Фредерик Марриет
Персиваль Кин
Глава VII
Только что мы разошлись из школы, я прямо побежал к капитану Бриджмену и рассказал ему, как со мной поступили. Выслушав меня, он вскричал:
– Это уж слишком; я пойду с тобою, и мы посоветуемся с тетушкой Эмилией.
Случилось, что тетушка была одна в лавке, когда мы пришли, и после рассказа о том, что со мною случилось, она сказала капитану Бриджмену, что бабушка отдала меня в школу за шалости, угрожая, что если меня оттуда возьмут, она уедет из Чатама и возьмет ее с собою. Матушка не могла оставаться без помощницы и боялась обидеть бабушку, которая, верно, сдержала бы свое слово, но тетушка хотела убедить ее взять меня из школы, несмотря на угрозы старушки.
– Вы никогда не должны оставлять нас, мисс Эмилия – отвечал капитан Бриджмен, – все наденут по вас глубокий траур.
– Я не хочу, чтобы меня взяли из школы, – прервал я, – а не выйду оттуда, пока не отомщу за себя. Вот, что я хочу сделать и сделаю, хоть он изрубит меня в куски. Он ест мои сандвичи и говорит, что завтра опять накажет меня, если в них не будет более горчицы. Мы положим ему горчицы вдоволь, но и еще чего-нибудь. Чего можно положить туда, чтобы почти уморить его?
– Прекрасная мысль, Персиваль, – сказал капитан Бриджмен, – я спрошу у доктора, сколько каломелю можно ему дать.
– Да, это будет хорошо, – сказала тетушка, – я постараюсь положить более горчицы, чтобы он не заметил.
– Я пойду в казармы и сейчас возвращусь, – сказал капитан Бриджмен.
– А я приготовлюсь к розгам, – сказал я смеясь.
Капитан Бриджмен скоро возвратился и принес сорок гран каломелю, которые отдал в руки тетушке Милли.
– Здесь столько, – сказал он, – сколько можно дать самому здоровому человеку, не подвергая его опасности; мы посмотрим, что с ним будет, и если он не исправится, то я сам пойду в школу и разделаюсь с ним.
– Бабушка велела ему дурно со мною обходиться, – сказал я. – Он мне сам признался, и я заставлю его раскаяться.
– Персиваль, я не хочу, чтобы ты сделал что-либо неприятное бабушке, – сказала тетушка Милли, приняв строгий вид.
На другое утро я отправился в школу в полной уверенности, что меня к вечеру высекут, и несмотря на это, был так весел, будто шел на праздник.
Утро прошло, как обыкновенно. Я знал урок, но не слишком твердо; меня так занимало мое неожиданное мщение, что я не слишком внимательно слушал своего учителя, избранного из мальчиков.
– Мистер Кин, – сказал мистер О’Таллагер, – мы оставим расчеты до вечера и тогда разочтемся вполне. Я, может быть, еще что-нибудь прибавлю; ты не уйдешь от меня, приятель.
Мальчики разошлись обедать, оставя меня, как прежде, наедине с моим мучителем. Я стоял перед ним молча, между тем как он шарил в моей корзине.
– Ну, мистер Кин, посмотрим, исполнил ли ты мои приказания о горчице.
– Я просил тетушку положить поболее горчицы, – отвечал я смиренно; она сама делает мне сандвичи.
– Ну, смотри, если тетушка не исполнила твоей просьбы, то я не отпущу тебя живого, маленький аспид.
Он вынул из бумаги сандвичи и стал их пробовать.
– На колени, мистер Кин, и благодари всех святых, что тетушка спасла тебя от половины того, что я тебе готовил; потому что она положила вдвое больше горчицы, негодяй, – сказал О’Таллагер, набив себе полный рот.
Сандвичи исчезали один за другим и, наконец, все исчезли. О, какова была моя радость! Я чуть не снял с себя шапку и не бросил ее вверх. Получив на свою долю хлеб и сыр, я весело стал есть их, восхищенный тем, что мистер О’Таллагер попался в мои сети.
Скоро колокольчик созвал нас в классы, и первые два часа все шло обыкновенным порядком; но тогда мне показалось, что мистер О’Таллагер вдруг переменился в лице и побледнел. Он продолжал, однако, выслушивать уроки, но, наконец, я заметил, что он начинает поглаживать рукою желудок. Через несколько минут он сжал свои толстые губы и обеими руками схватился за живот.
«А, ты начинаешь чувствовать», – подумал я; и точно – он чувствовал. Боль увеличивалась так быстро, что он потерял терпение, и линейка стала летать по головам школьников. Наконец, он выронил линейку и, схватясь обеими руками за желудок, стал качаться вперед и назад, стукая ногами одна об другую; более он не мог выдержать. Ужасные проклятия посыпались на всех; он скрежетал зубами почти в беспамятстве, и пот падал с его лица.
– О, убийство! Я отравлен! Боже, спаси мою грешную душу. О, о, о! Э, э, э! Помилуй, помилуй, помилуй, помилуй, помилуй! О, святой Патрик! Я зарезан.
И боль до такой степени стала одолевать его, что он залился слезами, плача и крича, как дитя.
Пароксизм опять схватил его.
– Убийство, убийство, убийство! – кричал несчастный, собрав последние силы.
Соседи сбежались на крик и нашли мистера О’Таллагера совсем изнемогшим; он только мог прошептать:
– Доктора, скорее доктора!
Соседи, заметив, как он болен, вынесли его в его комнату. Один побежал за доктором, а другие сказали нам, что мы можем разойтись по домам.
Я бежал поделиться радостью с тетушкой Милли и капитаном Бриджменом. Доктор, призванный к мистеру О’Таллагеру, дал ему лекарства, которым избавил его от каломеля. Однако действие последнего было так сильно, что мистер О’Таллагер три дня не мог выходить из комнаты и не являлся в школу целую неделю, в продолжение которой я изобретал новые штуки.
Наконец, мистер О’Таллагер выздоровел, и меня опять послали в школу. Войдя в классы, я нашел своего учителя бледным и похудевшим; едва он увидел меня, как рот его искривился и оскалил большие белые зубы, напомнившие мне усмешку гиены; однако он не сказал мне ни слова. Мы принялись за дело, я прекрасно ответил урок, но готовился к наказанию. Впрочем, я обманулся; он не наказал ни меня, ни других мальчиков…
После я узнал, что это случилось потому, что хотя нужда заставила его как можно скорее опять открыть школу, но он был еще слишком слаб, чтобы предаться своим любимым занятиям.
Когда наступил час обеда, и мальчики разошлись, я терпеливо ожидал, что он будет делать с моею корзиною, стоявшего возле него.
– Возьми корзину и ешь свой обед, – сказал он, выходя из школы в свою комнату. – Я не мог удержаться, чтобы не спросить:
– Не угодно ли сандвичей, сударь?
Он обернулся и бросил на меня адский взгляд, которым показал, что знает, кому он обязан своею болезнью.
С тех пор мистер О’Таллагер никогда более не трогал моей корзины, и обед весь оставался мне. Нанесенный ему удар был так велик, что три или четыре месяца он едва держался на ногах, и я начинал серьезно думать, что дело может дурно кончиться; но постепенно он стал поправляться и, чувствуя себя лучше, становился строже и строже.
Но я сделал большие успехи в продолжение трехмесячного бездействия мистера О’Таллагера. С летами я часто думал и теперь совершенно убежден, что мы более теряем, чем выигрываем, начиная слишком рано учиться. Начните учить одного ребенка с трех лет и другого с семи, – и десяти лет тот, которого до семи оставляли в покое, будет знать столько же, как тот, чьи понятия стали образовывать с таких ранних лет. Я испытал это на самом себе.
В шесть месяцев я выучился хорошо читать и писать я начал арифметику. Правда, что этому много способствовали советы капитана Бриджмена, любовь моя к тетушке Милли и ненависть к моему учителю, от которого я не хотел заслужить наказания за леность.
Штуку с мистером О’Таллагером я сыграл в мае; в сентябре он был совершенно здоров, и линейка, ферула и розги начали свое дело. Бесполезно и говорить, как часто меня наказывали, потому что это случалось каждый день, иногда один раз, иногда дважды; я сделался совершенно равнодушным к наказанию, даже смеялся над ним, но втайне старался снова мстить своему мучителю.
Я клал маленькие шарики из смолы на трон мистера О’Таллагера, и он имел удовольствие видеть себя прилипшим, когда хотел встать наказывать. Я обмазывал розги и ферулу клеем; бросал мертвых кошек под ящики, составлявшие его трон, так что запах выводил его из терпения прежде, чем он мог найти его причину. Я вылил все чернила из чернильниц и налил в них воды, чем ввел его в немалые издержки.
В таких случаях он никогда не искал виновного, но вызывал меня и Филя Муни. Я, со своей стороны, никогда не говорил ни слова в свое оправдание. Я выдерживал наказание без ропота, вполне довольный меною.
Вальтер Пуддок говорил мне правду, и это подтвердят все школьники, что после частых наказаний делаешься нечувствительным к розгам. Так проходило время до ноября, когда мне представилась возможность вполне отплатить моему достойному педагогу за все его благодеяния.
Глава VIII
Школьники истратили все свои деньги, чтобы купить ракет к 5 ноября. Говорят, что в этот день некоторые люди, находя невозможным преобразовать лордов и депутатов, решились вдруг от них отделаться. Неизвестно, отчего каждый год после первого опыта наши лорды не подвергались подобной опасности. Гюй Фоке и его сообщники, паписты или протестанты, сделались основателями до сих пор не существующей партии, которой девиз есть: средства, а не люди.
Но не буду продолжать далее. Мистер О’Таллагер никогда прежде не мешал детским играм в этот день; но тут, будучи не в духе, объявил, что вместо праздника мы должны утром прийти в классы, а после обеда можем гулять.
Это нас чрезвычайно огорчило, и нетерпение наше выйти из школы было так велико, что почти никто не мог ответить урока. Ферула и розги были в полном действии; но можно представить себе наш ужас и отчаяние, когда за час перед обедом мистер О’Таллагер приказал нам выдать ему тотчас все шутихи и ракеты, которыми набиты были наши карманы, и объявил, что в наказание за то, что мы не знали уроков, после обеда также будут классы. Все были в безмолвном отчаянии.
Мальчики один за другим подходили к трону мистера О’Таллагера, и Филь Муни обыскивал их карманы, вытаскивал оттуда все принадлежности фейерверка и складывал их к подножию трона, который, как я уже прежде заметил, состоял из двух пустых ящиков, обращенных дном кверху; на этих двух стоял третий, на котором сидел мистер О’Таллагер, и все три покрыты были старою зеленою фланелью.
Когда обыскали всех, то набралось такое множество ракет, шутих и проч., что мистер О’Таллагер, опасаясь, чтобы мальчики опять не утащили их, поднял верхний ящик, на котором сидел, и приказал Филю Муни спрятать их под него. Это было исполнено; мистер О’Таллагер снова сел на свое место, и классы продолжались до обеда, но увы, должны были начаться и после обеда.
Мальчики разошлись; одни печальные, другие сердитые, некоторые испуганные; меньшая часть восстала против такой несправедливости.
Я был вне себя; кровь во мне кипела; наконец, изобретательность явилась ко мне на помощь, и я, не думая о последствиях, решился действовать.
Так как еще оставалось полтора часа до начатия классов, то я поспешил домой и, выпросив шиллинг у тетушки Милли, купил более четверти фунта пороху.
Потом я возвратился в школу, заглянул в класс и увидел, что в нем никого не было. Я поспешно приподнял ящик, под которым спрятаны были наши ракеты, высыпал под него порох, оставя немного для узенькой дорожки, которую трудно было заметить на зеленом фланелевом покрывале, и потом вышел и прибежал к товарищам. У меня, как и у других школьников, был кусок фитиля для опускания ракет; я зажег его и остался в углу, ожидая колокольчика, который сзывал нас в классы.
О, как забилось мое сердце, когда я услышал звон, и как боялся я, чтобы мой план не разрушился.
Мы все собрались. Мистер О’Таллагер, любуясь с усмешкой демона печальными лицами учеников, сидел на своем троне; с одной стороны лежали розги, с другой ферула, а линейка, как жезл, сжималась его мощною десницей.
Спрятав за рукав зажженный фитиль, я, не замеченный мистером О’Таллагером, очутился за его троном, возле насыпанной мною дорожки. Я взглянул, чтобы удостовериться, не заметил ли он меня; но глаза его блуждали по классу, ища, в кого бы бросить линейку. Боясь, чтобы он не обернулся, я не хотел более медлить и приложил фитиль к пороху.
Не зная силы пороха, я с удивлением, смешанным с ужасом, увидел, как ящик поднялся кверху, будто на крыльях, и отбросил к потолку мистера О’Таллагера, окруженного облаком дыма. Ракеты, шутихи свистели и лопались; мальчики с громким криком отскочили от взрыва и бросились вон из школы.
Стекла вылетели с треском, и вся школа наполнилась дымом. Я стоял, ужасаясь своего дела. Шутихи и ракеты еще не переставали свистать, когда я услышал стон мистера О’Таллагера, упавшего на средний стол. Я все еще стоял в комнате, почти задыхаясь, но не двигаясь с места, когда соседи, привлеченные взрывом и криками мальчиков, вбежали и заметив только меня и мистера О’Таллагера, который все еще кричал, вынесли нас на руках. Давно пора было сделать это, потому что комната была в огне, и через несколько минут пламя выбросило из окон, между тем как дым выходил из дверей и труб.
Послали за пожарными трубами; но прежде, чем они приехали, весь дом так объят был пламенем, что невозможно было спасти его. В один час Locale наших бедствий превратилось в пепел. Меня поставили на ноги, выводя из комнаты, и видя, что я не ушибся, отпустили домой.
Я никогда не забуду чувств, которые овладели мною, когда я увидел пламя и дым, шум и смятение вне дома, действие пожарных труб, солдат, шедших из казарм, и собравшуюся толпу народа. «И все это мое дело», – подумал я.
Я рад был, что у меня не было сообщника; я мог хранить свою тайну. Однако я не на шутку беспокоился о мистере О’Таллагере, потому что, хотя я ненавидел его, но, конечно, не желал его смерти. К счастью, чрез несколько времени я узнал, что он вне опасности, хотя еще страдает от ушибов и ожогов.
Никто не мог понять, каким образом случилось такое несчастье; знали только, что мистер О’Таллагер отобрал у мальчиков все ракеты, и что они как-то взлетели на воздух. Многие говорили даже, что это поделом ему. Бабушка покачала головою и сказала, взглянув на меня:
– Конечно, порох может вспыхнуть, но надобно его зажечь.
Любимое выражение мистера О’Таллагера: «Это может дурно окончиться» оправдалось на нем же. Он не имел средств завести новую школу в Чатаме и уехал из города.
Только после его отъезда я признался во всем капитану Бриджмену и тетушке Милли; но она не велела никому более о том рассказывать.
Глава IX
Только что мистер О’Таллагер уехал из города, бабушка начала настаивать, чтобы меня отдали в другую школу, и на этот раз матушка сама отвела меня в самую ближайшую к нашему дому, где со мною обходились хорошо, и я стал делать такие быстрые успехи, что бабушка начала думать обо мне не так дурно, как прежде.
Она стала обходиться со мною гораздо ласковее, так что и я перестал ее беспокоить, хотя страсть к шалостям развивалась во мне более и более.
Здесь можно заметить, что из многочисленных обожателей тетушки Милли только двое оказывали ей постоянное внимание. Один был поручик Флет, который был решительно влюблен в нее, и если бы его сколько-нибудь ободряли, то он давно бы был у ее ног; но тетушке он не нравился, тем более, что она очень любила капитана Бриджмена.
Мистер Флет был красивый мужчина, высокий и стройный, но он не казался тетушке довольно блестящей партией; как офицер он был тем же, чем был мой отец Бен как солдат.
Но, с другой стороны, капитан Бриджмен не подвигался вперед: он как будто находился в сомнении и не знал, на что решиться.
Дело в том что матушка, выйдя замуж за простого солдата, как будто препятствовала сестре своей быть женою офицера. Бен мог сказать: капитан наш родственник, что было бы совсем неприлично; капитан Бриджмен чувствовал это и преодолевал сколько мог страсть, зарождаемую в его сердце красотою моей тетушки.
Поручик Флет был слишком глуп и слишком равнодушен к мнению других офицеров, чтобы дорожить им; он давно бы женился на Милли, но тетушка, решившись непременно выйти замуж за офицера, не отчаивалась быть и капитаншей. Однако она не отказывала решительно Флету, но на всякий случай имела его в резерве.
Я бы очень хотел, сколько возможно, дать понятие читателю о матушкиной библиотеке и лавке. То была длинная комната, примыкавшая к зале, в которой мы всегда сидели, и которая отделялась от лавки стеклянною дверью. На окнах, обращенных на улицу, с одной стороны дверей выставлены были разные сорта бумаги, сургучи, чернильницы, детские книги, портфели, эстампы и карикатуры. С другой стороны, ленты, шляпки, перчатки, шарфы, иголки и все, необходимое для дам.
При входе стояли палки и трости; с одной стороны на столах картоны с перчатками, лентами, пуговками и разными безделками; с другой духи, сигары, щетки, мыло и другие принадлежности туалета.
Эти товары занимали около десяти футов с каждой стороны лавки; остальная часть ее служила библиотекою для чтения.
В задней половине лавки поставлено было несколько стульев вокруг небольшого стола, на котором лежали газеты, и с каждой стороны дверей в нашу комнату стояли обручи, мячи и множество детских игрушек.
Дамские наряды были на руках у матушки; тетушка имела в своем распоряжении мужские, а остальная часть лавки и библиотека находились в руках обеих.
Редко случалось, что стулья у ящиков с безделками или около стола не были заняты; одни читали газеты или книги, другие разговаривали. Почти все посетители знали друг друга. Капитан Бриджмен и поручик Флет постоянно находились в лавке, и почти все офицеры Морского полка заходили к нам в продолжение дня.
Теперь я постараюсь описать общество, которое у нас собиралось.
Матушка, одетая с большим вкусом, распечатывает кипу новых книг. Тетушка Милли держит в руках кусок кисеи в пять вершков и как будто занимается работою. Мистер Флет сидит, развалясь на стуле, и смотрит на мух, летающих по потолку. Капитан Бриджмен, живой, красивый мужчина, сидит возле счетного стола против тетушки Милли; в руках у него небольшая трость черного дерева с серебряным набалдашником и необыкновенно белые перчатки. У него быстрый, проницательный взгляд, орлиный нос, тонкие губы и белые, как слоновая кость, зубы; физиономия его столько же полна огня и энергии, как она безжизненна у мистера Флета.
– Позвольте спросить вас, мисс Эмилия, – сказал капитан, показывая тростью на кусок кисеи, который она держала в руках, – чем вы занимаетесь? Этого слишком мало для какого угодно дамского наряда.
– Но довольно для манжет, капитан.
– Так вы делаете манжеты?
– Не верьте ей, капитан Бриджмен, – отвечала матушка, – она держит в руках кусок кисеи, чтобы иметь предлог не шалить.
– Я право не знал, что такая безделица может предохранить от шалостей, – сказал капитан.
– Вы знаете, капитан Бриджмен, – отвечала тетушка Милли, – что праздность есть мать пороков.
– Слышите, Флет? – сказал капитан.
– Что? – спросил Флет.
– Что праздность есть мать пороков; вы должно быть самый порочный человек.
– Я думал, – отвечал Флет.
– Вы, кажется, только недавно начали думать. О чем же или о ком вы думали?
– Я думал, много ли времени остается до обеда.
– Это очень неучтиво, мистер Флет; вы могли бы сказать, что думали обо мне, – заметила тетушка.
– Да, сначала я думал о вас, а потом об обеде.
– Не обижайтесь, мисс Эмилия; Флет делает вам большой комплимент, но я непременно хочу знать, зачем дамы напрасно портят кисею. Объясните мне это, миссис Кин?
– Извольте, капитан. Работа есть чрезвычайно важная вещь в руках женщины, когда она находится в обществе мужчин. Работа избавляет ее от труда смотреть вниз или на вас, когда вы говорите пустяки; работа мешает вам читать в глазах женщины, что происходит в ее душе, или отгадывать, какое действие произвели на нее ваши слова; работа часто избавляет и от замешательства, и еще чаще от краски; иногда женщина не знает, куда смотреть; иногда она вздумает смотреть туда, куда не нужно. Но иголка и кусок кисеи всему помогут, потому что женщина может смотреть на свою работу и не поднимать с нее глаз.
– Благодарю вас за объяснение; теперь я буду считать самым лестным комплиментом, если дама, разговаривая со мною, будет слишком прилежно заниматься работою.
– Но вы можете иногда ошибиться, капитан, – отвечала матушка, – внимание к работе может происходить от совершенного равнодушия и даже отвращения. Оно избавляет от труда быть любезною.
– Позвольте же, мне спросить, мисс Эмилия, какое чувство причиною вашего особенного внимания к работе в эту минуту?
– Быть может я избираю середину между обеими крайностями, – отвечала Эмилия, – а может быть, капитан, я больше люблю смотреть на кусок кисеи, чем на офицера.
– Это не слишком лестно для нас, – отвечал капитан, – если вы так пренебрегаете кисеею, то, верно, не захотите пренебрегать нами.
– Кисея недорого стоит, – тихо сказала Эмилия, отходя в другой угол лавки.
– Мистер Флет, – сказала матушка, – в прошедшем месяце кончился срок вашей подписки на книги. Я думаю, можно снова записать вас?
– Пожалуй; впрочем, я никогда не читаю книг, – отвечал мистер Флет, зевая.
– В этом нет никакой необходимости, – сказала матушка, – если вы не читаете, то приходите сюда говорить.
– Ну, так а сыщу себе другое место, – отвечал мистер Флет, – и – тогда…
– Что тогда? – спросила тетушка Милли улыбаясь.
– Я и сам не знаю, – отвечал Флет. – У вас верны часы, миссис Кин?
– Верны, но я боюсь, что ваши мысли бегут скорее часов; вы думаете об обеде?
– Нет, неправда.
– Так о самом себе?
– Нет, миссис Кин, – сказал Флет вставая.
– Я скажу вам, – сказал он, возвращаясь, – а думал не о себе, но о моей собаке.
Матушка и капитан Бриджмен захохотали, когда Флет вышел из лавки.
– Бедный Флет, – сказал капитан, – вы свели его с ума, мисс Эмилия.
Тут вошли две дамы. Капитан Бриджмен учтиво поклонился им.
– Надеюсь, что миссис Гендбель находится в добром здоровье, – сказал он, – о здоровье мисс я не спрашиваю, видя ее прекрасный цвет лица.
– Вы, капитан, кажется, живете здесь в библиотеке; я удивляюсь, как миссис Кин не возьмет вас в долю.
– Если бы меня не удостаивали посещением миссис Гендбель и другие дамы, то моя лавка не имела бы ничего привлекательного для мужчин, – отвечала матушка.
– Миссис Кин не ошиблась, мисс Гендбель, – сказал капитан Бриджмен, – увидя вас, я не считаю утро потерянным.
– Если верить слухам, капитан, – отвечала миссис Гендбель, – то для вас все равно, есть ли здесь дамы или нет. Миссис Кин, есть у вас узкие французские ленты?
– Есть, сударыня; вот целый сверток.
– Хорошо, но я не знаю точно, сколько мне нужно; отмерьте мне, а я пришлю, что останется.
– Угодно вам будет взять их с собою или прикажете прислать?
– Они сейчас нужны мне; мерьте скорее, я тороплюсь домой.
– Не угодно ли вам будет взять все с собою, – отвечала матушка, – и смерить самим, чтобы не дожидаться.
– Вы, кажется, имеете ко мне большую доверенность, – отвечала миссис Гендбель, – я постараюсь не остаться у вас в долгу.
Матушка улыбнулась, завернула ленты в бумагу и передала их миссис Гендбель, которая, поклонясь капитану Бриджмену, вышла из лавки.
– Я думаю, вы не имели бы ко мне столько доверенности? – спросил капитан Бриджмен.
– Быть может. Эмилия говорит, что когда вы помогаете ей считать сигары, то всегда считаете неверно.
– Она сказала это? Но смотрите, если я не ошибаюсь, сюда идет прекрасная мисс Ивенс; кажется, она часто посещает вашу библиотеку.
– Она очень много читает.
– Дамы, которые любят читать, редко любят работать.
– Доброе утро, мисс Ивенс, – сказал капитан, – вы пришли за пищею для ума?
(Мисс Ивенс обратилась к матушке).
– Нет ли чего-нибудь нового, миссис Кин? Я принесла три части Годольфина.
– Да, мисс, сегодня есть новые книги.
Между тем, как мисс Ивенс выбирает книги, входят несколько офицеров морского полка за сигарами. Эмилия подает им сигары, они выбирают, громко разговаривая. Еще три дамы входят за книгами.
Около трех часов посетители становятся реже; в пять часов библиотека пустеет. Я возвращаюсь из школы, Бен приходит из казарм, и матушка с тетушкою Милли идут в зал к бабушке, которая вяжет чулок.
Вот краткий очерк того, что каждый день происходило в нашей лавке. Торговля матушки шла чрезвычайно успешно. Тетушка Милли все еще находилась в нерешимости между поручиком Флетом и капитаном Бриджменом, а я разделял свое время и способности между ученьем и шалостями.
