Фрэнсис Хардинг
Остров Чаек
Глава 2. Вывернутые языки
– Оставим вас пока одну. – Вежливое обещание от инспектора Скитальцев. А еще ложь, хотя и непреднамеренная. Арилоу одна не останется.
Следы маленьких ножек возникали на пыльном полу и тянулись к выходу из пещеры. Ножки, что их оставляли, не были невидимы, однако едва ли оставались заметными. Как и личико, которое сейчас беспокойно выглядывало из-за занавески и смотрело в сторону берега.
Ни серых глаз, ни богатой и причудливой раскраски. Это было плоское личико, самое что ни на есть обыкновенное, скуластое, с широко посаженными карими глазами и носиком, не достойным упоминания. Тревожная морщинка пролегла в уголке губ. Посреди лба виднелся островок морщинок, именуемых тревожной рябью, величиной с отпечаток большого пальца.
Девочку звали Хатин. И если имя Арилоу звучало как пение совы, пророческой птицы, то имя Хатин походило на звук, с которым на землю опускается пепел. Она и сама была похожа на пепел: такая неприметная, кроткая, почти невидимая. Но сейчас на ее хрупкие плечики легла ответственность за судьбы всех, кого она знала.
Бабочка на щеке Арилоу тем временем поползла выше, ощупывая дорогу усиками, и взмахом крылышек потревожила ресницы Арилоу. Та дернула щекой раз, другой, а потом госпожа Скиталица издала гортанный стон, вроде того, с каким на свет появляется теленок. Погруженная в раздумья Хатин испуганно обернулась и посмотрела на сестру с тихим отчаянием, затем подбежала к ней и взмахом руки прогнала бабочку.
Неужели эта девочка, которая вяло подергивает щекой и слизывает кончиком языка из уголка губ пудру, обнажая полоску розовой кожи, и есть великая госпожа Арилоу?
– О… нет, не делай так. Ну-ка, замри. – Хатин стерла мел с языка Арилоу. – Ты ведь этого хочешь, да?
Желая успокоить сестру, Хатин взяла горшочек меда и смазала им ее губы. Лицо Арилоу вновь сделалось ясным – как и всегда, когда ей удавалось добиться своего. Хатин отползла назад и, подтянув колени к подбородку, стала смотреть большими светлыми глазами на то, как Арилоу облизывает губы. Ровная гладь, – говорили красивые серые глаза Арилоу. Рябь на воде, – рассказывали морщинки на лбу у Хатин.
Изо рта Арилоу донеслось довольное мычание и чавканье. Где же голос провидицы, который чуть ли не до слез трогает посетителей?
Холодный, ясный и властный голос задыхался в глотке Хатин, ибо в тысячный раз она слушала сестру, пытаясь облечь ее лепет в слова, предложения, придать ему хоть подобие смысла.
Не получалось. Холодная, невыразимая правда заключалась в том, что это никогда у нее не выходило. Несмотря на все старания Хатин, язык Арилоу оставался понятен лишь ей самой. Гостям, изумлявшимся мудрости и чистокровности госпожи Скиталицы, и в голову не могло прийти, что ее трепещущий маленький «переводчик» все высокопарные речи берет с потолка.
Это был самый большой страх и строжайший секрет деревни. Они избегали малейшего разговора на эту тему. В конце концов в мире, где Скитальцы странствуют, точно ветер, никогда нельзя быть уверенным в том, что тебя не подслушивают или за тобой не подглядывают. И все же сельчане знали: в тринадцать лет прекрасная Арилоу со всевидящими очами цвета моря способностями владеет не лучше, чем умением летать, подобно ветрокрылой чайке. Мучительный проблеск таланта, который она проявила в младенчестве, исчез без следа, как отдается вечному сумраку камень, на миг позаимствовавший у волны ослепительный всплеск.
Хатин появилась на свет лишь потому, что кто-то должен был оберегать Арилоу, приглядывать за ней день и ночь. Теперь же появилась новая обязанность, хотя напрямую никто о ней не говорил. Тысячью неуловимых способов близкие сообщали Хатин: если – если! – Арилоу и правда лишь дурочка, никто не должен об этом знать… и за пределами деревни тоже.
Так с малых лет Хатин выучилась языку гостей, говорила на нем бегло и подслушивала их разговоры, ловила скрытые намеки в выражениях лиц. Чужаки приходили полюбоваться на Арилоу из праздного любопытства, и спектакля Хатин им вполне хватало. И только теперь Хатин впервые осознала размах и опасность игры, в которой деревня участвовала вот уже более десяти лет. Нагрянул инспектор, и тонкий ручеек обмана превратился в широкое озеро.
Деревня нуждалась в Арилоу. Без денег и гостей, которых она привлекала, сельчане давно бы умерли с голоду. Теперь же спасать положение предстояло самой Хатин. А вдобавок скрыть еще один обман.
Выскочив из пещеры, она подошла к двум женщинам, моловшим кукурузу в каменных ступках.
– Привет тебе, Хатин, – поздоровалась одна из них. – Где твоя госпожа сестра?
– Внутри, отдыхает. Ее дух сейчас на мысе, высматривает бурю.
Как правило, вопрос о том, где находится Скиталец, подразумевал два ответа. Правда, не это заставило женщин замереть и заинтересованно взглянуть на девочку.
– Она говорит, что завтра к вечеру со стороны Клык-Горы придет буря, – осторожно предупредила та. – Упомянула об этом в беседе с инспектором.
Женщины переглянулись и отложили каменные пестики.
– Да, есть что передать остальным, – сказала вторая. – Обязательно поблагодари свою госпожу сестру, Хатин.
Весть о надвигающейся буре они побежали разносить чересчур громким шепотом. Впрочем, так выходило, что новость была совсем о другом.
В общении с хитроплетами важно было понимать не то малое, что они сообщали напрямую, а то, что они подразумевали. Хитроплеты всегда тщательно подбирали слова, прекрасно зная, что вулканы понимают речь, и одна неосторожная фраза может их разбудить. С тех пор, как племя оказалось в опале, хитроплеты стали еще больше опасаться, что кто-нибудь в этом жестоком мире может их подслушать. Они привыкли общаться так, будто рядом были посторонние.
Если бы беседу Хатин с этими женщинами подслушал чужак, то он не уловил бы одной важной детали: вся деревня уже несколько часов как знала о приближении бури. В небе за Повелителем Облаков протянулась полоса табачно-желтого цвета, на вершинах скал пахло холодом, а косяк сельди в море еще с утра изменил направление. Но сейчас, когда весть о буре распространилась по деревне, сельчане станут клясться инспектору чем угодно, что узнали о ее приближении только благодаря госпоже Арилоу.
Стоя на пляже, Хатин потерла стопу, облепленную песком, о другую ногу. Запущенный ею слух разлетался по деревне.
– Хатин! – Мама Говри сидела, скрестив ноги, привалившись спиной к основанию скалы, и плела корзины из камыша. – Ты ведь в город собираешься? Нужно доставить послание. Говорят, инспектор Скитальцев путешествует в сопровождении пары носильщиков, и прямо сейчас, для него готовят комнату в Погожем. Носильщики – из Жемчужницы. – Жемчужница была еще одной деревней хитроплетов и располагалась дальше по берегу. Мама Говри лишь мельком взглянула на дочь, хотя говорила медленно, придавая значение каждому слову. – У папы Раккана в Жемчужнице остались кузены. Отправляйся туда и спроси носильщиков, есть ли от них какие новости?
Хатин сразу же поняла, на что намекает мать. Носильщики, прислуживающие инспектору, могут посочувствовать и рассказать, в чем будет заключаться грядущая проверка.
Хатин невольно задержалась, не спеша отправляться в путь. На миг ей захотелось броситься к ногам матери и взмолиться: «Как мне быть? Как обмануть инспектора Скитальцев? О, что же делать?» Но она так не поступила. Это не подлежало обсуждению. Порой Хатин почти что видела стены вокруг тайны, возведенные из глины и слез, сохранившие отпечатки рук всех поколений хитроплетов. Она была слишком юной, неимоверно уставшей и чересчур взволнованной, чтобы пытаться через них перелезть. До матери, которая сильными мозолистыми руками вплетала упрямый камыш в корзину, было не достучаться.
Перед уходом Хатин напоила Арилоу и оставила под бдительным присмотром мамы Говри. Затем нацепила сандалии из кожи и лозы и отправилась на горную тропу.
Когда она добралась до вершины, кровь у нее в жилах бурлила, а глаза светились от возбуждения. В кои-то веки Хатин отошла от Арилоу и ощущала головокружительную легкость с примесью чувства вины.
Впереди волнами вздымались холмы, испещренные пещерами гребней. Земля полнилась неприметными шахтами. Чуть погодя показался сам Повелитель Облаков.
Обычно Плетеные Звери добирались в Погожий вдоль основания гребня длинным извилистым путем. Но когда дождь превращал его в опасную тропу или же сельчане торопились куда-то, в таком случае дорогу срезали через невспаханный край поля. Уж конечно, не через высокие холмы близ Повелителя Облаков – они почитали вулкан и боялись острых глаз и когтей орлов, парящих вокруг него. Зато осмеливались шнырять через пышные нижние склоны, хотя те давно уже именовались Землями Праха и принадлежали мертвым.
Когда Хатин исполнилось пять лет, ее отца унесла лихорадка. Она до сих пор помнит, как стояла на этой самой вершине скалы и смотрела, как мать развеивает его прах по ветру, высвобождая дух. «Его дух переселится в пещеры мертвых, а остальное вернется кораллам и камням, из которых его сотворил великий бог Когтистая Птица». Кроме хитроплетов, больше никто так не провожал усопших.
Почти все на острове переняли традиции Всадников.
Всадники прибыли из далеких земель, с желто-серых равнин, где горизонт напоминал ровную жесткую складку между землей и небом, где никто не ходил босиком и без платья, и где не было священных вулканов. Все там молились предкам и ублажали их, отводя им по клочку земли. Поколение за поколением угодья мертвых все расширялись, забирая равнины на родине Всадников и тесня владения живых.
Наконец Всадники нагрузили корабли урнами с прахом самых значимых предков и отправились на поиски новых земель для растущего племени мертвых. И вот однажды островитяне увидели, как на горизонте жемчужной нитью показался караван кремовых парусов. Это были Всадники. Они прибыли захватить остров и уже обдумывали в своих головах планы будущих городов…
«Забудь об этих несчастных мертвых, – сказала себе Хатин, сходя с горной тропы в поле. Теперь ее путь пролегал через колышущиеся заросли влажной травы. Здесь всюду торчали шесты в человеческий рост; на вершине каждого сидело по крохотному деревянному «домику для духа». Это были небольшие вместилища для урн с прахом. Кое-где даже лежали замшелые камни, отмечающие места, на которых два века назад первые поселенцы зарыли пепел почивших. – Постарайся не думать обо всех этих духах, томящихся в тесных горшках и сходящих с ума от скуки».
Спустя час тропинка утопталась, а впереди уже показались первые дома, почти все – реечные хижины на сваях с крытой пальмовыми листьями крышей. Через щели в плетеных изгородях выглядывали любопытные черноголовые козы.
Для жителей Погожего Хатин тоже была невидима, но не так, как в родной деревне. Семьи, млеющие на высоких крылечках и днями напролет глазеющие на улицу, обжигали ее взглядами, точно лучами черного солнца. Но они не видели ее, не замечали лица… Лишь обратили внимание на мелкую черно-белую вышивку на юбке из грубой ткани – традиционную для хитроплетов, выбритый лоб, благодаря которому лицо девочки казалось длиннее, и на крохотные круглые бляшки на зубах. Для них Хатин оставалась просто одной из того племени.
Здесь, как и почти везде на острове, люди были смешанных кровей, кровей старых племен – горьких плодов, которые некогда обитали в джунглях на севере, янтарников с южного побережья, многих других – и Всадников в том числе. Кровь и наследие племен проявляли себя тут и там в одежде, татуировках, а порой и во внешности. Правда, время сгладило и почти стерло различия. Исключением были хитроплеты, которые отчаянно, упрямо и болезненно держались своей самобытности. Невзирая на недоверие и гонения, они цеплялись за свою необычность, – больше им ничего не оставалось.
Голоса города окружили Хатин, словно диковинно пахнущий дым. Здесь разговаривали на просторечи, незамысловатом и практичном языке-помеси, который довольно сильно отличался от мягкого и мелодичного языка хитроплетов.
Как таковой главной площади в городе не было, но имелось открытое место, где дети играли вместе с мелким домашним скотом. По краям, сердито взирая друг на друга, возвышались два самых красивых в городе здания.
Первое здание было трехэтажным домом губернатора, потому что соорудили его в те времена, когда землетрясения еще не обрушили большую часть построек Всадников. Это потом они наловчились возводить дома поприземистей.
Второе – сутулое, с низкими балконами, перила которых напоминали чугунные беременные животы, – служило домом для миледи Пейдж, госпожи Скиталицы из Погожего. Над дверью висела гирлянда колокольчиков; на крыше с попустительства хозяйки буйно разрослась душистая трава, а на ограде двора торчали свечи. Миледи Пейдж частенько отпускала свои чувства в странствия порознь друг от друга, а затем возвращала их, используя в качестве ориентиров перезвон колокольцев, запах травы и пламя свечей.
Каменное крыльцо перед губернаторским домом было девственно чистым – без единого следа, зато возле дома миледи Пейдж людской поток не иссякал. К ней шли с вопросами и угощением – плодами манго или сладким мясом. Губернатора, разумеется, уважали, однако его беленый мир не имел ничего общего с повседневными буднями, а люди привыкли обращаться к миледи Пейдж, которая была в курсе всех дел.
Бедняга губернатор шагу не мог ступить без письменного одобрения, ждать которого из самой столицы – далекой Шквальной Гавани – приходилось около месяца. Шквальная Гавань была пустышкой. Всякий знал, что правительство – огромный вращающийся механизм, и вместо деталей у него – законы, законы, законы, которые по большей части применимы лишь к заснеженным равнинам Всадников и никак не подходят тесному, перенаселенному Острову Чаек. С собой Всадники привезли глубоко укоренившийся страх перемен и отказа от устоев, потому что страшились проявить непочтение к предкам, которые эти законы придумали. Оставалось только бережно нагромождать новые законы поверх старых. И если выпущенные в Шквальной Гавани эдикты еще кое-как могли совладать с ворами, крадущими молоты или шкуры, то они ничего не могли поделать с теми, кто растаскивал нефрит или ром. Они могли справиться с убийцами, заманивавшими жертву на тонкий лед, но не с теми, кто добывал яд из медузы. Не составили еще положений, которые помогли бы справиться с эпидемиями гнойной лихорадки, и не открыли контор, которые предупреждали бы здоровое население держаться подальше от очагов эпидемии.
Миледи Пейдж, напротив, творила, что пожелает и когда пожелает, и никто, включая губернатора, не мог ей препятствовать. Ни для кого не было секретом, что он не любил и даже презирал ее, однако, как и все остальные, нуждался в ней. С кем миледи Пейдж и считалась, так это с Советом Скитальцев, в который входили могущественные Скитальцы, управляющие собратьями и представляющие их в Шквальной Гавани.
Наконец Хатин заметила госпожу Скиталицу: она шла через толпу, кренясь и покачиваясь, словно коренастенький галеон на волнах. У нее было широкое морщинистое лицо, похожее на старый, обтянутый кожей щит. Она шла, закрыв глаза, поскольку и без них прекрасно все видела, а чтобы ресницы не слипались, время от времени поднимала веки, как бы моргая, ослепляя на мгновение окружающий мир остекленевшим взглядом ястребиных глаз цвета золота.
Госпожу, как обычно, сопровождала толпа, которая наперебой обращались к ней. Людей собралось больше обычного, ведь вечером следующего дня в сорочьих хижинах появятся новости.
На холме ли, на высоком ли мысе – каждый район острова имел свою сорочью хижину. Раз в неделю в каждой из них вывешивали новые письма или пиктограммы. В них сообщались новости из всех окрестных городов и деревень: рождения, смерти, личные сообщения, просьбы о помощи, предложения товаров, сведения о состоянии вулканов, предупреждения о надвигающихся морских штормах и прочем. В эту ночь Скитальцы со всего острова рассылали свои чувства, по очереди проверяя каждую такую сорочью хижину, а после возвращались с новостями со всех уголков острова. На столь крупном куске суши подобная система просто необходима и без Скитальцев была бы невозможна.
Миледи Пейдж скользила по волнам задаваемых ей вопросов и спешно пересказываемых сообщений. Она отвечала людям резко и громко, словно глухая.
– Дэйла, знай суть-вопрос, ты правая, он делай так – кради козленок. Эй, Пайк! Твой папайя готов, ступай и джем-вари, недели-эту-ту. Мастер Стронтик, пойди-ищи крюк-серп зиг-заг-ручей-близость. Райдер. Тебе – торговля-весть, спрашивай третий день. Что, не люби выждать? Бедняжка Райдер. Тогда спроси губернатор. – Миледи Пейдж коротко и трескуче рассмеялась.
Невзирая на свой высокий статус, миледи Пейдж по обыкновению разговаривала на просторечи. Этот язык, по сути, ничьим не был: представлял собой эдакий винегрет из слов, надерганных из местных наречий и языка Всадников. К тому времени, как выросли внуки первопоселенцев, те заметили, что как ни учи детей родному языку, они, точно грязь на ботинках, приносят с улицы подобный лепет, невнятную смесь языков.
– Эта тарабарщина сгодится в полях и на берегу, но только не в этих дверях! – возмущались родители, но добились только того, чтобы новый язык обзавелся именем. Верноречь, старый колониальный язык, был прозван языком знати, потому как на нем говорили в домах.
Так языку знати достались гостиные, школы, университет, больницы, губернаторские дворцы и кабинеты. А просторечь гремела на пляжах, расхаживала по улицам и свистела в скалах. Сделка, похоже, ее полностью устроила.
– Ты!
Хатин вздрогнула и чуть не сжалась в маленький комочек, когда унизанный перстнями палец миледи Пейдж внезапно указал в ее сторону. Бормотание стихло, и Хатин замерла под дюжиной грозных и настороженных взглядов.
– Надейся я знай-нет резон-ты приди? – сказала миледи Пейдж. Веки ее глаз на мгновение приподнялись, показав золотистые радужки. – Я знай. Знай резон-ты, хитроплет.
Улыбка словно примерзла к лицу Хатин, тогда как желудок буквально выворачивало наизнанку. Годами хитроплеты не могли выйти из ловушки страха, гадая, много ли их секретов знает миледи Пейдж. Большинство подозревало, что она играет с ними в кошки-мышки.
– Веха-прыг затей, да? – Широкие губы Пейдж растянулись еще шире, как будто под опущенными веками глаза ее наблюдали занимательный сон.
С огромным облегчением Хатин догадалась, о чем толкует Пейдж. Несколько желтых лет и голодных зим подряд заставили горожан бросить вызов вулкану и распахать несколько ярусов нижних склонов Повелителя Облаков под посевы. Земля там была каменистей и круче, чем холмы у подножия, на которых раскинулись Земли Праха, однако иных земель, пригодных для возделывания, поблизости не оставалось. Жители Погожего были убеждены, что хитроплеты втайне передвигают вешки, которыми обозначены границы новых угодий. А еще они верили, будто хитроплеты крадут сны, заставляют свиней рожать крыс и способны наслать малярию. Впрочем, насчет вех горожане нисколько не ошибались.
Хитроплеты, которые как никто другой знали вулканы, всячески старались не привлекать их внимания. Даже имена детям давали такие, чтобы походили на звуки природы. Горы, заслышав их, думали, будто это пение птиц, вздохи ветра или журчание воды. Хитроплеты твердо верили, что строительство фермы при дворе Повелителя Облаков может очень сильно его разгневать. Поэтому Плетеные Звери и затеяли с земледельцами игру вроде шахмат: украдкой передвигали метки, путая границы участков, и никто уже не знал, где чей начинается и заканчивается.
Однако это не шло ни в какое сравнение с секретом Арилоу. Хатин, к счастью, хватило присутствия духа, чтобы мотнуть, а не кивнуть головой.
Миледи Пейдж тихонько фыркнула, предупредив:
– Я за тобой слежу.
Затем она устало взмахнула рукой, прогоняя Хатин, и та вприпрыжку помчалась дальше по улице. Сердце ее грохотало в груди. В прощальных словах миледи Пейдж больше всего напугал не намек на угрозу, а то, что прозвучали они на хитроплетском, – неуклюже, с акцентом, но все же на хитроплетском. Пейдж могла от случая к случаю обронить фразу-другую на этом наречии, но все равно никто не мог знать, насколько хорошо она его понимает.
Хатин передернула плечами, словно пытаясь стряхнуть с себя, как шаль, взгляд Пейдж, затем поспешила скрыться от любопытных глаз и направилась в единственную таверну, достойную гостей вроде инспектора Скейна и Минхарда Прокса.
К воротам таверны была привязана шестифутовая темно-желтая птица-слон со сколотыми когтями – эпиорнис. Там, где ремни протерли оперение, проглядывали полосы бледной кожи. Значит, птица – вьючная. Хатин осторожно, стараясь держаться на значительном расстоянии от тупого клюва, двинулась мимо. Эпиорнис выгнул длинную, точно лук, шею и смотрел на девочку из-под пшеничных ресниц свирепым и глупым взглядом.
– Мир-я, – окликнула Хатин двух мужчин, беседовавших в дверном проеме. Это было общее приветствие на просторечи.
– Торг улица, – едва взглянув на нее, ответил один. – Внутри-нет. – Он сделал жест пальцами, словно надеялся таким образом прогнать Хатин, не подпуская ближе.
– Торг-нет, – пообещала Хатин и показала пустые руки. – Смотри, нет торг-раковина.
– Резон-пришла? Резон сам-одна? – Хитроплеты из деревень редко выбирались на дорогу до Погожего без товара и еще реже заходили в город в одиночку, без компании, в которой странствовать было безопаснее.
– Ты, девочка, гора-корми-резон, да? – сказал один. Ну, хоть сейчас они улыбнулись. – Я-видь, ты цени-смотри друг-я. Хват-забери-он? Да, она вот-час плечо-закинь-ты и беги-неси холм. Спаси-бег, друг, пока она хват-забери-нет.
Оба разразились хохотом при мысли, что малявка из племени хитроплетов похитит дородного горожанина и принесет его в жертву. Это была шутка, но сквозь смех угадывались нотки недоверия и страха.
Скоро выдадут фразу пожестче и поострее, и это по-прежнему будет чем-то вроде развлечения. Затем выскажут замечание – как удар под дых, но преподнесут его тоже как шутку. И под конец, если она попытается уйти, ее поймают, и никто и не подумает останавливать задир, ведь это – обыкновенное веселье…
Хатин присмотрелась к одному лицу, затем к другому, ее улыбка напряженно и осторожно расползалась по лицу. Она все никак не могла привыкнуть к тому, как появляются и пропадают улыбки на лицах горожан. Она ощущала опасность, словно эти люди могли в любой момент взбеситься. Их не украшенные ничем зубы казались голыми и голодными.
К счастью, в этот момент к Хатин приблизились двое незнакомцев. Их хитроплетские одеяния были поношенными и покрытыми красной летней пылью. Глядя на их худые босые ноги, Хатин задумалась, как в Жемчужнице и прочих деревнях хитроплетов переживают нынешний сезон – ведь у них нет госпожи Скиталицы, которая принесла бы селению лишнюю монету или еду. Зато эти двое мгновенно оценили ситуацию: они поприветствовали Хатин как младшую сестру и инстинктивно встали по обе стороны от нее – загнанные звери всегда прикрывают собой молодняк.
Для начала Хатин справилась о родне папы Раккана. Говорила она на просторечи, ведь меньше всего хитроплетам доверяют, когда слышат, что они переговариваются на родной речи. Но стоило отойти чуть дальше и все трое, словно три выдры, нырнувшие с берега в серебристые воды, вернулись к текучему хитроплетскому.
– Значит, девочка, это в твоей деревне хитроплетская госпожа Скиталица? – таким был первый вопрос.
– Да… она моя сестра. Ее прежде ни разу не испытывали, и матушка переживает, как бы инспектор не отправил ее разум к вулкану или далеко в море, откуда она не сумеет вернуться. Может быть, вы что-нибудь знаете о проверках? Поведаете мне, чтобы матушка перестала волноваться и не спать по ночам?
Один из носильщиков, высокий мужчина, сделал ей знак мимолетным взглядом, интересуясь, действительно ли она хочет знать больше и понимает ли всю опасность. Хатин помедлила мгновение, – что если миледи Пейдж незримо подслушивает их разговор? – но тут же еле заметно прикрыла глаза в знак согласия.
– Проверок всего пять, по одной на каждое чувство. Им важно понять, как и чему научили детей в школе Маяка.
Как учить детей-Скитальцев, особенно тех, кто еще не вернулся в тело, родители себе не представляли. Однако юные и необученные Скитальцы инстинктивно тянулись к ярким огням, и вот Совет Скитальцев распорядился, чтобы на одной из гор еженощно зажигали огромный маяк – дабы привлекать блуждающие разумы. Так, на час-другой, после захода солнца, каждый ребенок Скиталец на этом острове «посещал» далекую школу, получая уроки от педагогов, которые не видели своего ученика и не знали по имени.
Когда-то Хатин старательно пыталась убедить себя, что по ночам, когда зажигается маяк, Арилоу и правда меняется в лице, что разум ее находится в школе с другими детьми. Но по-настоящему она в это не верила уже очень давно.
Носильщик принялся загибать пальцы, по-прежнему обращаясь к Хатин легко, словно к младшей сестренке:
– Первым делом доктор Скейн проверяет нюх. Помощник закапывает под разноцветными камнями поблизости три небольшие склянки, а Скиталец должен зарыться носом под землю и описать, чем пахнет каждая из них.
Потом идет ощупывание. У инспектора при себе три ларчика, запечатанные и темные, и Скиталец, не вскрывая их, должен вызнать, что в каком лежит – одним только «прикосновением».
Затем подвергают испытанию вкус. Будет три закупоренные бутылки: в двух – желтое вино, а в третьей – разбавленный мед. Вашей госпоже Скиталице предстоит узнать, в какую из них налита сладкая вода.
Далее – зрение. Инспектор велит Скитальцу мыслеуйти на милю-другую. Найти то, что ранее там оставил господин Прокс и описать это.
Напоследок – слух. – Носильщик снова взглянул на Хатин, отчего она зарделась. Хитроплеты там или нет, но он был из другой деревни, и сейчас, наверное, задумался: не хотят ли обмануть инспектора. Оставалось надеяться, что его верность племени сильнее преданности нанимателю. – Инспектор отсылает кого-нибудь – обычно господина Прокса – туда, откуда его не услышат, и тот принимается повторять одно слово. Скиталец должен мыслеподлететь к нему и подслушать.
– Значит, все не так уж страшно, – тихо прошептала Хатин.
– Да. Твоей матушке не о чем волноваться.
– Сколько этапов моя сестра должна пройти?
– Для полной оценки? Все. Чтобы дотянуть до перепроверки – хотя бы три.
Они вернулись ко входу в таверну. Хатин поклонилась, улыбаясь изо всех сил, чтобы не показывать, как на глаза наворачиваются слезы отчаяния.
– Погоди минутку. – Второй носильщик, невысокий и худощавый, скользнул в таверну и чуть погодя вернулся с узелком одежды. – Это излишки. Их приготовили, чтобы выбросить, но, может, тебе они сгодятся.
Подгоняемая беспокойством за Арилоу, Хатин помчалась назад в деревню, сжимая под мышкой узелок. Она, может, и ощутила на короткое время свободу, оставив сестру, но сейчас муки совести сделались невыносимыми, словно связующая сестер нить рывками – трынь-трынь-трынь – тянула ее назад. Все кругом заняты, и кто заметит, если Арилоу что-то понадобится?
Хатин спустилась со скалы по тропке и уже шла по направлению к дому-пещере, когда заметила посреди пляжа знакомую фигуру; ее лицо ласкали струящиеся пряди волос. Арилоу слепо глядела на море и словно не видела, как приближается Хатин или как Эйвен вытаскивает на берег каноэ.
– Что она тут делает? – От гнева голос Хатин чуть не сорвался на визг.
– Матушка занята, а мне нужно было починить лодки, вот и я привела Арилоу сюда, чтобы приглядывать за ней. Все хорошо.
– Она тут на солнцепеке сидела? – Хатин не произнесла больше ни слова. Бережно закинув руку Арилоу себе на плечо, девочка отвела сестру в пещеру, где принялась оценивать, плохо ли на нее повлияло солнце. Само собой, нежная кожа пострадала – на щеках и на лбу алели ожоги.
– Прости, что оставила тебя, Арилоу, – шептала Хатин, аккуратно смазывая покрасневшие места толчеными цветами. – Эйвен не со зла, она просто… не умеет с тобой обращаться.
Впрочем, говоря так, Хатин вдруг осознала, что злится вовсе не на Арилоу, а на саму себя. Из-за солнечных ожогов им обеим теперь не видать сна. И попадет в итоге Хатин, а не Эйвен.
Хатин стряхнула песок с одежды Арилоу, усадила сестру и принесла воды. Смесь раздражения и угрызений совести заставила ее замереть на месте с пиалой в руках.
– Арилоу, – Хатин наклонилась к сестре, поддавшись рожденному в отчаянии импульсу, – передо мной лежит узелок. Ты видишь, что в нем? Ответь, и я напою тебя.
Как можно было судить или понять Арилоу? Как можно было сказать, что знаешь ее? Порой казалось, что Арилоу все видит и… хитрит, хотя, возможно, так Хатин заставляло думать простое разочарование в сестре. Хатин то и дело думала, что понимает Арилоу: та словно блуждала в темноте, натыкаясь лбом на стены – в те моменты, когда ее посещали внезапные озарения.
Одно Хатин знала наверняка: если Арилоу и правда Скиталица, вкус и прикосновение она никогда не отправляла за пределы тела. В любой момент она могла почувствовать жажду, голод, холод или жар. Она была капризной, как птенчик.
– Что в свертке? – Хатин все еще надеялась услышать ответ и не спешила подносить пиалу к губам сестры.
Арилоу повернула голову. Должно быть, услышала плеск воды в пиале. Ее обожженная нижняя губа подрагивала. Решимость Хатин дала трещину. Не в силах больше ждать, она позволила сестре утолить жажду, после чего развязала узел.
Пещера наполнилась причудливой смесью ароматов: в свертке рядом с рыбьей головой лежала палочка корицы и несколько растертых бутонов орхидеи.
«Первым делом доктор Скейн проверяет нюх…»
Сердобольный носильщик подсказал Хатин ответы на первое задание. Оставалось только каким-то чудом определить, что именно и в какой склянке спрятано.
В глазах Арилоу отражался прекрасный сумеречный мир, в уголке рта жемчужинкой застыла капелька воды. Ждать чудес было неоткуда.
У кого просить помощи? На ум пришло только одно имя. Имя человека, почти столь же невидимого, как и сама Хатин.
