Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Три часа между рейсами (сборник)
«Я не был на войне»[35]
Я окончил колледж в шестнадцатом, так что ныне мы отмечали двадцатую годовщину выпуска. Мы привыкли называть себя «военными детьми», поскольку проклятая бойня так или иначе затронула каждого из нас, а на этой встрече о войне говорили больше обычного, возможно, потому, что в мире вновь запахло порохом.
На ту же военную тему мы втроем беседовали в задней комнате Питовского бара вечером после официальной церемонии, когда там объявился еще один из наших. На параде выпускников он был с нами в колонне, но, поскольку он покинул университет досрочно и за двадцать лет ни разу не появлялся на горизонте, мы едва узнали его в лицо и с трудом припомнили имя.
– Привет, э-э-э… Хиб! – сказал я с заминкой.
Остальные подхватили мое приветствие, после чего мы заказали еще пива и продолжили разговор.
– Когда днем возлагали венок, вышло очень даже трогательно, – сказал один из моих приятелей, вспоминая о бронзовой мемориальной доске с именами погибших выпускников. – Прочесть имена Эйба Данцера, Поупа Макгоуэна и других наших ребят и представить, что их нет вот уже двадцать лет, а мы всего-навсего постарели…
– Если мне вернут молодость, я за это готов снова пройти через войну, – сказал я и повернулся к новоприбывшему. – А ты побывал на фронте, Хиб?
– Я служил в армии, но на войне не был.
Под пиво и военные воспоминания проходили час за часом. Каждый из нас поведал какую-нибудь историю – забавную, необычную или страшную, – и только Хиб отмалчивался. Наконец, когда наступила пауза, он сказал, словно извиняясь:
– Я тоже успел бы повоевать, если бы меня не обвинили в избиении одного мальчишки.
Мы уставились на него вопросительно.
– Да я его и пальцем не тронул, – сказал Хиб, – однако скандал вышел изрядный.
Он замолчал, но мы попросили продолжить, поскольку сами уже наговорились досыта и были не прочь послушать нового рассказчика.
– Да тут и рассказывать особо нечего. Парнишка приехал в город с отцом, и там на улице его якобы ударил какой-то офицер с голубой повязкой военной полиции, а при опознании он указал на меня! Через месяц они выяснили, что малец-то с придурью и постоянно жалуется на побои со стороны солдат, так что меня освободили. Я вспомнил об этом случае, когда прочел на доске имя Эйба Данцера. Во время расследования я пару недель просидел в Ливенворте[36], а его тогда держали в соседней камере.
– Эйба Данцера?!
Мы трое воскликнули одновременно – еще бы, Эйб Данцер считался красой и гордостью нашего курса.
– Да его же представили к ордену!
– Я знаю.
– И какого черта Эйб Данцер делал в Ливенворте?
И снова в голосе Хиббинга появились виноватые нотки.
– Так уж вышло, что как раз я его и арестовал. Впрочем, он был не в обиде – служба есть служба. А когда я попал в соседнюю камеру, он даже шутил, вспоминая свой арест.
Теперь мы были по-настоящему заинтригованы.
– За что же ты его арестовал?
– В Канзас-Сити меня определили в военную полицию, и чуть ли не первым моим заданием стало взять наряд с примкнутыми штыками и явиться в такой-то номер большого отеля – не помню его названия. Мы прибыли, я стучу в дверь, захожу, а там генералов и полковников – не протолкнуться. Аж в глазах рябит от звезд на погонах, никогда не видел столько сразу. А в центре комнаты стоят Эйб Данцер и какая-то девица – явно шлюха, – пьяные вдрабадан. Я был так ошарашен, что лишь через минуту заметил еще одну странность: девица была в мундире и фуражке Эйба, а он напялил ее платье и шляпку. В таком виде мы отконвоировали их вниз, а из отеля прямиком доставили к командиру дивизии.
Мы слушали этот рассказ сперва с сомнением, потом озадаченно, но под конец все же поверили и рассмеялись. Правда, смех у нас вышел какой-то вялый и быстро угас, после чего мы лишь смотрели на Хиббинга с глуповатыми ухмылками, поневоле представляя самих себя на месте Эйба.
– Он тебя узнал? – спросил я.
– В этом я не уверен.
– А что было дальше?
– Дальше все было просто и быстро. Мы поменяли на них одежду, сунули обоих головой под холодный душ, а потом я поставил их между двумя рядами конвойных и скомандовал: «Вперед шагом марш!»
– И отвел старину Эйба в тюрьму! – вскричали мы. – Ты, должно быть, препаршиво себя чувствовал.
– Не то слово. Судя по лицу командира дивизии, дело пахло расстрелом. И когда через пару месяцев меня самого засадили в Ливенворт, я был рад обнаружить, что он все еще жив.
– Ничего не понимаю, – сказал Джо Бун. – В колледже Эйб вообще не пил.
– Он пристрастился к этому делу после истории с орденом, – сказал Хиббинг.
– Ты и эту историю знаешь?
– Конечно. Я ведь служил в той же дивизии, мы с ним из одного штата.
– Но ты же сам сказал, что не был на войне.
– Верно. И Эйб туда не добрался. Однако он побывал в кое-каких переделках. Понятно, их не сравнить с тем, чего вы навидались за океаном, но все же…
– Тогда за что его представили к ордену? – прервал я рассказчика. – И как это связано с его пьянством?
– Все из-за тех утопленников – они все время снились ему по ночам, нервы стали ни к черту, тут немудрено и запить…
– Какие еще утопленники? Черт возьми, старик, ты нас с ума сведешь! Это как в песенке про прекрасную маркизу.
– Правда, многие считали, что те утопленники вовсе не на его совести, а все случилось из-за миномета.
Мы застонали – но что с ним поделаешь? Пусть уж рассказывает как может.
– О каком миномете речь? – уточнил я со стоическим спокойствием.
– Я о миномете Стокса. Такой обрезок трубы на опорной плите под углом в сорок пять градусов, помните? Заряжался с дульной части.
Мы помнили.
– В тот день Эйб командовал так называемым четвертым батальоном, который совершал марш-бросок до стрельбища, в пятнадцати милях от лагеря. По сути, это был не настоящий батальон, собрали его с бору по сосенке: пулеметная рота, рота снабжения, полевой госпиталь и штабная рота. Штабникам были приданы минометы, противотанковая пушка, связисты, оркестр и конные ординарцы – словом, тот еще бродячий цирк. Вообще-то, Эйб был командиром штабной роты в чине первого лейтенанта, но почти всех офицеров снабжения и медслужбы направили в авангард, и к нему, как старшему по званию, перешло командование остальными частями. Наверняка он гордился собой – шутка сказать, в двадцать один год командовать батальоном! Он ехал верхом во главе колонны и, должно быть, воображал себя новым Джексоном Каменная Стена…[37] Вам еще не наскучил мой рассказ? Дело-то было далеко от фронта, по эту сторону океана.
– Валяй дальше.
– Маневры проходили в Джорджии, где полным-полно мутных речушек и переправ со старинными паромами на тросах. На таком пароме можно зараз перевезти сотню человек, если напихать их туда поплотнее. Когда около полудня Эйбов «батальон» добрался до реки, оказалось, что шедший впереди третий батальон не переправился еще и наполовину. Судя по скорости, с которой ползал туда-сюда паром, Эйб прикинул, что на переправу оставшихся уйдет не менее часа, и отвел своих людей чуть ниже по течению, где можно было перекусить в тени. Там их отыскал верховой офицер, весь в пыли, назвавшийся капитаном Брауном и спросивший, кто здесь командир штабной роты.
«Я, сэр», – сказал Эйб.
«Отлично. Я прибыл из лагеря, чтобы принять командование ротой, – сказал офицер и продолжил таким тоном, будто обвинял Эйба. – Пришлось нестись во весь опор, чтобы вас догнать. Где моя рота?»
«Перед вами, сэр. Там подальше снабженцы, а за ними госпиталь. Я как раз собирался дать команду к принятию пищи…»
Капитан так взглянул на Эйба, что тот осекся. Сразу стало ясно, что новый командир не позволит людям обедать – просто затем, чтобы показать свою власть. И отдохнуть он им не позволил тоже, заявив, что намерен сейчас же осмотреть вверенную ему часть (прежде он видел штабные роты разве что на бумаге). Довольно долго он раздумывал и наконец решил провести учебные стрельбы минометного взвода по противоположному берегу. Эйб заметил, что у них есть только боевые заряды; в ответ капитан вновь окинул его свирепым взглядом, но потом все же согласился послать на другой берег пару сигнальщиков на тот случай, если какой-нибудь фермер окажется в зоне обстрела. Сигнальщики переправились через реку на лодке, просемафорили флажками, что берег чист, и тут же кинулись в укрытие, поскольку миномет Стокса – далеко не самое точное оружие на свете. Дальше пошла потеха.
Мины были снабжены дистанционными взрывателями, а река оказалась шире, чем на глазок прикинул наводчик, так что первый выстрел получился с недолетом, и все ограничилось небольшим симпатичным гейзером после подводного взрыва. Зато вторая мина угодила в берег и рванула так громко, что две лошади на пароме, находившемся посреди реки в каких-то пятидесяти ярдах, прянули от испуга. Эйб понадеялся, что это умерит пыл его величества капитана, однако тот лишь заметил, что лошадей давно пора приучать к звукам канонады, и приказал продолжать огонь. В тот момент он походил на избалованного ребенка, получившего возможность безнаказанно пугать хлопушкой всех, кого ни попадя.
Затем случилось то, что время от времени случается с этими «стоксами»: мину заклинило в стволе. «В укрытие!» – завопила сразу дюжина голосов, и все кинулись врассыпную. Я тоже отбежал как можно дальше и распластался на земле, а этот чертов дурень Эйб вдруг подскочил к миномету, перевернул его и вытряхнул снаряд. Взрыватель был на замедлении в пять секунд, и только эти секунды отделяли Эйба от вечности. Миномет он спас, но каким образом успел сам спастись от взрыва, для меня загадка.
На этом месте я прервал рассказ Хиббинга:
– Постой, ты вроде говорил, что там были погибшие?
– Верно, были – но это случилось позже. К тому времени третий батальон наконец переправился, и капитан Браун приказал нам поротно выдвигаться к парому. Младший лейтенант, отвечавший за переправу, сказал ему: «Старое корыто едва держится на плаву, его гоняли туда-сюда весь день, так что не советую его перегружать».
Но капитан пропустил эти слова мимо ушей, и с каждой партией там набивалось людей что сельдей в бочке. Всякий раз перед отплытием парома Эйб вставал на перила пристани и кричал солдатам: «Расстегнуть ремни! Держать ранец на одном плече!» При этом он избегал смотреть на капитана Брауна, зная, что тому не по нутру любые приказы, кроме его собственных. Однако младший лейтенант через какое-то время снова проявил беспокойство.
«Паром слишком низко сидит в воде, – сказал он. – Не нравится мне это. Когда вы затеяли стрельбу неподалеку, лошади стали метаться, люди шарахались в стороны, и от этого крепления корпуса расшатались».
«Обратитесь к капитану, – сказал ему Эйб. – Он все знает лучше всех».
Капитан стоял неподалеку и слышал их разговор.
«Это последняя партия, – сказал он. – Загружайтесь, и отставить разговоры!»
Последняя партия оказалась большой даже по меркам капитана Брауна. Эйб встал у борта, готовясь повторить свои приказания.
«Да они уже наизусть это выучили после стольких повторов!» – раздраженно буркнул капитан Браун.
«Но эти не слышали», – сказал Эйб и скомандовал ослабить ремни. Ближайшие солдаты так и сделали, а в дальних рядах не обратили внимания. Иных так сдавили в толпе, что им уже было не до чьих-то команд.
Тонуть мы начали на самой середине реки, сперва еле заметно – вода лишь замочила ботинки, – и офицеры ничего не сказали во избежание паники. При взгляде с берега река казалась небольшой, но, когда мы очутились посреди нее, продвигаясь вперед с черепашьей скоростью, она вдруг представилась нам самой широкой рекой в мире.
Через пару минут вода в дряхлой посудине поднялась на ярд, и было уже глупо делать вид, что все идет как надо. Капитан же будто язык проглотил. Эйб взобрался на фальшборт и прокричал, чтобы все сохраняли спокойствие и не раскачивали паром, и тогда мы дотянем до берега, а затем повторил распоряжение насчет ранцев и приказал всем умеющим плавать выпрыгивать за борт и плыть к берегу, когда вода дойдет до пояса. Люди его послушались, и паники не возникло, хотя по их лицам сразу было видно, кто умеет плавать, а кто нет.
Паром окончательно затонул в двадцати ярдах от берега, напоследок издав гулкий хлюпающий звук и ткнувшись носом в илистое дно на глубине пяти футов. Последующие пятнадцать минут слабо отложились у меня в памяти. Я ушел под воду с головой, затем вынырнул и отплыл на несколько ярдов в сторону, чтобы оглядеться. Вода сплошь покрылась барахтающейся массой цвета хаки, издававшей монотонный гул, который в действительности состоял из проклятий, испуганных воплей, а также шуточек и даже смеха. Я помогал тонущим добраться до мелководья, но в армейских ботинках быстро не поплаваешь…
Капитан Браун и Эйб снова встретились лишь тогда, когда на поверхности реки уже не виднелось ничего, кроме угла парома, упрямо не желавшего полностью уходить под воду. Капитан имел жалкий вид, его била дрожь, а от былого высокомерия не осталось и следа.
«Боже правый! – стонал он. – Что же мне теперь делать?»
Эйб снова взял командование на себя. Он построил солдат по отделениям и начал перекличку, выясняя, все ли на месте. Уже в первом отделении отсутствовали трое, и тогда, не теряя времени на дальнейший расчет, Эйб приказал двадцати лучшим пловцам раздеться и приступить к поискам утонувших. Как только они вытаскивали на берег очередного солдата, за него брались медики. Всего мы нашли двадцать семь человек, семерых из которых удалось откачать. При этом сгинул один из ныряльщиков – тело обнаружилось на следующий день ниже по течению реки. Его посмертно наградили медалью, а вдове назначили пенсию…
Тут Хиббинг умолк, а после паузы произнес:
– Я понимаю, это все пустяки в сравнении с тем, что вы пережили на фронте.
– По мне, так вовсе не пустяки, – сказал Джо Бун. – Во Франции я бывал под огнем, но бо́льшую часть службы провел, охраняя пленных в Бресте[38].
– А дальше что было? – спросил я. – Почему Эйб съехал с катушек?
– Это все из-за капитана, – медленно произнес Хиббинг. – Два старших офицера представили Эйба к награде за спасение миномета и людей, но капитану Брауну это не понравилось, и он стал всюду рассказывать, что, когда Эйб вскочил на фальшборт, отдавая команды, он ухватился за паромный трос и заклинил его в гнезде. Капитан даже нашел пару свидетелей, подтвердивших его слова, хотя большинство считало, что крушение случилось из-за перегрузки парома и повреждений, которые нанесли напуганные взрывами лошади. Как бы то ни было, с той поры отношение к Эйбу в армии изменилось к худшему.
В этот момент к нам вошел Пит собственной персоной и заявил категорическим тоном:
– Мистер Томлинсон и мистер Бун, ваши супруги просили передать, что это их последний звонок. Они сказали, что такие «особые случаи» повторяются слишком уж часто и что, если вы через десять минут не вернетесь в гостиницу, они уедут в Филадельфию без вас.
Томми и Джо Бун неохотно поднялись из-за стола.
– Простите, что отнял у вас столько времени своей болтовней, – сказал Хиббинг. – Вы-то побывали на войне, и не мне вам рассказывать истории.
Они отправились к своим женам, а я, задержавшись, еще раз спросил Хиба:
– Выходит, Эйб не был убит во Франции?
– Нет… Кстати, и на доске той ни слова о фронте, просто «погибли при исполнении…».
– Тогда как же он умер?
Хиббинг помедлил, прежде чем ответить.
– Его убил охранник при попытке к бегству из Ливенворта. Он должен был отсидеть десять лет.
– Бог ты мой! А ведь в колледже он был отличным парнем!
– Это только для близких друзей. А вообще он был жуткий сноб, разве нет?
– Ну, может, в некоторых случаях.
– К примеру, в армии он даже не хотел узнавать своих однокашников.
– Ты о чем это?
– Да все о том же. Сегодня я вам приврал насчет одной вещи. Того капитана звали не Браун.
– То есть?.. – озадачился я.
– Капитана звали Хиббинг, – сказал он. – Это я был тем капитаном. Когда я догнал их, чтобы принять роту, он держался так, будто со мной не знаком. Вот что выбило меня из колеи – ведь я всегда любил наш старый колледж… Ну ладно, спокойной ночи.
«Дай мне шанс, тренер»[39]
Место действия: коттедж в летнем лагере, комната для собраний. Над камином висят скрещенные весла, на каминной полке расставлены призовые кубки, посреди комнаты – большой, грубо сработанный стол и несколько таких же простых стульев, у дальней стены – классная доска. Тщедушный мальчишка в купальном костюме пишет на доске слово крупными кривыми буквами. Это слово: «Уидудл».
Одновременно с поднятием занавеса в комнату входит мальчик лет тринадцати, очень крупный для своего возраста, также в купальном костюме. Он окликает первого, и тот, схватив тряпку, начинает торопливо стирать надпись.
Кассиус (толстяк). Что значит «Уидудл»?
Багс (заметно смутившись). Уидудл? Так называется лагерь, в который скоро поедет моя сестра.
Кассиус. Классный лагерь, должно быть… А где Старик?
Багс. Я писал «Уидудл» просто так – мелок под руку подвернулся. Я вспомнил, что должен ей срочно написать, потому что утром получил письмо, в котором сказано, что, если я срочно ей не напишу, не видать мне в этот раз четвертака на карманные расходы.
Кассиус. Старик не появлялся?
Багс. Я его не видел. Скажи, ты выучил свои слова? Я свои выучил.
Кассиус. Я еще не доучил, да только спектакль все равно отменят, как пить дать.
Багс. Это почему же?
Кассиус. Потому что Биллова папашу притянули к суду, и ребята в нашей палатке говорят, что Билла почти наверняка попрут из лагеря.
Багс. А в чем обвинили его отца?
Кассиус. У меня есть только половина статьи, а где другая часть, не знаю. (Он достает из кармана газетный клочок, разворачивает его и читает.) «Оправдание Сайруса К. Уотчмена…» – так зовут Биллова папашу – «…оправдание было… оно было… было…»
Багс. Так что же с ним было?
Кассиус (парень туповатый и заторможенный). Короче, натворил делов его папаша.
Багс. Ну, если он натворил делов, Билла точно попрут, потому как Старик нынче здорово не в духе, и если кто из нас проштрафится, он может всех вымести отсюда одним махом. Хорошо, что я сегодня утром прибрался в своей палатке.
Входит Генри Грейди.
Генри. А где Старик?
Кассиус. Пока что не появлялся. Я зашел сюда и увидел, как Багс пишет на доске «Скедадл» – это какой-то лагерь, куда поедет его сестра. Ничего себе названьице, а?
Багс (негодующе). Не Скедадл, а Уидудл!
Кассиус. Какая разница? Скедадл, Уидудл, Скедадл, Уидудл…
Багс. Скедадл не имеет смысла.
Кассиус. Можно подумать, в Уидудле смысла целая куча.
Багс. Само собой. Это ж название лагеря. А какой тогда смысл в названии нашего лагеря – Рахевава?
Кассиус. Сравнил тоже! Рахевава – это классный лагерь.
Багс. Скедадл тоже, то есть Уидудл.
Входит Билл Уотчмен, бодрый и веселый, – он как будто еще не в курсе, что его родителю перемывает косточки местная пресса.
Билл. Вот вы где! Отлично. Давайте репетировать. Я только что встретил Старика, и он сказал, чтобы мы поторапливались. Все выучили свои роли?
Багс. У меня всего-то две фразы. Мне особенно нравится вот эта: (выпаливает одним духом) «Мистер Дженкинс передает, что команда настроена по-боевому, доктор».
Билл. Старик сказал, чтобы мы прошлись по всему тексту.
В комнату заглядывает симпатичный молодой человек лет двадцати.
Рикки (молодой человек). Давайте-ка за дело, ребята. Пора уже вам обходиться без подгонял и нянек. Как насчет того, чтобы самостоятельно отрепетировать эту пьесу и довести ее до ума?
Мальчики дружно вскакивают с мест.
Мальчики (в один голос). Сделаем, мистер Рикки!
Однако с его исчезновением энтузиазм быстро идет на убыль.
Генри. Когда отец привез меня сюда, он сказал: «Не знаю, как ваш главный, но если все инструкторы тут похожи на этого парня, тебя ждет отличный отдых».
Кассиус. Парень он классный, это да!
Багс (стоя у доски). И жена Старика тоже так думает, наверно.
Багс рисует на доске большое сердце и тут же его стирает, а Кассиус между тем достает из кармана истрепанный и распавшийся надвое листок с текстом, разобрать который ему стоит больших усилий.
Генри. Что ж, приступим.
Ребята сдвигают в сторону стол, за ним усаживается Кассиус и принимает задумчивый вид.
(Роясь в карманах.) Черт, я где-то посеял свою роль.
Билл. Ты должен давно знать ее наизусть.
Багс. А у меня даже и не роль, а всего две фразы. Одна из них такая: «Мистер Дженкинс передает, что команда настроена…»
Генри. Заткнись, Багс! Пойдем по порядку. Начинай, Кассиус.
Генри занимает позицию на углу стола, затем перебегает к другому углу, но в конце концов возвращается на прежнее место.
Кассиус. Я готов.
Генри. Ну так начинай, твоя реплика первая.
Кассиус (читает по бумажке). «Так что, Плэйфер, ты сам свой злейший враг…»
Генри. Нет, это будет позже. Смотри на другом клочке.
Кассиус. Ага, нашел, тут с обратной стороны письмо домой, которое я начал вчера, но не дописал. (Откашливается.) «Значит, по-вашему, тренер, нам не выиграть этот матч без Плэйфера?»
Генри. «На нем держится вся игра, доктор Макдугалл. Он лучший питчер в команде, а его скоростная подача – это нечто, скажу я вам! И еще он отлично отбивает. Если мы хотим одолеть Сент-Беррис, этот парень нужен нам позарез».
Багс. А теперь я…
Билл. Заткнись, Багс! Продолжай, Кассиус.
Кассиус (перебирая бумажки). «Так что, Плэйфер, ты сам свой злейший…» Нет, это не то, мы же хотели с начала. «Значит, по-вашему, тренер, нам не выиграть этот матч без Плэйфера». Ну, в общем, смысл такой же.
Генри. Теперь моя реплика? Дай-ка вспомню… «Доктор Макдугалл, по дороге сюда я заглянул на почту, и они попросили передать вам это письмо».
Кассиус поправляет на носу воображаемые очки, разворачивает воображаемое письмо и читает.
Кассиус (читает). «Так что, Плэйфер, ты сам свой злейший враг…» Нет, я не могу делать вид, что читаю письмо, если мне не дали никакого письма. Каждый раз сбиваюсь на другой текст.
Билл. Вот тебе письмо. Притворись, что оно то самое… (Отдает письмо Кассиусу.) Знаете, это здорово, что мы вот так сами репетируем пьесу, просто потому, что это нужно, и никто нас не заставляет. Вы согласны, что это здорово?
Входит Старик, бывший спортсмен лет шестидесяти, и вслед за ним молодой Рикки – обаятельный красавчик-блондин, похожий одновременно на всех пляжных спасателей в мире. Рикки только что не светится от переизбытка энергии. Войдя, он ни с того ни с сего выполняет пару резких разминочных движений, а затем начинает подталкивать к двери Билла и Генри.
Старик. Думаю, сейчас не лучшее время для репетиций, ребята. Отложим это дело на потом.
Билл. То есть сегодня репетиции не будет?
Рикки. Не гони коней. (Поворачивается к Старику.) Может, пройдем в мою комнату?
Старик. Не стоит. Извините, ребята, что пришлось вас прервать. Что за пьеску вы тут разыгрывали?
Генри. Ну и хорошо, что репетиции не будет, – и без того сегодня еще плавание, потом у двоих из нас каноэ, а у двоих…
Старик. Только вы не бросайте совсем это дело. Я хочу, чтобы вы разыграли пьеску на родительском дне в следующий понедельник, – это пойдет на пользу репутации лагеря. Все помнят свои роли?
Багс (от двери). Я свою помню отлично. Только я вот что подумал: раз у меня всего-то пара реплик, может, мне нет резона торчать на репетиции, а лучше пойти плавать?
Старик. Пьеса рассчитана на четверых актеров, – стало быть, на репетиции должны быть все четверо. Учись терпению, Тревеллион. А сейчас вы можете идти на плавание, кроме тебя, Билл, – ты пока подожди за дверью.
Мальчики покидают комнату, в которой остаются только двое мужчин.
Ты, похоже, возомнил себя незаменимым для команды?
Рикки. Я свое дело знаю – уже все лицо в отметинах после игровых стычек. И я отрабатываю по полной на любой позиции в нападении и в защите. Мой отец недурно разбирается в футболе, и когда прошлой осенью я приезжал домой, он сказал, что игроки моего уровня зашибают по две, по пять, а то и по десять тысяч и что под вашим руководством я могу далеко пойти, – а к чему я пришел?
Старик. Ты тренируешься и живешь на полном пансионе.
Рикки. Да, но какой от этого толк? Вы меня многому научили, согласен, однако я умел отдать точный пас на сорок пять ярдов и до того, как познакомился с вами. Дайте мне мяч, и я покажу прямо сейчас!
Старик (терпеливо). В начале сезона я приму команду колледжа, и ты пойдешь туда со мной. Я думал, мы обо всем договорились.
Рикки. Конечно, я готов пойти с вами. Как и одиннадцать других ребят, учившихся играть в обычной школе. (Презрительно сплевывает.) Я знаю, кто что имеет. Знаю, что имеет Лоусон. Знаю, что имеет Кэтхарт. Они кругом чистенькие, все у них шито-крыто, им можно ночами развлекаться с девчонками из университетских клубов. Так оно и есть, я это знаю точно. Они ходят задрав носы, и сам черт им не брат. И не надо снова начинать про то, как вы играли в Мичигане, – или вы думаете, я мечтаю так же ходить с расквашенным носом три дня в неделю, с воскресенья по вторник?
Старик. Прекрати ныть!
Рикки. Ну да, все как всегда: прекрати ныть и подавай крутой пример этим соплякам…
Старик. Я понимаю, что футбол изменился с тех времен, когда я выходил на поле. Я тогда не знал, что такое страх.
Рикки. А я и сейчас не знаю, что такое страх. Я умею чувствовать игру. Моя задача – ворваться в самую гущу схватки и не оставить противнику ни единого шанса.
Старик. Вот поэтому из тебя может выйти великий игрок. Мы ведь с самого начала обо всем договорились, нет так ли?
Рикки. Договорились, черт возьми!
Старик. Не ори так громко. Ты отлично знаешь, что я хотел с тобой обсудить. Оставь в покое мою жену, она еще очень молода и сама не понимает, что делает.
Рикки. Тогда зачем вы на ней женились? А если я вам не нужен, так и скажите, я готов уйти. Попробую устроиться в команду Темпла[40].
Старик (серьезно). Давай-ка успокоимся и подадим этим ребятам достойный пример. (Поворачивается к двери.) Эй, вы, там! Заходите и продолжайте свою репетицию. С того места, где остановились.
Мальчики входят в комнату.
Кассиус. Я все так же могу пользоваться твоим письмом, Билл?
Билл. Конечно.
Кассиус. Тогда продолжим.
Мальчики становятся на прежние места. Старик кивает Рикки, который в ответ весьма нахально подмигивает. Оба удаляются.
(Читает письмо.) «Дорогой мистер Макдугалл, мы узнали, что ваш ведущий игрок, Дик Плэйфер, этим летом выступал за профессиональный клуб и потому, согласно правилам, он не может быть допущен к сегодняшней игре. Искренне Ваш, Хайрам Джонс, ректор колледжа Сент-Беррис».
Генри (все больше входя в роль). «Ужасная новость, доктор! Это значит, что у нас нет ни единого шанса. С таким же успехом можно вообще отказаться от игры, и пусть нам засчитают „баранку“. Но какие у них доказательства?»
Кассиус. «Он приводит много доказательств…» (Перебирает бумажки.) «Так что, Плэйфер, ты сам свой злейший враг…» Нет, минутку, это должно быть на обратной стороне. «И эти доказательства весьма убедительны».
Генри. «Мне не так жалко потерять всех остальных игроков, как этого одного. Когда он впервые попросил дать ему шанс и я выпустил его на поле, игра сразу пошла по-другому. Он равно хорош и в нападении, и в защите, а между базами носится прямо пулей. В жизни такого не видел, хотя мне случалось тренировать многие команды…»
Кассиус. «Оставьте меня, я хочу все обдумать. И пришлите сюда Плэйфера». Теперь я вроде как должен расхаживать туда-сюда. «Доброе имя колледжа значит для меня больше, чем спортивные успехи наших команд». (Вглядывается в текст.) «Погодите минутку». Значит, ты все еще должен быть здесь.
Генри. Я сам знаю, где мне быть. А вот ты должен расхаживать туда-сюда. Почему ты не расхаживаешь туда-сюда?
Кассиус. «Может, все же дадите мне шанс?» Похоже, это слова Багса.
Багс (поворачиваясь от доски). Я ничего не должен говорить, покуда не уйдет Дженкинс.
Кассиус. Но эти слова всяко не мои, больше смахивают на Багса. (Вертит бумажки так и этак.) «Будем играть тем составом, какой сможем выставить, и хотя мы вряд ли выстоим против их состава, нам это никто не поставит в вину…» Уффф! (Переводит дух и на миг отрывает взгляд от бумажки.) «Полагаю, эту игру нам не выиграть».
Дверь приоткрывается, и в проеме возникает голова Старика.
Старик. Отлично, ребята, приятно видеть, как вы сами разыгрываете пьеску. Вот прослежу за отплытием каноэ и приду к вам.
Голова исчезает.
Генри. Давайте на этом закруглимся. Подождем, пока Кассиус выучит свою роль.
Багс. Может, все-таки дойдем до моей реплики?
Билл. Дай сюда мое письмо. Оно от отца, я еще толком не успел прочесть, а ты уже вон как его замусолил.
Кассиус (отдавая ему письмо и вместе с ним протягивая газетную вырезку). Думаю, тебе стоит это прочесть, Билл. Тут пишут о твоем отце. (Читает.) «Мистер Уотчмен во время судебного заседания выглядел очень подавленным, хотя по ходу процесса становилось все более очевидным, что его оправдают. Казалось, он потерял всякий интерес к происходящему…»
Багс вывел на доске две первые буквы слова «Уидудл». Билл в замешательстве глядит на письмо в своей руке.
Билл. Я-то думал, папа уезжает в дальнюю поездку – может, в Европу или еще куда. А это письмо – его как будто ненормальный писал.
Генри. Ну так что, еще немного порепетируем?
Билл (рассеянно). Можно и порепетировать. (С письмом в руке отходит к другому краю сцены и читает вполголоса.) «Прощай, прощай, прощай. Когда-нибудь, когда ты станешь взрослым, ты простишь меня за все».
Кассиус. Ты чего там бормочешь?
Билл. Ничего. (Убирает письмо в карман.) Ладно, давайте репетировать.
Кассиус возвращается на свое место за столом.
Кассиус. Я готов.
Генри. «Что ж, сыграем, как сможем. Скажу парням, чтобы готовили мячи и биты».
Кассиус. «Ступайте и не забудьте прислать сюда Плэйфера. Хочу перемолвиться с ним парой слов».
Генри покидает сцену, и его место тут же занимает Багс, сгорая от нетерпения.
Багс. «Мистер Дженкинс передает, что команда настроена по-боевому, доктор».
Кассиус (озадаченно). Или у меня пропущен этот кусок, или я вообще не должен отвечать на эту реплику.
Билл. Ах да, сейчас же мой выход! (Настраивается.) Итак, я появляюсь. «Доброе утро, доктор Макдугалл».
Кассиус. «Присаживайтесь, сэр. До меня дошли плохие известия».
Билл. «К сожалению, это правда».
Кассиус. «Как ты мог на такое пойти – выступать за профессионалов, когда ты являешься студентом Кресент-Рейнджа? Что, польстился на грязные деньги?»
Билл (качая головой). «Нет, сэр, это не из-за денег – даю руку на отсечение. Но я пока не готов сказать вам всю правду».
Кассиус (вскакивая на ноги). «Тогда вон отсюда немедленно!» (Все остальные участники спектакля вздрагивают и с тревожными лицами спешат к двери, но быстро возвращаются, сообразив, что эта реплика является частью роли.) «Тебя не следует допускать к другим студентам, потому что ты – разносчик заразы, от тебя исходит запах серный… запах верный…» (Утыкается носом в текст, пытаясь разобрать слово.) Что-то тут не то. «…потому что ты – разносчик заразы, от тебя исходит запах скверны… Ты успеешь собрать свои пожитки до отхода вечернего автобуса на Трою?[41]»
