полная версия

Frustrat1on
ЭМОЦИИ БЕССМЫСЛЕННЫ

Глава шестая

Большие деревянные усадьбы с балконами на мансарде; фигурные и гладкие синие ели и высокий папоротник, можжевельник с крупными синими ягодами; эти разноцветные люди, бредущие из стороны в сторону, то к озеру, то обратно в свои домики; кремовое светлое небо, очистившееся от растянутого ряда плоских облаков и теперь казавшееся выпуклым, в своей ясности бесконечным – я все это вдруг страшно полюбил. Теперь мне и не вспомнить, и не понять ту странную перемену, перелом, случившийся в моих глазах, после которого я увидел мир совершенно иным. Наверное, это все слова отца. Я ведь пошел к ним с матерью, чтобы помочь собрать вещи, и попал как раз вовремя. Хотя все вещи они уже собрали, я успел прийти на выручку отцу, когда он тащил сумки в машину. Я догнал его, подхватил один из тяжелых пакетов, и мы направились к стоянке вместе.

– Здоровый ты стал, Илюх. Слушай, правда: бывает вот так – подбежишь откуда ни возьмись, а я и подумаю, что бандит какой, – отец посмеялся, его голос был добр и спокоен.

Я рассмеялся в ответ, мы произнесли несколько бестолковых предложений – это то, что называется ни о чем.

– Почему ты так невесел, Илья?

– А чему мне радоваться? Все, что там, дальше, так непонятно и резко…

Отец посмотрел на меня полными вдумчивыми глазами:

– Как чему? Радуйся тому, что у тебя есть ноги, что ты ходить можешь. Бывают люди в твоем возрасте и даже моложе, которые лишены и таких простых вещей. Разные беды случаются: вот кто-то есть сам не может, кто-то к коляске прикован инвалидной на всю жизнь, у кого-то близких нет, семьи нет, друзей, кому-то жить осталось пару лет, а кому-то и жить негде.

Я же это к тому говорю, чтобы ты понимал, что не у всех есть такие преимущества, которые есть у тебя, и тебе надо ценить то, что у тебя есть, потому что есть люди, у которых нет и самых маленьких удобств. Я знаю, ты не любил мне помогать по дому что-нибудь чинить, но сейчас подумай: ведь ты мог мне помогать? У тебя было здоровье. Все становится иначе, когда по-настоящему понимаешь, чего ты мог быть лишен и чем обладаешь. Было бы хорошо понимать это тогда, когда у тебя это есть, чем потом, когда потеряешь. Вот ты о чем мечтаешь?

– Ну… Я хочу стать большим прокурором, – немного задумавшись, ответил я.

– А у меня есть очень хороший знакомый, Мишка Пономарев, который просто хочет снова чувствовать свои ноги. Он мечтал играть за профессиональную футбольную команду, до того как попал в страшную аварию. А сейчас он мечтает ходить. Но уже никогда не сможет сам сделать шаг.

– Я понял, отец, – сказал я ему.

– Это хорошо. Мы с мамой полежим еще немного, через полчаса отправимся в путь. Ты сходи, погуляй еще, пока время есть.

Отец мило улыбнулся мне и ушел, а я еще несколько минут разглядывал свои ноги, трогал их, мял, чтобы почувствовать легкую боль. И ведь правда: как же хорошо иметь ноги и шагать по этой земле, по этому берегу! Я представил, что у меня их нет, что я не могу управлять ими, и подался всем телом вперед, но ноги в движение не приводил – и упал навзничь. Лежа там, лицом в сухой соломе, рассыпанной поверх мягкой черной земли, на мгновение закрыл глаза и пошевелил пальцами на стопе. Какое это странное, приятное ощущение, если о нем думать! Тогда я встал и вдохнул свежий, пропитанный медовым ароматом благоухающих цветов поток ветра. Он был легок и сладок, им было вкусно дышать. Похоже, это случилось как раз тогда: серое будущее, наполненное тоской, печалью и необъятной тайной, в один миг окрасилось в самые яркие и теплые оттенки, тени, метавшиеся вокруг него и кладущие на все черный отпечаток, озарились и исчезли, их просто стерло, как свет солнца стирает темноту ночи по утрам. В самом счастливом расположении духа я направился к пристани. Там, на обрыве у берега, стояла стеклянная прозрачная беседка. Возле нее, на деревянной дорожке, я сел, рассматривая хрустальную, по-утреннему холодную воду.

Солнечный диск, полностью выбравшись из-за горизонта, ясно глядел на мир и навязчиво протягивал свои лучи ко всему: к камням у берега, к кустам возле них; он проникал в окна домов и играл светом на стенах, кроватях, полах, раздражая людей, пытавшихся еще выспаться; он, подобно счастливому и воодушевленному мечтателю, как бы оповещал все живое о начале нового дня, призывал любить – любить все подряд. Где-то в больших раскидистых кустах, покрытых сетчатой листвой, звонко и растянуто гикнула маленькая птичка.

Как же все-таки это одновременно страшно и интересно – то, что нас ждет. Да, много неожиданностей и неприятностей – наверняка, но сколько приключений! Все мы наконец отправляемся в свое плавание. Неизбежно близится час, который все с таким нетерпением ожидают: начало взрослой, новой жизни, как принято говорить; наступала пора самостоятельности и абсолютной свободы, бесконтрольной в самой высшей степени. И такая радость меня переполняла, я был и воодушевлен, и возбужден, и все еще торопился, как-то странно пренебрегая последними минутами – такими, которыми всегда стоит насладиться, а не отгонять подальше. Я так рвался скорее вперед, туда, во время, которое казалось мне теперь счастливым; так рвется в море матрос на первом своем плавании: он суетится, бегает от нетерпения и жадно смотрит на горизонт. Ему видятся чистые просторы без лесов, без гор и вообще без всякой земли, а за ними только бескрайние воды, гладь океана и обширное небо, порождающие приключения бури, грозы, страшные водовороты, – вот куда я хотел, и скорее!

Какие возможности открывались нам! Право, лево – все стороны и сферы, все пути и дороги. А какое же это удовольствие – не бояться осуждений и не ждать на что-либо разрешений. Никакие глупые и стыдные вопросы, что преследовали ранее за каждой мыслью, теперь не имели своего прежнего смысла – теперь все проще, теперь все что захочешь. Отныне все в наших собственных руках. Если это и не было всемогуществом, то уж точно являлось неприличной, крайней степенью вседозволенности, что, по существу, то же самое, только по-другому названо. Вседозволенность… Во всяком случае так казалось.

Вся жизнь мне теперь виделась счастливой, свободной и вечной. Все люди – ее части, и я безумно торопился стать ее полноценным живым составным, составным чего-то невообразимо длинного, огромного, великого, но незримого; чего-то, что началось уже очень давно, миллиарды лет назад, и что упирается в своем конце в бесконечность времен; что связывает все существующее – живое и неживое, всех, кто когда-либо жил, и всех, кто когда-нибудь только будет жить; я хотел быть с ними, хотел быть деталью этого большого и невероятного, непонятного мира!

Мне представлялись дни в университете: как это замечательно – сидеть в ступенчатой аудитории под мягким светом белых ламп в ранее темное утро и слушать огромную лекцию; мне представлялась прогулка по красивой каменной набережной и парковым аллеям, накрытым густыми ветками клена, с какой-нибудь милой девушкой в поздний вечер, ослепляющий красками уличных фонарей. А как я буду возвращаться домой!.. В небольшую, но уютную, аккуратно обставленную комнатку, тихую и спокойную, из которой будет открываться вид на мою новую улицу. На яркую, хорошо освещенную улицу, где у разноцветных домов отличный и чистый вид, а молодые клены ровно и округло подстрижены.

И самым главным во всех этих вещах было, безусловно, именно искушение свободы – самостоятельной жизни, в которой все решения теперь всегда будут приниматься непосредственно самим мной, по крайней мере я в это очень верю, до жадности. Что готовить на завтрак, когда приходить домой, во сколько уходить, сколько собираться – все бытовые мелочи, на которые раньше я мог не обращать внимания и из которых прежняя моя жизнь состояла независимо, отныне будут лежать на мне. Это накладывало тяжесть ответственности и добавляло веса всем моим отныне сказанным словам и всем отныне совершенным действиям, – впрочем, и то меня не пугало, а, наоборот, доставляло великое удовольствие, ведь отношение людей ко мне теперь поменяется, они будут смотреть и слушать меня по-другому: среди них я стану таким же полноправным взрослым человеком. Эти мысли, эти идеи, эти мечтания о грядущем почти полностью вовлекли меня в тот еще пока не случившийся мир, и я весь в нем утопал. И все четче я видел свою новую жизнь, грезил ею, все более ясные отрывки из нее приходили в голову, и размытым пятном мутнелись воспоминания о жизни детской, прошедшей, последние дни которой я ловил и одновременно пропускал сквозь пальцы, как будто перебирал старые вещи, без раздумий и с отвращением откидывая все подряд.

С таким нетерпением существовал я уже около месяца, но если прежде только трепетал от страха и треволнений перед неопределенностью, то теперь я с ненасытным голодом выдумывал себе эту жизнь и уже успел вообразить многое, может быть, даже лишнее. Я распланировал всю свою жизнь: семья, дом, машина, деньги, и в душе только восторг, блаженство, ликование – для всего остального просто не осталось места. Все в корне поменялось – само понятие о существовании человека перевернулось с ног на голову, и мир в один незаметный миг стал другим, непохожим, отличным… И люди, что ли, тоже… Совсем не те, что были раньше. И все-таки оставалась теплая печаль на сердце: я скучал по тем моим друзьям, с которыми мы уже больше никогда не сядем на урок и, скорее всего, больше никогда ничего не сделаем вместе. Скучал!

Но эта легкая грусть, будто пыль в груди, размывалась радостью долгожданной встречи с новой жизнью. Я думал о счастливом, свободном и вечном. Мне все казалось таким радостным и веселым, счастьем веяло от всего, я был как бы опьянен свободой и вытекающими из нее наслаждениями, что на меня навалились… Мысленными, пока только воображаемыми, но они непременно случатся! Я был готов обнимать землю!

Внизу, слева от меня, что-то колебалось. Это раздражало мои глаза, и я опустил их на деревянные дощечки. Там, запав в какую-то крошечную щель, тощий муравей пытался поднять кусочек чего-то зеленого и тонкого – наверное, листа. Нисколько не раздумывая, я поднял листик, а затем и самого муравья на дощечку. Эта малявка подхватила свой листик и побежала дальше по деревянной дорожке. Это странная доброта меня переполняла: мне вдруг захотелось нарвать муравью еще дюжину таких листочков, свежих, чистых, без всяких болезней, и принести их в муравейник, чтобы помочь этим маленьким насекомым! Я был влюблен в мир, и казалось, мир в ответ любил меня: он словно окутывал меня со всех сторон хорошим и приятным.

Солнце всходило. Его яркий желтый диск протягивал свои лучи к земле и золотил воду, заставляя ее волшебно блестеть. Небо нависало бездонной кремово-голубой оболочкой, а кучевые фигурные облака, резкие и четкие в своих крутых формах, были похожи на гигантские корабли. На горизонте никаких серых и мятых туч, влажный свежий ветерок игрался с ветками деревьев и кустов; новый день только начинался, и он обещал быть прекрасным.

Эпилог

С каким-то необычным, особенным железным скрежетом колеса равномерно отбивают пути… Вагон катится туго и вяло, с надрывом перескакивая с рельсы на рельсу, как издыхающий зверь. Мгновениями мне кажется, что эти тупые балки обмазаны чем-то липким и склизким и цепляют наш поезд, заставляя его торкаться и так тяжело ехать. А за маленьким квадратным окном, прикрытым слева сиреневой шторкой, торопливо сменяются пейзажи: поля, лесополосы, медно-серые плантации пшеницы и высокие ряды ржи – все мажется и, попадая в рамку лишь на миг, расплывается и выглядит текущим, как на картине экспрессиониста; какие-то зеленые двухъярусные заборы, беспорядочно разбросанные близ дороги, сбившиеся в беспросветные кучки заросшие кусты, словно намеренно сваленные в одно место ветки, сырые топи, полные мертвого вонючего воздуха и гнилых деревьев, оставивших от себя только страшные щуплые стволы. Не самые приятные виды, особенно при таком противном, дерганном движении. Вдобавок ко всему августовские рассветы совсем не похожи на июньские: времени сейчас – пять утра, а солнце еще ни на сколько не выкатило из-за горизонта. Холодное пепельное небо бросает на землю ледяной призрачный отсвет, делая скучные ее виды еще более унылыми и гнусными.

По правде говоря, мне и в купе нечем заняться: четыре спальные койки, две вверху, две внизу, и маленький треугольный столик – все уже ржавое и так пронзительно, свистяще скрипит. Мой попутчик – лысый изможденный мужик с большой дыркой на правом носке – крепко спит на верхней левой полке и тихо, но равномерно сопит почти в такт стуку колес. Я же отчего-то бодр. Бодр? Нет… Скорее, не могу уснуть: не спится. Вся ночь для меня пролетела как в лихорадке: я вроде бы и засыпал, да только мучился во сне – от жара, от холода, от неудобства; я чувствовал себя неуклюжим великаном в маленькой детской кровати. Кажется, разок мне даже что-то привиделось: с мамой мы гуляли по большому центру какого-то незнакомого пестрого города, и она улыбалась мне. Этот сон длился всего пару секунд, а затем все исчезло. Просто пропало – я стал видеть только привычную черноту в сомкнутых веках, хотя в ушах еще раздавались какие-то приглушенные крики матери. Я тогда проснулся от холода… в последний раз. Больше даже не пытался заснуть в этом чертовом поезде. И вот, окончательно потерявший надежду на хороший здоровый сон, я сел у окна, тесно упершись к стене. Света я не включал, а потому сижу сейчас в полупрозрачной и легкой, похожей на пыльный налет темноте. Серый призрачный воздух неподвижен, пуст и безвкусен, его как будто бы и нет. На дверном зеркале расплываются блеклые тени. В купе так бесшумно, словно тишина здесь застыла, – так тихо, что кажется это не тишиной вовсе, а странным молчанием. Я даже слышу здесь свои немые мысли, по-особенному звонко раздающиеся в моей голове сплющенным твердым голосом, они точно летают в этом стоячем, забитом воздухе, и жужжат. И за окном все текут и текут угрюмые поля…

Что ж, вместо того чтобы наблюдать эти безразличные и гадкие картины в окне, я мог бы еще поспать минут пятнадцать-двадцать. Но это вряд ли. Мы прибудем на станцию только в половину шестого, и, стало быть, впереди у меня еще примерно полчаса.

С тех пор как мы отмечали выпуск, прошло уже два месяца. Два одновременно свободных и угнетающих месяца… Временами было очень весело гулять по городу и, вдыхая свежий приятный воздух, наслаждаться ощущением того, что школа, треплющие нервы экзамены и все прочее, обременявшее ежедневной ответственностью, позади. Вчера, сегодня и даже завтра я никто и нигде, я просто есть и мне никуда не надо. Какое-то это странное чувство счастья?.. Но все же счастья. Загоняло в переживания и беспокойство только поступление: где и кем я буду осенью? Однако и это не создавало столько противного настроения, сколько упущенные встречи. За целых два месяца лишь за редким исключением я мог увидеть знакомых. Так оказалось, что все, что нас хоть немного связывало, – это уроки и задания, но больше не было ничего: по эту сторону учебы мы были чужими… Не так часто я стал видеться и со своими обычными друзьями: все в делах, что-то делают, чем-то занимаются… А теперь мы вовсе разъезжаемся. Да, немного тоскливо и грустно, но все-таки… Все-таки эта новая жизнь, новые люди, новые заботы – я уверен, оно того стоит. Дорога вперед всегда оставляет что-то позади.

Что касается Жени и Юста, они работали все месяцы над своей крупной статьей. Юст передал мне небольшой отрывок в конверте, перед тем как уехать в Москву. Он поступил на филологический факультет N-ского университета. Еще вчера вечером, лежа на своей койке под лампой, я развернул этот конверт и прочел вначале письмо, написанное от руки самим Юстом и приложенное к отрывку:

«Дорогой Илья! Сейчас ты прочтешь лишь незначительную часть нашего большого труда. Ты получил еще пока только черновой вариант, править работу я буду, уже находясь в Москве. Не сомневайся в нашем общем успехе, как не сомневайся и в том, что мы еще точно увидимся. Главное, сам правильно понимай, куда ты идешь и к чему стремишься. Думай больше. Большие мысли – для больших людей.

Как прочтешь, прошу написать мне или позвонить. Я должен узнать твое мнение обязательно! Удачи, дружище, не теряйся».

В этом письме было что-то классическое, как во всех письмах, которые раньше создавались от руки, – хотя бы сам факт его написания. Меня это совсем не удивило, ведь Юст как человек не просто занятый в творчестве, а с головой погруженный в искусство, нередко мог себе позволить обращаться и к прошедшим эпохам. Куда интереснее был для меня сам отрывок:

«Они считали нас простыми и понятными – эти старые люди, – а себе приписывали точнейшую проницательность, а оттого правоту. Они учили нас восхвалять великих, принижая самих себя за то, что все мы обычные и пошлые и совсем не такие, как эти великие – одаренные и гениальные, сближенные с высокими и светлейшими ценностями. Выставляя на пьедестал достойнейших, они мешали и себя, и нас в никчемный пласт ничего не умеющих и бесталанных и считали, что такому пласту должно быть стыдно. И что хуже всего, они были твердо и неопровержимо уверены в том, что если они опытнее, то непременно много знают и много правильного говорят, однако из всего этого в действительности они делали только одно: много говорили. Их опыт – это прошлый опыт, все, что нужно было из него взять, уже взято, а сейчас другое время.

Мы им были удобны подчиненными, наш мир изначально строился по их подобию, как по шаблону, а если кто-нибудь начинал своевольничать и делать то, что ему нравится, вместо массы полезных и бесполезных предметов, тут же вызывали на беседы, ругали, кричали – словом, всячески препятствовали просвещенной самодеятельности; именно так: осуждали. Они делали то, что от них требовали другие, и, когда видели, как человек может жить хорошо и просто, то завидовали. Или боялись? Некоторые из них переживали за наши судьбы, но только потому, что не знали иной жизни и не верили. Они так и жили: страдали, работали за себя и за других и почитали великих гениев, словно культисты, а сами жили скромно. И как не верили они в себя, так не верили и в нас.

Всю жизнь ими правят и будут править обстоятельства – они ничего не создают. Это потребительство: они ходят по чужой веревке; все, что только скажут люди, которых они сами причислили к умным и мудрым за их состоятельность, они впитают и потребят, как губки, но не станут обдумывать. Впрочем, если и станут, – все равно: их мысли заведомо будут оправдывать полученные слова, какими бы те ни были на самом деле. Они делают то, что от них требуют, но не то, что хотят сами, и считают, что это нормальный жизненный закон – труд. Но что программисту огородный удел, а фермеру – компьютер?

И даже выбор профессии, который встает перед людьми, – он ограничен только специальностями… Ведь никто и не думает о том, кем бы он по-настоящему мог стать. Вы понимаете, о чем я?

Их мир построен неправильно: в страхе и молчании, он подчинен. Какая-то свинья загнала их в лужу и грозит, а они, мало того что сами не в силах встать и дать ей хорошенько по морде, останавливают других: «Ну мы все такие, куда ты вырисовываешься?». Еще давно я вывел для себя эту истину: людям невозможно по-настоящему поверить в то, что рядом с ними может жить человек, который способен встать в один ряд к тем, великим. Они все знали – это была одна из тех действительно умных вещей, что они и правда говорили, но, к сожалению, не понимали, – известную фразу: «Никто не смотрит на путь достижения, все смотрят только на результат». Однако, вместо того чтобы это выражение осмыслить и извлечь из него важное, они продолжали поражаться удивительно успешным судьбам, но осуждать других за попытки представить что-то собой. Видите ли, человек может заниматься только тем, что у него получается, – неизвестных, совершающих отчаянные поступки, они называют идиотами. «Не умеешь – не берись», так они говорят. Что за свинья это придумала?

Я просто хочу сказать, что они не умеют быть хозяевами в своей судьбе. Все их успехи – воля и, может быть, жалость случая, их подчиненный труд бессмыслен и бесплоден. Они боятся или не понимают другой жизни, и осуждают, и завидуют, и продолжают потреблять. Лишь немногие из них творят и поступают так, как хотят, – хозяйничают в своей жизни. Человек сам должен создавать обстоятельства, иначе обстоятельства будут создавать его, что в корне неположительно.

Они ругали нас и глумились, а мы смеялись над ними, и это справедливо и обычно. Они позволяли себе во многом нас попрекать, даже если мы в землю валились от ошибок, вместо того чтобы протянуть дружескую руку, – но это не имеет значения: завтра наступит, и они вновь отправятся на свою работу, на которой будут пахать, как проклятые, против желания и будут бесплодно, за недостойные их деньги трудиться, а мы же – мы смело ступим ногой в новый, еще неизведанный и открытый нам в широких дверях мир и будем творить. Мы докажем. Я докажу.

Нехороших и ядовитых людей будет хватать достаточно всегда и везде: словно сорняки, такие вылезают откуда угодно, и даже там, где, казалось бы, их совсем не может быть; и я вовсе не ручаюсь, что в наше время не будет мерзавцев. Все дело в том, что не бывает однозначных побед добра или зла с преобладанием массы одного над другим, ведущих к просвещению. Знания и ум – это сила, качество которой определяют сами люди. Но общество, тупое и неорганизованное, действующее из слепых, неясных побуждений, эта несчастная толпа никак не повлияет на развитие. Они лишь делают вид бурной жизнедеятельности, хотя творит и создает отдельная личность, индивидуальность, которая посмеет подняться из лужи и, отторгнув трусливых гнусов, дать по морде за всю эту грязь ответственной и бездарной свинье.

В последнее время таких стало больше, пусть прошлое время и наложило печать потери на целые поколения, и я просто хочу надеяться, что мы можем быть лучше. Мы не будем говорить бездарных глупостей, пошлых и заезженных, всеизвестных истин ушедшего – только новое, только непонятное; мы будем объективны, по-настоящему справедливы и добры; впрочем, насчет последних я и вправду вынужден усомниться.

Мы уничтожим прошлый скверный жизненный уклад, когда страшно сказать и сделать, – я сам это докажу. Докажу всем!..

Скоро мы вступим в этот мир, как штамм прививки, разольемся по планете и будем воздвигать, создавать, творить! И станем частью огромного, связывающего всех и все бесконечного пути. Все мы оставим свой след, как его оставили наши отцы. И я обещаю: мы будем лучше».

Первое, что мне бросилось в глаза при прочтении, – это Я. Его так много, что оно режет весь текст и въедается в мозг. Но ошибка ли это? Вот над чем я задумался тогда. Ведь не такое уж оно, это Я, лишнее в этом тексте. Все как и должно было быть: серьезная статья в эмоциональной оправе. Впрочем, даже если с его употреблением действительно переборщили, то Юст исправит этот момент. А так, если не обращать внимания на это Я, то мне очень нравится последнее предложение: «Мы будем лучше». Из этого получается отличный девиз.

Нет, отрывок определенно неплохой, хотя в нем и не до конца раскрыты все идеи, что логично, ведь это только часть их статьи. Я расстроен лишь тем, что этот набросок оставил меня в недоумении, и теперь я в чудовищном нетерпении буду ждать, когда выйдет полная исправленная статья, – так я и написал Юсту вчера, перед тем как лег отдыхать. Наверное, он еще спит и пока мне не ответит, но я точно знаю, что выпустят они с Женей ее скоро, может быть, уже через пару недель.

Со вчерашнего вечера я об этом не думал. Дурной сон отгонял от меня все мысли и страшно мучил. Хоть я и сижу сейчас у окна в достаточно здравом состоянии, мне уже и не представить, от чего я так сильно страдал. Наверное, от жуткого желания поспать, в то время как я не мог этого сделать. Да впрочем… Это уже неважно. Вдалеке я начинаю видеть огни – большие дома, высовываясь из-за маленького леса и упираясь под самое небо, светятся яркими цветами и пестрят. Солнце с минуты на минуту покажется из-за горизонта, но отсюда его, скрытое грядами кустов и деревьев, еще пока будет не видно. Серая и мутная природа начинает исчезать, ее становится меньше, и все больше на нашем пути появляется станций, грязных и безлюдных.

Въезжаем в город. С этой стороны он выглядит менее красочным, но зато сейчас, прислушавшись, я решительно могу сказать о его шумности. Дома здесь из каких-то других панелей и кирпичей… Они не как у нас. И домов еще больше. Вижу недалеко от железной дороги аллею. Помню, как я рассчитывал на то, что там будут клены, но это не они… Это куда более высокие и стройные хвойные деревья, которых у нас нет. Раньше я их не видел, странно вот так смотреть на них в первый раз. Теперь подъезжаем к самой станции. Из-за крыши здания вокзала я заметил, как в городе стоит плотный лиловый туман. Сквозь него, как сквозь темную вуаль, город кажется пустым и черным, его большие дома, твердые и мрачные, словно облитые маслом, глядят на меня опасно и загадочно…

Выхожу.

___

– …Это будет неправильный мир? Да он уже неправильный. И как ты можешь продолжать верить в людей? Я только больше убедился в их никчемности. И прав был Женя, и незачем урезать и корректировать его настоящие слова!..

– Ваша правда лишь в том, что будущее наступает благодаря нескольким индивидуальностям – гениям своего века. Масса… Человеческий табор действительно бесполезен для эволюции и вообще для прогресса, он может только потреблять чужое, уже кем-то приготовленное, но скотиной я их не позволю называть никому. Они все родились не просто так – у каждого есть свое назначение, все живут ради чего-то прекрасного. Да хотя бы для того, чтобы влюбляться и влюблять в себя, чтобы стать смыслом для других людей, чтобы никто не остался в одинокой тоске. Ими нельзя пользоваться, как материалом, даже если вы хотите использовать их в целях прогресса. Зачем нужен будет новый и правильный мир для тех, у которых вы отнимите самых дорогих и близких?

– Были бы все такими пацифистами, как ты, то никакого настоящего просто бы не существовало! В прошлом люди бы не отдавали себя на расправу ради чего-то большего, понимаешь? Ради чего-то большего! Пацифисты обожают выступать за мир, за жизнь и за то, чтобы не было жестокости, но вы не понимаете, что даже современный мир, к которому пришло человечество, построен на крови и жертвах. Есть цели, стоящие куда больше простой человеческой жизни.

2023