Фрэнк Герберт
Мессия Дюны. Дети Дюны
– Но пока их ничто не соединяет, с ними легко справиться поодиночке, – отозвался Эдрик с самодовольной усмешкой, – стоит отрубить голову, и тело упадет на…
– У этого тела две головы, – заметил Скитале.
– Сестра… которая может выйти замуж.
– Которая выйдет замуж.
– Скитале, мне не нравится этот тон.
– А мне не нравится твое невежество.
– Ну и что, если она выйдет замуж. Как это скажется на наших планах?
– Это скажется на целой Вселенной.
– Но ведь они вовсе не уникальны. И я сам, например, обладаю известными силами.
– Ты младенец рядом с ними. Ползешь на четвереньках там, где они бегут.
– И все же они не уникальны!
– Не забывай, гильдиер, что мы, тлейлаксу, некогда сами породили Квисатц Хадераха. Существо, способное лицезреть весь спектакль, разворачивающийся во времени. Это неотъемлемое свойство его, нельзя надеяться на собственную безопасность, угрожая ему. Муад’Дибу, конечно, известно, что удар будет нанесен по его Чани. Значит, мы должны действовать быстрее, чем он. Свяжись с гхолой, заставь его действовать. Я сказал, как это сделать.
– А если я не смогу?
– Тогда перуны Муад’Диба поразят нас.
О червь пожирающий,
Устоишь ли против стремления необоримого?
Плоть и дыхание влекут бессчетнозубого
В землю начал, дабы.
Сокрушить чудищ, в пламени пляшущих.
Нет обличья у многоликого,
Что укрыло бы пламень желания,
Жар божественный, яд устремления.
(«Гимн Червю» из «Книги Дюны»)
Пауль хорошенько пропотел в тренировочном зале, фехтуя с гхолой крисом и коротким мечом. Он теперь стоял у окна, глядел на площадь перед храмом и пытался представить себе, что делается с Чани в лазарете. Утром ей стало плохо, шла шестая неделя беременности. Врачей лучше тех, что уже суетились вокруг нее, попросту не существовало. Они известят его, если что-нибудь произойдет.
В полуденном небе над площадью нависали темные пылевые тучи. Такую погоду фримены звали «грязной».
Когда же наконец придет весть от врачей? Секунды осторожно крались мимо него, не решаясь обеспокоить своим присутствием.
Ожидание… ожидание… И Бене Гессерит еще ничего не ответили с Валлаха. Естественно, не без умысла.
Все это он уже видел… когда-то. Но теперь он отгораживал свое сознание от пророчества, желая быть просто рыбой, скользящей в водах времени не по собственной воле, а повинуясь могучим течениям и не сопротивляясь судьбе.
Гхола звенел оружием, разглядывал его. Пауль вздохнул, протянул руку к поясу и выключил щит. Как и всегда, по коже волной пробежали мурашки.
Когда придет Чани, придется встретить ее гнев лицом к лицу, думал Пауль. Пока еще ему отпущено достаточно времени, чтобы примириться с тем, что его умолчание продлило ей жизнь. Разве он был не прав, предпочитая Чани наследнику? Ах-хх, по какому праву он решил это за нее? Дурацкая мысль. Нечего было и колебаться, зная альтернативу: застенки, пытки, горе… и все остальное, куда худшее.
Он услышал, как отворилась дверь… раздались шаги Чани.
Пауль повернулся.
Лицо Чани дышало убийством. Все прочее: золотое одеяние, подбиравший его широкий фрименский пояс, ожерелье из водяных колец, рука на бедре, возле ножа, внимательный взгляд, мгновенно обежавший комнату, – только подчеркивало грозу на лице.
Когда она оказалась рядом, Пауль раскрыл объятия и привлек ее к себе.
– Кто-то, – выдохнула она, уткнувшись носом в его грудь, – все это время потчевал меня контрацептивом… пока я не перешла на новую диету. Будут сложности с родами.
– Но есть же какие-то средства? – спросил он.
– Опасные. Я знаю, кто давал мне этот яд! И возьму ее кровь!
– Сихайя, – шепнул он, еще крепче прижимая ее к себе, чтобы унять внезапную дрожь. – Ты же понесла. Разве этого не довольно?
– Сейчас моя жизнь просто сгорает, – отвечала она, – будущие роды определяют теперь всю мою жизнь. Врачи сказали мне, что все жизненные процессы ужасно ускорились. Я должна есть, есть и есть… Пряность тоже – во всех видах – есть и пить. Я убью ее за это!
Пауль притронулся губами к ее щеке.
– Нет, моя Сихайя, ты никого не убьешь, – и подумал: Любимая, Ирулан продлила твою жизнь. Роды принесут тебе смерть.
Горе грызло кости его, и жизнь утекала… в черную пустоту.
Чани отодвинулась от него.
– Ее нельзя простить!
– Кто говорил о прощении?
– А тогда почему мне нельзя просто убить ее?
Вопрос откровенный, чисто фрименский, и Пауль едва сумел подавить истерическое желание расхохотаться, с трудом выдавив взамен:
– Это ничего не исправит.
– Ты видел это?
И то, что он видел, мгновенно предстало перед его умственным взором. У Пауля заныло под ложечкой.
– Видел… видел… – пробормотал он. Все вокруг до мельчайших подробностей укладывалось в будущее, которое буквально парализовало его. Слишком часто он видел все это; какие-то цепи приковали его к этому будущему, которое сладострастным суккубом[4] наваливалось на него. Горло стиснула внезапная сухость. Значит, ведьмин зов проклятого пророческого дара наворожил ему наконец сегодняшний день, не ведающий пощады?
– Говори, что ты видел, – потребовала Чани.
– Не могу.
– А почему я не должна убивать ее?
– Потому что я прошу тебя об этом.
Он смотрел, как она реагировала на его слова. Так песок поглощает воду, впитывает и скрывает. Найдется ли хоть одна капля повиновения под этой гневной, раскаленной поверхностью? – думал он. И теперь только понял, что жизнь в Императорской Цитадели совершенно не изменила Чани. Очередная остановка на долгом пути по Пустыне, отдых с любимым… Она не утратила ничего, дарованного ей Пустыней.
Отстранив его, Чани смотрела на гхолу, ожидавшего возле многоугольника, выложенного на полу тренировочного зала.
– Ты фехтовал с ним? – спросила она.
– Да, мне это нравится.
Она глянула на многоугольник, перевела взгляд на металлические глаза гхолы.
– А мне – нет.
– Враги не прибегнут к насилию, он не нападет на меня, – проговорил Пауль.
– Ты видел это?
– Этого я не видел.
– И откуда ты знаешь?
– Ну, это не только гхола, но еще и Дункан Айдахо.
– Его сделали Бене Тлейлаксу.
– Они сделали больше, чем предполагали.
Она качнула головой. Кончик шарфа-нежони лег на воротник ее платья.
– Он – гхола, и этого тебе не изменить.
– Хейт, – повернулся к гхоле Пауль, – являешься ли ты орудием, созданным для моего уничтожения?
– Если изменятся суть и природа настоящего, будущее тоже изменится, – отвечал гхола.
– Это не ответ, – возразила Чани.
Пауль возвысил голос:
– Хейт, как я умру?
В искусственных глазах блеснули искорки.
– Говорят, милорд, вы умрете от избытка власти и денег.
Чани застыла.
– Как он смеет так разговаривать с тобою?
– Ментат говорит правду, – проговорил Пауль.
– А Дункан Айдахо был тебе истинным другом? – спросила она.
– Он отдал за меня жизнь.
– Но все знают, – шепнула Чани, – что гхола не становится тем человеком, которым когда-то был.
– Не хотите ли вы обратить меня? – поднял брови гхола, глядя на Чани.
– Что он имеет в виду? – удивилась та.
– Обратить в свою веру, или повернуть обратно… – проговорил Пауль, – но пути назад не существует.
– Каждый человек несет в себе собственное прошлое, – заметил Хейт.
– И каждый гхола? – спросил Пауль.
– Некоторым образом, милорд.
– Тогда скажи, что осталось от прошлого в глубине твоей плоти? – спросил Пауль.
Чани видела, как вопрос этот взволновал гхолу. Ладони его сжались в кулаки, движения стали порывистыми. Она поглядела на Пауля, удивляясь: зачем ему это? Или же есть способ преобразить это создание в того, прежнего человека?
– Случалось ли прежде, чтобы гхола вспоминал свое истинное прошлое? – спросила Чани.
– Этого пытались добиться, и не однажды, – отвечал Хейт, не подымая глаз. – Но ни один гхола никогда не обрел свою прежнюю память.
– Но ты жаждешь этого, – проговорил Пауль.
Гладкие глаза гхолы в упор смотрели на Императора.
– Да!
Тихим голосом Пауль начал:
– Если есть способ…
– Эта плоть, – проговорил гхола, словно в странном приветствии взметнув руку ко лбу, – не есть плоть моего рождения. Она… восстановлена. Это всего лишь форма. Такое по силам и лицеделам.
– Ну, не совсем, – отвечал Пауль, – к тому же ты не лицедел.
– Совершенно верно, милорд.
– Что же определяет форму твоего тела?
– Наследственная информация, записанная в исходных клетках.
– Где-то существует, – сказал задумчиво Пауль, – пластиковая штуковина, помнящая форму тела Дункана Айдахо. Говорят, что древние пытались заниматься этими вещами еще до Джихада Слуг. Каковы границы твоей памяти, Хейт? Что взяла она от оригинала?
Гхола пожал плечами.
– А что, если это был не Дункан Айдахо? – спросила Чани.
– Это был он.
– Почему ты в этом уверен? – спросила она.
– Он похож на Дункана совершенно во всем. Я не могу представить себе такой силы, что могла бы точно, без искажений, без устали выдерживать эту форму изо дня в день.
– Мой господин! – запротестовал Хейт. – То, что мы не можем чего-либо представить, еще не делает такую вещь невозможной. Как гхола, я могу оказаться вынужден сделать такое, чего бы не сделал, будучи просто человеком!
– Теперь видишь? – спросил Пауль, внимательно глядя на Чани.
Она кивнула.
Пряча глубокую печаль, Пауль отвернулся. Он подошел к двери на балкон, отодвинул шторы. В наступившей мгле вспыхнуло освещение. Он потуже запахнулся в одеяние, прислушиваясь к тому, что творилось у него за спиной.
Тишина.
Он обернулся. Чани стояла как в трансе, не отводя глаз от гхолы.
Хейт же, как показалось Паулю, спрятался в какую-то из внутренних каморок собственного существа, в месте, подобающем гхоле.
Чани повернулась на звуки шагов Пауля. Она все еще не могла отделаться от ощущения: слова Пауля на какой-то миг сделали гхолу полнокровным живым человеком. На миг она перестала бояться его, он вдруг превратился в личность, которая была достойна ее восхищения. Теперь она поняла, зачем все это потребовалось Паулю. Он хотел, чтобы она заметила мужчину во плоти гхолы.
Она поглядела на Пауля.
– И таким-то мужем был этот Дункан Айдахо?
– Да, таким он и был. И есть ныне.
– А он позволил бы Ирулан остаться в живых? – спросила Чани.
Впитывается вода, да неглубоко, подумал Пауль, но произнес только:
– Если бы я приказал ему.
– Не понимаю, – сказала она, – ведь и тебе следовало бы сердиться?
– Я уже сердит.
– Не похоже. Ты какой-то грустный.
– Да, немного. – Он закрыл глаза.
– Ты – мой мужчина, – вздохнула она. – Я так давно знаю тебя, но вдруг оказалось, что не понимаю.
Паулю вдруг представилось, что он спускается в глубь длинной пещеры. Плоть его двигалась, ноги переступали сами собой, но мысли были далеко.
– Я и сам не понимаю себя, – прошептал он и, открыв глаза, обнаружил, что Чани нет рядом.
Она проговорила откуда-то из-за спины:
– Любимый мой, я больше не буду спрашивать, что ты видел. С меня хватит того, что я рожу тебе долгожданного наследника.
Он кивнул и отозвался:
– Это я знаю уже давным-давно. – Он обернулся к ней. Чани казалась такой далекой…
Взяв себя в руки, она положила ладонь на живот.
– Есть хочется… Врачи сказали, что теперь мне придется есть в три-четыре раза больше, чем прежде. Я боюсь, любимый. Все идет слишком быстро.
Слишком, мысленно согласился он. Плод сам понимает, что следует поспешить.
* * *
Дерзость Муад’Диба проявляется в том, что знал он с самого начала путь свой, но ни разу не сошел с него. Яснее всего сказал об этом он сам: «Говорю вам: пришло время моего испытания, и покажет оно глубину служения моего». Так сплетал он все воедино, чтобы и друг, и враг поклонялись ему. Поэтому и только поэтому взывали его апостолы: «Боже, спаси нас от прочих путей, которые Муад’Диб укрыл под водами своей жизни». Даже представить себе эти «прочие пути» можно лишь с глубочайшим отвращением.
(Из «Йиам-эль-Дин», Книги Суда)
Весть принесла молодая женщина – имя ее, лицо и семья были известны Чани, потому-то она и миновала преграды, расставленные Имперской службой безопасности.
Чани лишь назвала ее имя начальнику охраны Императора по имени Баннерджи, устроившему встречу вестницы с Муад’Дибом. Офицер руководствовался чистой интуицией и заверениями молодой женщины, что отец ее в дни, предшествовавшие джихаду, принадлежал к числу смертников Императора, ужасающих федайкинов. Иначе он, скорее всего, не счел бы необходимым обращать внимание на ее утверждение, что весть предназначена для ушей одного лишь Муад’Диба.
Перед аудиенцией женщину, конечно же, и просветили, и обыскали в личных апартаментах Пауля. А потом, не выпуская из ладони ножа, Баннерджи повел ее за руку.
Почти в полдень вступили они в это странное жилище, в котором обиход фримена дополнялся роскошью наследственной знати.
Три стены его были завешены гобеленами, типичными для хайрега, – изящными вышивками на темы мифов Пустыни. Четвертую стену занимал обзорный экран – ровная серебристо-серая поверхность его поднималась за овальным столом, на котором находились одни только фрименские песочные часы, встроенные в оррерий[5] – этот иксиканский гравимеханизм объединял макеты лун солнц Арракиса в классическую Триаду Червя.
Стоявший возле стола Пауль смотрел на Баннерджи. Этот офицер попал на службу безопасности из фрименских констеблей, добившись места лишь собственным умом и преданностью, хотя анкету его портило происхождение из контрабандистов, о чем говорила сама фамилия. Крепкий мужчина, чуть ли не толстый. Черные пряди хохолком экзотической птицы ниспадали на казавшийся влажным лоб. Синие-на-синем глаза его могли, не меняя выражения, невозмутимо взирать и на сцены блаженства, и на корчи мук. Чани и Стилгар доверяли ему. Пауль знал, что, если он прикажет удавить напросившуюся в гости девицу, Баннерджи немедленно исполнит приказ.
– Сир, вот девушка с вестью, – проговорил Баннерджи. – Госпожа Чани говорила, что предупредила вас.
– Да, – коротко кивнул Пауль.
Как ни странно, девушка на него не глядела. Внимание ее было поглощено оррерием. Смуглая, среднего роста, закутанная в одежды, роскошная ткань и простой покрой которых свидетельствовали о богатстве. Иссиня-черные волосы перехвачены лентой из той же ткани. Руки ее прятались в складках платья. Пауль подумал – должно быть, они стиснуты в кулаки. Это соответствовало характеру. Все в ней вообще соответствовало характеру, в том числе и одежда: последние остатки былой роскоши, прибереженные для подобной оказии.
Пауль жестом велел Баннерджи отступить. Тот нерешительно повиновался. Девушка шевельнулась, грациозно шагнула вперед. Но глаза ее глядели в сторону.
Пауль кашлянул.
Только теперь девушка подняла взгляд. Синие глаза ее округлились, выражая точным образом отмеренный трепет. Странное личико с узким подбородком, сдержанный рот. Глаза над высокими скулами казались слишком большими. Но было в ней нечто безрадостное, свидетельствующее о том, что улыбка – редкая гостья на этом лице. В уголках глаз желтела легкая дымка – или от раздражения песком, или из-за привязанности к семуте.
Все как и должно быть.
– Ты попросила, чтобы я принял тебя, – проговорил Пауль.
Теперь настал миг высшего испытания девичьего обличья. Скитале воспроизвел все, что мог, – облик, манеры, пол, голос. Но эту девушку Муад’Диб знал в дни своей жизни в сиетче. Пусть она была только ребенком тогда, но их с Муад’Дибом объединял одинаковый образ жизни. Некоторых тем следовало избегать в разговоре. Скитале не приходилось еще исполнять более сложной роли.
– Я – Лихна, дочь Отхейма, сына Бериаль-Диба.
Девушка выговорила имена тихо, но твердо.
Пауль кивнул. Он уже понял, каким образом этот лицедел сумел обмануть Чани. Если бы не знания Бене Гессерит, если бы не паутина дао, которой его пророческое зрение окутывало его, такое обличье, возможно, ввело бы в заблуждение и его самого.
Тренировка позволила подметить некоторые ошибки. Девушка казалась старше, чем следовало; голосовые связки явно были перенапряжены; посадка головы и плеч буквально на йоту отличались от непринужденной осанки фрименской женщины. Но кое-что было сделано просто отменно: богатое платье кое-где подштопано, выдавая истинное положение дел, черты лица сымитированы безупречно. Значит, лицеделу понравилась эта роль.
– Отдохни в моем доме, дочь Отхейма, – отвечал Пауль обычным фрименским приветствием, – я рад тебе, как воде после дневного перехода.
Только легчайшее удовлетворение этим очевидным доверием отразилось на физиономии лицедела, выдавая его самоуверенность.
– Я принесла весть, – проговорила девушка.
– Вестник человека все равно что сам человек, – отвечал Пауль.
Скитале тихо вздохнул. Все пока шло хорошо, но наступал важный момент: Атрейдеса следовало подтолкнуть в нужную сторону. Свою фрименку-наложницу он должен потерять в таких обстоятельствах, когда винить в этом будет некого. Кроме себя самого, всесильного Муад’Диба. Следует заставить его сперва осознать собственное падение, а потом принять предложение тлейлаксу.
– Я дым, который разгоняет ночную дремоту, – сказал Скитале, воспользовавшись кодовой фразой федайкинов, означавшей: я несу плохие известия.
Пауль с трудом сохранял спокойствие, он казался себе нагим, душа его бродила в темноте, скрытой от всех видений. Этого лицедела укрывал могучий оракул. Только краешки этой ситуации были ведомы Паулю. Он знал только, чего ему не следует делать. Лицедела нельзя было убивать. Это вело к будущему, которого следовало избегать любой ценой. Может быть, и в этой тьме отыщется тропинка, которая выведет его из кошмара.
– Говори свою весть, – произнес Пауль.
Баннерджи шагнул в сторону так, чтобы видеть лицо девушки. Она, казалось, впервые заметила рукоятку ножа под ладонью офицера безопасности.
– Невинный не верит во зло, – проговорила она, глядя на Баннерджи.
Ах-х, великолепная работа, думал Пауль. Так сказала бы и настоящая Лихна. Острая жалость на миг пронзила его – к истинной дочери Отхейма, убитой и выброшенной в пески. Не время для подобных эмоций, нахмурился он.
Баннерджи внимательно глядел на девушку.
– Мне было приказано тайно передать эту весть, – проговорила она.
– Почему? – резким голосом спросил Баннерджи.
– Так пожелал отец.
– Это мой друг, – отвечал Пауль. – Или я не фримен? Мой друг может слышать все, что предназначено для моих ушей.
Скитале в девичьем обличье подобрался. Обычай фрименов… или ловушка?
– Император вправе устанавливать собственные законы, – ответил он. – Вот моя весть: отец мой хочет, чтобы ты пришел к нему вместе с Чани.
– Зачем ему Чани?
– Она твоя женщина и сайядина. По законам наших племен, это водяное дело. Она должна подтвердить, что отец мой говорит по фрименскому обычаю.
Значит, в заговоре участвуют и фримены, думал Пауль. Это соответствовало тем событиям, что скоро последуют. И у него не было выхода, оставалось только идти этим путем.
– О чем будет говорить твой отец? – спросил Пауль.
– О заговоре против тебя, о заговоре среди фрименов.
– Почему же он сам не принес сюда эту весть? – потребовал ответа Баннерджи.
Она глядела на Пауля.
– Он не может этого сделать. Заговорщики подозревают его. Он не дойдет до дворца.
– А он не мог поделиться подробностями с тобой? – спросил Баннерджи. – Иначе зачем еще рисковать собственной дочерью?
– Детали запечатлены в дистрансе, который откроется для одного Муад’Диба, – проговорила она. – Мне известно лишь это.
– Почему он не послал этот дистранс? – спросил Пауль.
– Это человек, – отвечала она.
– Тогда я приду, – проговорил Пауль, – но только один.
– Чани должна прийти вместе с тобой.
– Чани в положении.
– Разве беременные фрименки отказываются ходить?
– Мои враги травили ее тонким ядом, – отвечал Пауль. – Ее ждут трудные роды. Здоровье не позволяет ей сопровождать меня.
Прежде чем Скитале сумел овладеть собой, странные эмоции отразились на девичьем лице: гнев и разочарование. События невольно напомнили ему: у каждой жертвы должен быть путь к спасению. Заговор не провалился, нет. Атрейдес увяз в сетях, ведь он уже стал самим собой. И скорее погибнет, чем превратится в собственную противоположность. Так было с Квисатц Хадерахом тлейлаксу. Так будет и с ним. А потом… гхола.
– Разреши мне самой попросить Чани об этом, – попросила девушка.
– Я решил, – отвечал Пауль. – Вместо нее будешь сопровождать меня ты.
– Но я не сайядина обрядов!
– Разве ты не подруга Чани?
Попался! – подумал Скитале. Неужели он заподозрил? Нет… Просто он осторожен, как подобает фримену. И к тому же контрацептив – это факт. Хорошо, существуют и другие пути.
– Отец не велел мне возвращаться, – продолжил Скитале, – он сказал, чтобы я просила убежища у тебя. Он сказал, что ты не будешь рисковать мною.
Пауль кивнул. Абсолютно достоверно. Он не мог отказать ей в убежище. Ей, фрименке, покорной слову отца.
– Я возьму с собой жену Стилгара, Хару, – ответил Пауль. – Расскажи нам, как идти к твоему отцу.
– А ты уверен, что можешь доверять жене Стилгара?
– Я знаю это.
– А я – нет.
Пауль поджал губы, потом спросил:
– Твоя мать жива?
– Моя истинная мать ушла к Шаи-Хулуду. Но приемная жива и заботится об отце. Зачем она?
– Она из сиетча Табр?
– Да.
– Я помню ее, – проговорил Пауль. – Она заменит Чани.
Он дал знак Баннерджи.
– Пусть помощники отведут Лихну, дочь Отхейма, в подходящее для нее помещение.
Баннерджи кивнул. Помощники. Слово это означало, что вестницу следует поместить под усиленный надзор. Он взял ее за руку. Девушка воспротивилась.
– Как ты пойдешь к моему отцу? – спросила она.
– Как идти, расскажешь Баннерджи, – отвечал Пауль. – Он мой друг.
– Нет! Отец не велел! Не могу!
– Баннерджи?.. – обратился Пауль к офицеру.
Тот помедлил. Пауль видел, что Баннерджи роется в своей энциклопедической памяти, благодаря которой он стал доверенным лицом Императора.
– Я знаю проводника, который может отвести вас к Отхейму, – ответил наконец Баннерджи.
– Я пойду один, – отрезал Пауль.
– Сир, если вы…
– Этого ведь хочет Отхейм, – проговорил Пауль, едва скрывая иронию.
– Сир, это слишком опасно, – возражал Баннерджи.
– Даже Императорам приходится порой рисковать, – отвечал Пауль. – Я принял решение. Повинуйся.
Баннерджи не без колебаний вывел лицедела из комнаты.
Пауль отвернулся к пустому экрану. Ему казалось, что на него с высоты вот-вот свалится скала.
Сказать Баннерджи, кто эта вестница? – спросил он себя. Нет! В видении он не делал этого. Любые отклонения от видения лишь усугубляют насилие. Только бы успеть отыскать ось, на которой все крутится, чтобы вырвать себя из видения.
Если только она существует…
* * *
Какой бы экзотический вид ни принимала цивилизация, каких высот развития ни достигло бы общество, какой сложной ни становилась бы связь людей и машин, всегда наступает момент кульминации сил, когда дальнейшее направление развития человечества, само будущее его оказываются зависящими от простых поступков отдельных личностей.
(Из Богокниги Тлейлаксу)
На высоком пешеходном мостике между Цитаделью и зданием Квизарата Пауль начал прихрамывать. Солнце садилось, и в длинных тенях ему легче было скрыться, но внимательный взгляд всегда мог высмотреть в его походке какую-нибудь особенность и узнать его. Щит был на нем, но Пауль не включал его: помощники считали, что мерцание поля только вызовет подозрения.
Пауль посмотрел налево. Песчаные облака, как разрезные жалюзи, перегородили небо. Воздух за фильтрами дистикомба казался столь же сухим, как посреди хайрега.
Конечно, он был не один, десница службы безопасности вовсе не расслабилась с тех пор, когда он перестал прогуливаться по ночам в одиночку. Высоко над головой как бы случайно пролетали орнитоптеры с приборами ночного видения и контрольными приемниками, следящими за укрытым в его одеянии передатчиком; проверенные люди патрулировали улицы. Прочие разбредались по городу, рассмотрев и запомнив Императора в его фрименском обличье: дистикомб, Пустынные сапоги-тимаги. Грим делал его кожу более темной, за щеки были вставлены пластиковые вкладыши. Слева у подбородка торчала трубка дистикомба.
С противоположного края мостика Пауль оглянулся назад. Около каменной решетки, скрывавшей вход в его апартаменты, что-то шевельнулось. Конечно же, Чани. «Пошел искать песка в Пустыне», – говорила она в таких случаях.
Ничего не знает, думал он. Приходилось выбирать меньшее из страданий, но теперь уже даже самое малое становилось непереносимым. В последний раз тау чуть не выдало все его чувства. К счастью, она неправильно их истолковала… Она-то думала, что страхи его вызваны неизвестностью.
Если бы только не знать ни о чем, думал он.
Он сошел с моста и вошел в верхний коридор. Повсюду там были плавающие лампы, торопились по делам люди. Квизарат не дремал. Внимание Пауля привлекли таблички над дверьми, прежде он не обращал на них внимания: «Скорая торговля», «Ветровые конденсаторы и дистиллирующие устройства», «Перспективные пророчества», «Испытания Веры»…
Надо всем этим можно было повесить одну общую табличку – «Распространение бюрократии».
В его Вселенной само собой зарождалось новое существо: чиновник гражданский и религиозный. Вступая в Квизарат, он чаще всего был новообращенным. Ключевые посты занимали фримены, зато эти кишмя кишели во всех нишах пониже. Они могли позволить себе меланжу – и как свидетельство богатства, и в гериатрических целях. Они держались в стороне от властей: Императора, Гильдии, Бене Гессерит, Ландсраада, правящего семейства и Квизарата. Рутина и отчетность были их истинными божествами. Им служили ментаты, они пользовались изощренными системами ведения документации. Целесообразность была главным понятием в их катехизисе. И на словах всякий из них открещивался от идей, против которых выступил Джихад Слуг. Да, машина не может быть подобием человеческого разума. Но на деле любой из них явно предпочитал машины людям, статистику – личности и общий подход – личным контактам, требующим воображения и инициативы.
Выходя на пандус с другой стороны здания, Пауль услышал, как зазвонили колокола, созывая на вечернюю службу в Храм Алии.
В тревожном перезвоне колоколов странным образом слышалась вечность.
Располагавшийся по ту сторону заполненной народом площади храм еще не успел потерять новизну, и обряды его были придуманы недавно. Но что-то в этом здании, высящемся на краю Арракинской впадины, свидетельствовало о противоположном. Быть может, потому, что песок и ветер уже начинают точить камень и пластик, или потому, что прочие сооружения словно жались к нему. Храм казался древним, исполненным тайн и традиций.
Пауль отдался напору толпы. На этом настоял единственный оказавшийся неподалеку сопровождающий. Быстрое согласие Пауля вовсе не обрадовало службу безопасности. Еще менее того – Стилгара; больше всех беспокоилась Чани.
Несмотря на обступившую толпу, он ощущал странную свободу в движениях, его старательно обходили, не задевая; горожан и паломников учили правильно обходиться с фрименами. И он держался как человек из глубокой Пустыни. Такие легко вспыхивают гневом.
К ступеням храма подходили быстрее, напор толпы даже увеличивался. Теперь окружавшим трудно было избегать столкновений с ним и отовсюду неслись ритуальные извинения: «Прошу прощения, благородный господин. Увы, я был неловок», «Простите, почтеннейший, но такой давки я еще не видел», «Извиняюсь, святой человек, какой-то грубиян подтолкнул меня».
После первых извинений Пауль уже не обращал внимания на последующие. За ними не было ничего, кроме ритуального страха. Ему даже подумалось – как далеко ушел он от родного Каладанского замка! Где впервые поставил он ногу на путь, что привел его на эту людную площадь, в столицу планеты, находящейся в невероятной дали от Каладана? И вступал ли он на эту тропу вообще? Разве хоть однажды в жизни действия его определялись только одной причиной? Сложные мотивы, комплексы побуждений действовали на него; подобного переплетения реальности не ведал никто из людей во всей истории человечества. Пауля все преследовало ощущение, что он может еще уклониться от поджидающей его в конце концов участи… но толпа валила вперед, и с легким головокружением он подумал, что заблудился, потерял свой собственный путь по жизни.
Толпа несла его вверх по ступеням под портик храма. Голоса приумолкли. Запахло страхом – едким и кислым, как пот.
Псаломщики-аколиты уже начали службу. Простой речитатив их заглушал прочие звуки – перешептывание, шелест одежд, шарканье ног, покашливание, – гимн говорил о Дальних Краях, которые в священном трансе посещает Великая Жрица.
Она едет на великих червях пространства Сквозь бури и ураганы В страну тишины, и покоя. И хранит уснувших у логова змей, Облегчает жар Пустыни, Прячет нас в прохладной тени. Это блеск белых зубов ее Ведет нас в ночи, Это пряди волос ее Уводят нас в небо; Благоухание, ароматы цветочные Окружают ее.
Балак! – по-фрименски подумал Пауль. Будь осторожен! Она может быть разгневана.
Вдоль стен портика высился ряд светящихся трубок, выполненных в форме свечей. Они мерцали, тем самым пробуждая древние воспоминания в душе Пауля… так и было задумано. Хитроумный замысел, атавизм. Пауль ненавидел себя: ведь и он приложил руку к этому обману.
Через высокие металлические двери толпа втекала в огромный неф, во мраке его высоко над головой играли огоньки, вдали ярко светился алтарь. Пляшущие огни за этим обманчиво простым сооружением из черного дерева, украшенным изображениями на темы фрименских мифов, в сочетании с полем преддвери[6] создавали впечатление северного сияния.
Семь рядов служек, выстроившихся под этим призрачным занавесом, обретали совершенно странный вид: чернели их одежды, белели лица, в едином порыве открывались и закрывались рты.
Пауль вглядывался в окружавших его пилигримов, вдруг позавидовав их сосредоточенности, страстному ожиданию откровений, которых сам он и слышать не мог без зевоты. Паломники же словно обретали здесь нечто таинственное и целительное, сокрытое для него.
Он попытался подвинуться поближе к алтарю, но на руку его вдруг легла чья-то ладонь. Пауль мгновенно обернулся, встретил испытующий взгляд старика-фримена – синие-на-синем глаза под кустистыми бровями, в них светилось узнавание. В мозгу Пауля вспыхнуло имя – Разир. Он помнил этого фримена еще по временам жизни в сиетче.
Пауль понимал, что в окружении толпы окажется совершенно беспомощным, если Разир попытается напасть на него.
Старик пододвинулся ближе, рука его под вытертым песком одеянием, конечно же, сжимала рукоять криса. Пауль постарался насколько возможно изготовиться к защите. Старик наклонил голову к уху Пауля и шепнул: «Мы пойдем вместе с ними».
Кодовый сигнал. Сопровождающий. Пауль кивнул.
Разир отодвинулся, повернулся к алтарю.
– «Она грядет с востока, – возглашали аколиты. – Солнце стоит за ее спиною. Ничто не скроется от нее. Ослепительный свет солнца все откроет ее глазам, от которых ничто не утаится: ни свет, ни тьма».
