочной лестнице и отвела мальчишку подальше от устья пещеры.
– У входа в Хвост Скорпиона, – только и сказал он. Так вот где, значит, Прокс зарыл три склянки с запахами.
На предосторожности времени не оставалось. Хатин прижалась губами к уху мальчишки и зашептала:
– Ты выкопал их. Рассмотрел? Под каким камнем какая из них зарыта?
– Времени не было, – пробормотал он, пожав плечами.
Хатин вновь окатило волной паники. Она прижала ладони ко рту, но потом, глядя на мальчишку глазами полными ужаса, улыбнулась сквозь пальцы. Насколько она знала, блуждающее зрение Скейна могло уличить их, так что выглядеть эта беседа должна была лишь как бесплодные попытки мальчика добиться расположения девочки.
– …раскидай их! – с улыбкой сказала Хатин ему на ухо, немного подумав. – Вернись! И раскидай все камни! Как будто ракушки ищешь! Быстро!
Двигаясь все также неуверенно и дрожа всем телом, Хатин вернулась в пещеру, ожидая застать Скейна в тишине, сидящим вполоборота и искоса поглядывающим на нее. Однако он разговаривал с Арилоу и едва ли заметил возвращение Хатин.
– Итак, госпожа Арилоу, где вы сейчас?
Хатин украдкой наклонилась к сестре и поиграла пальцами у нее на ладони. Говорить она не могла до тех пор, пока не притворится, что переводит для нее.
– Арилоу, прошу, – зашептала она сестре на ухо, – скажи что-нибудь, пожалуйста…
Словно услышав ее, старшая девочка слегка нахмурилась, и из ее уст пролился мягкий поток расплавленных слов.
– Я здесь. – Хатин говорила уверенным холодным тоном на языке знати, как обычно, когда переводила Арилоу. – Надеюсь, вы простите меня, что я не надеваю тело. Для меня это утомительно, и я предпочитаю оставаться начеку.
– Понимаю, – сказал Скейн и улыбнулся, не столько губами, сколько интонацией голоса. – Вы готовы?
Нет, подумала Хатин. Нет-нет-нет…
– Да, – сказала она.
– На первом этапе мы проверим вашу способность перемещать обоняние. Мы выпустим свои разумы и отправим их за занавеску… – Голос Скейна сделался спокойным и монотонным. Он точно на ходу выпустил свой разум, однако продолжал сидеть прямо, не шелохнувшись. – Перенеситесь к склону скалы. Двигайтесь, пока не наткнетесь на огромную фигурную трещину в нем. Теперь отыщите крупную плиту синего камня… – Скейн умолк. Его взгляд метнулся из стороны в сторону раз, другой. Брови дрогнули. – Прокс, – уже другим тоном обратился он, – там мальчишка, роется в камнях. Будь добр, пойди и попроси его прекратить.
– Я отыскала серо-голубой камень, – Хатин подпустила немного сомнения в голос Арилоу, – но он стоит на ребре, и я не уверена, что он – тот самый…
– Госпожа Арилоу, погрузите свои чувства в песок, под камень – найдите там склянку…
– Я ощущаю лишь песок и камни… – Арилоу повела головой, будто и правда искала что-то. – Постойте… похоже, в нескольких шагах зарыт сосуд, но… он не один…
– Проникните в каждый по очереди. Скажите, что чувствуете, какие запахи.
Хатин облегченно и неглубоко вздохнула. Стараниями ее сообщника Скейн теперь и не ждет, что она определит, под каким камнем какой сосуд зарыт – лишь чем пахнет содержимое. А благодаря носильщикам из Жемчужницы, она уже знает ответ.
Хатин неспешно и по очереди описала запахи. Рыбу она позволила себе угадать легко. Прежде, чем назвать корицу, немного помедлила. Называя третий запах, заставила себя порассуждать о духа́х, весенних запахах и лишь под конец назвала понуриглавку.
– Очень хорошо, – похвалил Скейн; судя по голосу, искренне. – Вернитесь в пещеру, пожалуйста.
Далее, как и ожидалось, Скейн достал три ларчика для проверки «ощупывания». Хатин запомнила зернистый рисунок каждого из них и без труда сказала, в котором лежит раковина, в каком клочок меха, а где – мышиный череп.
Когда достали закупоренные бутылки для проверки вкуса, Хатин побледнела. Запоминая, в какой бутылке была налита сладкая водица, она сделала на пробке крохотную пометку ногтем, но где же она? Должно быть, канавка затянулась, когда мягкая пробка вернула себе первоначальную форму. Что же теперь делать?
Она уже готова была закрыть глаза и выбрать наугад, но тут заметила, что в одной из бутылок плавает крохотная мушка. Скорей всего та влетела, когда Хатин откупорила бутыли и пробовала содержимое на вкус. Она с трудом удержалась от того, чтобы ткнуть в бутылку пальцем и выкрикнуть: «Эта!» – но вовремя опомнилась и, лишь когда замычала Арилоу, нерешительно назвала нужную бутылку.
– Верно. – Как и догадалась Хатин, мушка залетела в бутылку на сладкий запах.
Скейн попросил Арилоу отпустить разум вместе вверх, к горной тропе, и сам отправил свой туда же. Хатин неторопливо описала окрестности, которые знала с рождения, а потом, перед входом в природный известняковый лабиринт, намеренно запнулась.
– Странно, – сказала она, – кажется, к…
– Прокс! – резко воскликнул Скейн. Прокс, который только сунулся обратно в пещеру, вопросительно взглянул на хозяина. – Твоя отметка пропала.
Хатин уже собиралась сказать: кажется, к каменному шипу привязана белая лента. Ведь это она следила за Проксом и видела, как он привязывает ее. Сразу после Хатин поспешила по горной тропке назад в деревню, чтобы опередить помощника инспектора. Ей не терпелось описать ленту, из страха, что Скейн внезапно попросит описать еще что-нибудь: форму облаков или окрас птицы. Хатин чуть было не выпалила заготовленные слова, отчаянно стремясь закончить проверку… и этим едва не выдала себя.
– Так что вы говорили? – спросил Скейн.
– Кажется, к… крепчает ветер, – запинаясь, проговорила Хатин. – Он сильный… опасный…
Ей казалось, что она застыла на краю пропасти, подняв одну ногу над бездной, в которую уже осыпается мелкое каменное крошево.
– Неудивительно, что он сорвал отметку. – Скейн поерзал, осторожно пощелкивая затекшими суставами. – Вы устали, и вам наверняка захочется обсудить надвигающуюся бурю с соседями. Встретимся позже, днем.
Инспекторы покинули пещеру. Хатин казалось, будто ее разум онемел от усталости. Под ногами все еще ощущалась пустота бездны, и она понятия не имела, как сделать следующий шаг.
