Франс де Вааль
Наша внутренняя обезьяна. Двойственная природа человека
Наш дьявольский лик
В сцене, с которой начинается фильм Стэнли Кубрика «Космическая одиссея 2001 года», в одном блестящем образе заключается идея, что насилие – это хорошо. После того как между гоминидами вспыхивает драка, во время которой один колотит другого бедренной костью зебры, оружие триумфально взлетает в воздух, где спустя тысячи лет превращается в орбитальный космический корабль.
Приравнивание агрессии к прогрессу лежит в основе так называемой гипотезы «африканского происхождения человека», постулирующей, что мы достигли нашего нынешнего положения посредством геноцида. Когда группы Homo sapiens мигрировали из Африки, то продвигались вглубь Евразии, убивая всех прочих двуногих обезьян, с которыми сталкивались, включая вид, наиболее похожий на них самих, – неандертальцев. Наша кровожадность – центральный элемент книг с названиями вроде «Мужчина-охотник» (Man the Hunter), «Демонические самцы» (Demonic Males), «Царственное животное» (The Imperial Animal), «Темная сторона мужчины» (The Dark Side of Man), большинство из которых в качестве модели нашего предка берут шимпанзе, точнее – самца шимпанзе. Подобно сногсшибательным красоткам в ранних фильмах о Джеймсе Бонде, самки – это то, за что сражаются самцы, однако они не играют почти никакой роли в истории, выполняя лишь функции подружки или матери. Принятием решений и борьбой занимаются только самцы – и подразумевается, что они же движут эволюцию.
Но хотя шимпанзе стали воплощением дьявольского лика нашей головы Януса, так было не всегда. В то же время, когда Лоренц и Ардри заостряли внимание на нашей каиновой печати, дикие шимпанзе, по всей видимости, занимались в основном тем, что лениво перемещались от дерева к дереву и собирали плоды. Противники представления об «обезьянах-убийцах» – а их было предостаточно – использовали эту информацию в выгодном для себя свете. Они вольно цитировали Джейн Гудолл, которая в 1960 г. начала работу в местности Гомбе-Стрим в Танзании[5]. В тот период Гудолл еще представляла шимпанзе этакими благородными дикарями в стиле французского философа Жан-Жака Руссо: самодостаточными одиночками, не испытывающими нужды в общении или конкуренции с другими. Шимпанзе бродили в джунглях поодиночке или небольшими «партиями», все время менявшими состав. Единственными постоянными связями были отношения между матерью и зависящим от нее детенышем. Неудивительно, что люди считали, будто шимпанзе живут в раю.
Первые коррективы в эти представления внесли в 1970-е японские ученые, изучавшие шимпанзе чуть южнее Гомбе, в Махали-Маунтинс. У них появились серьезные сомнения по поводу «индивидуалистического крена» американских и европейских исследователей. Как могут столь близкие к нам животные не иметь общества, достойного упоминания? Японские ученые обнаружили, что хотя шимпанзе каждый день «тусуются» с разными сородичами, все они являются членами одного сообщества, отдельного от других групп.
Затем была пересмотрена репутация диких шимпанзе как мирных животных, которую некоторые антропологи использовали в качестве аргумента против утверждения о врожденной агрессивности человеческой натуры. Появились две группы реальных фактов. Во-первых, мы узнали о том, что шимпанзе охотятся на мартышек, пробивают им черепа и поедают заживо. В результате шимпанзе перевели в ранг хищников. Затем, в 1979 г., на роскошных страницах National Geographic нам поведали, что эти обезьяны также убивают друг друга, иногда пожирая своих жертв. Это превратило шимпанзе сразу и в убийц, и в каннибалов. В репортаже описывалось, как самцы шимпанзе крадутся к ничего не подозревающим врагам через границу их территории и жестоко избивают несчастных до смерти. Поначалу такие новости исходили только из пары-тройки источников, но вскоре тонкая струйка данных превратилась в постоянный поток, игнорировать который уже было невозможно.
Складывающаяся картина стала неотличима от «обезьяны-убийцы» по Роберту Ардри. Теперь мы знали, что шимпанзе охотятся, чтобы убивать, и живут в группах, воюющих друг с другом. В более поздней книге Джейн Гудолл рассказывает, как она сообщила эти новости группе ученых, часть которых питала надежды на изживание человеческой агрессивности посредством образования и улучшения качества телепередач. Ее заявление о том, что мы не единственные агрессивные приматы, никого не обрадовало: шокированные коллеги умоляли ее не заострять внимание на этих данных или даже вовсе не публиковать их. Другие решили, что лагерь в Гомбе-Стрим, где исследователи раздавали обезьянам бананы – непривычную для них, высокопитательную пищу, – сам стал причиной патологического уровня агрессии. Конкуренция действительно была обнаружена вблизи лагеря и тщательно задокументирована, но наиболее серьезные драки происходили далеко от него. Гудолл не пошла на поводу у критиков, заявив следующее: «Разумеется, я была убеждена, что лучше принять факты, пусть непривычные и неприятные, чем жить в состоянии отрицания».
Критика «бананового клуба» Джейн Гудолл была абсолютно необоснованной: теперь известно, что войны шимпанзе происходят и в тех местах Африки, где не раздавали дополнительную пищу. Простая истина заключается в том, что жестокость и насилие – часть природного характера шимпанзе. Они необязательно демонстрируют эти качества – некоторые сообщества шимпанзе на самом деле выглядят вполне мирными, – но могут делать это и зачастую делают. С одной стороны, это подкрепляет теорию «обезьян-убийц», но также и подрывает ее. По утверждениям Лоренца и Ардри, людей выделяют среди прочих животных насильственные действия со смертельным исходом. Тем не менее с тех пор наблюдения не только за шимпанзе, но и за гиенами, львами, лангурами и еще многими другими животными наглядно показали, что убийства сородичей, пусть и нечастые, в действительности широко распространены. Социобиолог Эд Уилсон пришел к выводу, что если ученые понаблюдают за каким-либо животным дольше тысячи часов, то непременно увидят смертельную битву. Он утверждал это как специалист по муравьям – группе насекомых, нападающих и убивающих в огромных масштабах. По словам Уилсона, «в сравнении с муравьями, для которых убийства, стычки и настоящие войны – обычное дело, люди выглядят едва ли не абсолютными пацифистами»[6].
С открытием темной стороны шимпанзе – прощай, «потерянный рай» естественного состояния – Руссо вышел за дверь, и в нее вошел Гоббс. Насилие среди обезьян уж точно означало, что мы запрограммированы быть жестокими. Вкупе с заявлениями эволюционных биологов о том, что мы эгоистичны на генетическом уровне, все встало на свои места. Теперь сложилось последовательное и неопровержимое представление о человечестве. Посмотрите на шимпанзе, аргументировали сторонники этой гипотезы, и вы увидите, какие мы на самом деле чудовища.
Шимпанзе, таким образом, укрепили идею порочности человеческой природы, хотя они же без особых трудностей могли ее и опровергнуть. В конце концов, насилие среди шимпанзе случается вовсе не каждый день: ученым потребовались десятилетия, чтобы его обнаружить. Сама Гудолл, огорченная однобокой трактовкой своих открытий, предпринимала героические усилия, чтобы осветить более добрую сторону шимпанзе, даже свойственное им сопереживание – но все без толку. Наука твердо решила: один раз убийца – всегда убийца.
Возможно, шимпанзе и жестоки, но в то же время в их группах существуют мощные регуляторы насилия. Мне это стало ясно в один прекрасный день в зоопарке Бюргерса в Арнеме (Нидерланды), когда мы стояли, чуть не кусая ногти от дурных предчувствий, на краю рва, окружающего лесистый остров. Мы беспокоились за крошечную новорожденную шимпанзе, названную Розье – в переводе с нидерландского это значит «маленькая розочка». Ее удочерила самка по имени Кёйф. Собственного молока у нее не было, поэтому ее научили кормить Розье из бутылочки. План сработал, как мы и мечтать не могли. То, что человекообразная обезьяна справилась с этой несложной задачей, стало для нас гигантским успехом – по крайней мере в нашем представлении. Но теперь мы возвращали мать с маленькой дочерью в крупнейшую в мире колонию шимпанзе, включавшую четверых опасных взрослых самцов. Чтобы припугнуть своих соперников, самцы обычно носятся, вздыбив шерсть, и таким образом выглядят более крупными и грозными. К несчастью, именно в этом состоянии сейчас пребывал Никки – бесстрашный лидер колонии.
У самцов шимпанзе буйный нрав, и они настолько сильны, что легко могут побороть человека – когда они злятся, контролировать их невозможно. Итак, судьба Розье теперь была в обезьяньих руках. Утром мы провели Кёйф мимо всех ночных клеток, чтобы проверить реакцию группы. Все обезьяны знали Кёйф, но Розье была новенькой. Когда Кёйф проходила мимо клетки самцов, кое-что привлекло мое внимание. Никки попытался ухватить ее снизу сквозь прутья за ноги, заставив отпрыгнуть и резко вскрикнуть. Мне показалось, он целился туда, где за живот Кёйф цеплялась Розье. Поскольку так себя повел только Никки, я решил выводить группу постепенно, поставив Никки в невыгодное положение и выпустив его последним. Главное, чего следовало избегать, – чтобы Кёйф не оказалась с ним наедине. Я рассчитывал на ее защитников из группы.
В дикой природе шимпанзе иногда убивают детенышей собственного вида. Некоторые биологи предполагают, что такие случаи инфантицида происходят из-за конкуренции самцов за оплодотворение самок, что объясняло бы и их постоянную борьбу за положение в группе, и убийство детенышей, отцами которых они не являются. Никки, скорее всего, воспринял Розье как такого чужого ребенка. Это нас едва ли могло обнадежить, поскольку означало, что мы можем стать свидетелями одной из жутких сцен детоубийства, известных по полевым исследованиям: Розье могли разорвать на кусочки. Поскольку я неделями таскал малышку на руках, помогал Кёйф ее кормить и кормил сам, то мне с трудом давалась роль бесстрастного наблюдателя, которым я обычно стремлюсь быть.
Оказавшись на острове, большинство членов группы приветствовали Кёйф объятиями, украдкой поглядывая на детеныша. Казалось, при этом все бросают нервные взгляды на дверь, за которой сидел в ожидании Никки. Несколько подростков крутились около двери, пиная ее, чтобы посмотреть, что получится. Все это время двое старших самцов оставались рядом с Кёйф и вели себя с ней чрезвычайно дружелюбно.
Примерно через час мы выпустили на остров Никки. Двое самцов отошли от Кёйф и заняли позицию между нею и приближающимся альфой, приобняв друг друга за плечи. Это было впечатляющее зрелище, учитывая, что они много лет оставались злейшими врагами. И вот они стоят, объединившись против молодого лидера и, возможно, опасаясь того же, чего и мы. Никки со вздыбленной шерстью приближался к ним в самой грозной своей манере, но сломался, увидев, что двое других не намерены уступать. Судя по всему, команда защитников Кёйф показалась Никки совершенно непреклонной – самцы так решительно глядели на вожака, что тот сбежал. Я не видел лиц, но обезьяны читают по глазам друг друга не хуже нас. Никки позже подошел к Кёйф под бдительными взглядами двух других самцов, но был сама мягкость и доброта. Его намерения навсегда останутся тайной, но мы вздохнули с огромным облегчением, и я обнял служителя, вместе с которым занимался обучением Кёйф.
Шимпанзе живут под постоянной угрозой насилия, и инфантицид – основная причина смерти как в зоопарках, так и в дикой природе. Но все-таки, если обсуждать, насколько мы агрессивны как вид, поведение шимпанзе дает нам лишь один кусочек головоломки. Было бы более целесообразно рассмотреть поведение наших непосредственных предков. К сожалению, в наших знаниях о них существуют огромные пробелы, особенно если мы пытаемся заглянуть в прошлое дальше чем на 10 000 лет. Нет надежных свидетельств того, что мы всегда были столь же склонны к насилию, как в последние пару-тройку тысячелетий. С точки зрения эволюции несколько тысяч лет – это пустяки.
Возможно, за миллионы лет до нас предки вели безмятежное существование в небольших группах охотников-собирателей, которым было особенно не за что сражаться друг с другом, учитывая, насколько малолюден был в то время мир. Это бы никак не помешало им покорить всю планету. Часто считается, что выживание самых приспособленных означает стирание не столь приспособленных с лица земли. Но можно выиграть эволюционную гонку за счет обладания превосходной иммунной системой или лучшего умения находить пищу. Непосредственные боевые действия редко становятся тем способом, которым один вид замещает другой. Таким образом, не исключено, что мы не истребляли неандертальцев, а просто оказались более устойчивы к холоду или лучше охотились.
Вполне возможно, что успешные гоминиды «поглотили» менее успешных посредством скрещивания, и потому вопрос, сохранились ли во мне и в вас неандертальские гены, остается открытым[7]. Людям стоило бы хорошенько подумать, прежде чем шутить, что кто-то похож на неандертальца. Я однажды видел в московской лаборатории замечательную реконструкцию лица неандертальца, сделанную на основе ископаемого черепа. Ученые признались, что не осмеливались представить этот бюст широкой публике из-за поразительного сходства с одним из ведущих политиков их страны, который вряд ли оценил бы такое сравнение.
Обезьяна в шкафу
А если поскрести бонобо, обнаружится ли в нем лицемер?
Мы можем быть вполне уверены, что пресловутые тезисы «теории тонкого налета цивилизации» относятся только к людям. Сложно предположить, что животные морочат друг другу голову. Вот почему результаты исследования человекообразных обезьян настолько важны в дискуссиях о природе человека. Если оказывается, что эти существа, пусть изредка, но все же бывают не такими жестокими тварями, как их изображают, представление о доброте и дружелюбии как о чисто человеческом изобретении начинает разрушаться. А если основы основ нравственности, такие как сопереживание и намеренный альтруизм, можно обнаружить и у других животных, то нам придется окончательно отвергнуть «теорию тонкого налета цивилизации». Дарвин осознавал возможные последствия такого взгляда, замечая, что «многие животные положительно принимают участие в страданиях или опасностях товарищей»[8].
Разумеется, они это делают. Нет ничего необычного для человекообразной обезьяны в том, чтобы позаботиться о раненом товарище, сбавить шаг, когда кто-то отстает, прочистить кому-либо раны или принести плод с дерева старику, уже неспособному лазать. В одном полевом отчете рассказывается о взрослом самце шимпанзе, который стал заботиться об осиротевшем детеныше, нося хилого малютку на себе во время переходов, ограждая от опасности и спасая ему жизнь, притом эти двое, как предполагалось, не были кровными родственниками. В 1920-е гг. американский специалист по человекообразным обезьянам Роберт Йеркс был так глубоко поражен внимательностью и заботой, которые выказывал один юный шимпанзе, Принц Шим, своему смертельно больному приятелю Панзи, что признался: «Если бы мне пришлось рассказать о его альтруистическом и явно сочувственном поведении по отношению к Панзи, меня бы заподозрили в идеализации обезьяны». Восхищение ученого чуткостью Принца Шима о многом говорит, если учесть, что Йеркс, пожалуй, был знаком с бо́льшим числом человекообразных индивидуальностей, чем кто-либо другой в истории приматологии. Он воздал должное этому добросердечному маленькому антропоиду в своей книге «Почти человек» (Almost Human), в которой выразил сомнение в том, что Принц Шим – обычный шимпанзе. Позже посмертное вскрытие показало, что он и правда был не шимпанзе, а бонобо. Йеркс этого не знал – бонобо выделили как отдельный вид много лет спустя.
Первое исследование, в котором сравнивалось поведение бонобо и шимпанзе, проводилось в 1930-е гг. в зоопарке Хеллабрунн в Мюнхене. Эдуард Трац и Хайнц Хек опубликовали результаты своих наблюдений в 1954 г. Как-то ночью во время войны трое бонобо были так напуганы бомбардировкой города, что умерли от сердечной недостаточности. Тот факт, что все бонобо в зоопарке умерли от страха, но никого из шимпанзе не постигла та же участь, свидетельствует об особенной восприимчивости бонобо. Трац и Хек составили длинный список различий между бонобо и шимпанзе, в который входят упоминания об относительной миролюбивости бонобо, сексуальном поведении и эротизме. Агрессия у бонобо, разумеется, не отсутствует вовсе, но обращение, которому шимпанзе то и дело подвергают друг друга, в том числе укусы и удары в полную силу, у бонобо встречается редко. У самца шимпанзе шерсть встает дыбом по любому самому мельчайшему поводу. Он может схватить ветку и бросить вызов всякому, кто кажется ему слабее. Шимпанзе сильно озабочены своим статусом. По сравнению с бонобо шимпанзе – дикие и необузданные зверюги, или, как сказали Трац и Хек, «бонобо – чрезвычайно чувствительные и благодушные создания, далеко отошедшие от демонической Urkraft [примитивной силы] взрослых шимпанзе».
Если об этом было известно еще в 1954 г., то возникает вопрос, почему бонобо не упоминались в дискуссиях о человеческой агрессивности и почему эти сведения до сих пор не получили широкого распространения. Впрочем, это исследование было опубликовано на немецком языке, а времена, когда англоязычные ученые читали на каких-либо других языках, кроме английского, давно прошли. Также в этой работе приводились сведения лишь о нескольких молодых человекообразных обезьянах, живущих в неволе (по меркам науки – крошечная выборка, так что, возможно, результаты звучали не слишком убедительно). Полевые исследования бонобо, стартовавшие относительно поздно, по-прежнему на десятки лет отстают от изучения других человекообразных обезьян. Другая причина культурная: эротизм бонобо был темой, касаться которой мало кто хотел. Так продолжается и в наши дни. В 1990-е гг. британская съемочная группа, путешествовавшая по отдаленным джунглям Африки, чтобы снимать бонобо, останавливала камеры всякий раз, как в окошке видоискателя появлялась «непристойная» сцена. Когда японский ученый, помогавший команде, спросил, почему они совсем не фиксируют на камеру секс, ему ответили: «Нашим зрителям это будет неинтересно».
Но значительно более важным, чем все вышеперечисленное, является тот факт, что бонобо никак не удается вписаться в установившиеся представления о человеческой природе. Уж поверьте, если бы в ходе исследования выяснили, что они зверски убивают друг друга, о бонобо знали бы все. В действительности вся проблема заключается в их миролюбивом нраве. Я иногда пытаюсь вообразить, что бы случилось, если бы мы сначала познакомились с бонобо, а с шимпанзе – позже или не познакомились вообще. Дискуссии о человеческой натуре не зацикливались бы в такой степени на насилии, войнах и мужском доминировании, а сосредоточивались на сексуальности, эмпатии, заботе и сотрудничестве. Насколько иным стал бы наш интеллектуальный ландшафт!
Только с появлением других наших родственников удушающая хватка теории «обезьян-убийц» стала ослабевать. Бонобо ведут себя так, будто и слыхом не слыхивали о подобной идее. У бонобо нет смертельных схваток, они мало охотятся, у них отсутствует мужское доминирование, зато есть огромное количество секса. Если шимпанзе – наш дьявольский лик, то бонобо, по-видимому, ангельский. Бонобо занимаются любовью, а не войной; они хиппи животного мира. У науки с ними больше проблем, чем было у семей в 1960-е гг. с собственными длинноволосыми, курящими марихуану «паршивыми овцами», пожелавшими вернуться домой. Родственники выключали свет и прятались под столом, надеясь, что незваный гость вскоре уберется восвояси.
Бонобо – это явно обезьяны нашего времени. Взгляды кардинально изменились с тех пор, как Маргарет Тэтчер постулировала свой ярый индивидуализм: «Такой вещи, как общество, не существует, – провозгласила она. – Есть отдельные мужчины, отдельные женщины, и есть семьи». Комментарий Тэтчер, вероятно, был вдохновлен эволюционными представлениями тех дней, но возможно, и наоборот. В любом случае через 20 лет, когда гигантские корпоративные скандалы нанесли последний булавочный укол раздутому пузырю фондового рынка, чистый индивидуализм перестал казаться столь притягательным. В эпоху после банкротства корпорации «Энрон» широкая публика снова начала осознавать – как будто не знала этого раньше, – что ничем не сдерживаемый капитализм редко пробуждает в людях лучшие качества. «Доктрина жадности» Рейгана и Тэтчер рассыпалась в прах. Даже председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы США Алан Гринспен, проповедник капитализма, давая объяснения комитету Сената США в 2002 г., намекнул, что, возможно, неплохо бы притормозить: «Дело не в том, что люди стали более жадными, чем прошлые поколения. Дело в том, что способы проявления жадности неимоверно расширились».
Всякий, кто следит за развитием эволюционной биологии, наверняка заметил соответствующие изменения в убеждениях. Внезапно появились книги с названиями «С другими» (Unto Others)[9], «Эволюционные истоки морали» (Evolutionary Origins of Morality), «Инстинкт заботы» (The Tending Instinct), «Сотрудничающий ген» (The Cooperative Gene) и моя собственная – «Добродушные» (Good Natured). Стало меньше разговоров об агрессии и конкуренции, а больше – о взаимосвязях, о том, что скрепляет сообщество, о происхождении заботы и привязанности. Подчеркивался разумный эгоизм индивида в рамках большего целого. Когда интересы пересекаются, конкуренция сдерживается стремлением к общему благу.
Вместе с другими экономическими гуру этой эпохи Клаус Шваб объявил, что пришло время для бизнеса, «которым управляют не только законы, но и ценности», а эволюционные биологи стали настаивать, что «рациональное стремление к собственной выгоде иногда является худшей стратегией». Вероятно, эти выводы были обусловлены более масштабным переворотом во взглядах общества. Отстроив заново экономику, разрушенную войной, и достигнув уровня благосостояния, не так давно невообразимого, промышленно развитый мир, возможно, наконец-то готов сосредоточиться на социальной сфере. Нам нужно решить, кто мы: Робинзоны Крузо, сидящие на отдельных маленьких островках, как, по-видимому, представляла себе это Тэтчер, или члены замысловато переплетенных сообществ, в которых мы заботимся друг о друге, черпая в этом смысл жизни.
Дарвин, более склонный соглашаться со вторым вариантом, чем с первым, полагал, что люди рождаются, чтобы стать нравственными, и что поведение животных поддерживает это представление. Он рассказывает, как одна его знакомая собака никогда не проходила мимо корзинки, где лежала ее больная подруга – кошка, не лизнув ее несколько раз. Это, как считал Дарвин, вернейший признак нежности в собаке. Также Дарвин приводит историю о стороже в зоологическом саду, у которого была рана на затылке. Эту рану нанес разозлившийся павиан, когда сторож чистил его клетку. Павиан жил вместе с маленькой южноамериканской обезьянкой. Та до смерти боялась своего соседа, но была в большой дружбе со сторожем и фактически спасла ему жизнь тем, что отвлекла павиана во время нападения, кусая его и крича. Таким образом, маленькая обезьяна рисковала своей жизнью, доказав, что дружба выражается в альтруизме. Дарвин считал, что все это верно так же и для людей[10].
Это было до того, как мы узнали о бонобо, а также до недавних открытий в нейробиологии. Ученые помещали людей в томограф для сканирования мозга и просили решать моральные дилеммы. В результате они обнаружили, что такие задачи активируют древние центры эмоций, расположенные в глубине мозга. Оказалось, принятие решений морального характера – не поверхностный феномен нашей разросшейся новой коры, но явно связано с миллионами лет социальной эволюции.
Возможно, это кажется очевидным, однако такой взгляд радикально расходится с представлением о морали и нравственности как культурном или религиозном «тонком налете». Я часто гадал, как столь явно неверную позицию могли отстаивать так долго. Почему альтруисты воспринимались как лицемеры, почему эмоции выносились за скобки обсуждений и почему в книге с громким названием «Моральное животное» (The Moral Animal, 1995)[11] отрицается, что мораль – наше естественное свойство, доставшееся нам от природы? Ответ заключается в том, что писавшие об эволюции подпадали под влияние «ошибки Бетховена». Под этим я имею в виду неверное предположение, что процесс и результат непременно должны быть похожи.
Слушая идеально выстроенную музыку Людвига ван Бетховена, ни за что не догадаешься, как выглядела его плохо отапливаемая квартира. Посетители сетовали, что композитор живет в самом грязном, вонючем и захламленном месте, какое только можно вообразить: там повсюду валялась гниющая еда и грязная одежда, стояли неопорожненные ночные горшки, а два пианино были погребены под слоем пыли и грудами бумаг. Сам маэстро выглядел настолько неряшливо, что однажды его даже арестовали как бродягу. Никто не спрашивает, как Бетховен мог создавать свои филигранные сонаты и величественные фортепианные концерты в таком свинарнике. Все мы знаем, что прекрасное может появляться при ужасных обстоятельствах, что процесс и результат – разные вещи; вот почему удовольствие от обеда в хорошем ресторане вряд ли возрастет от посещения его кухни.
Однако смешение этих двух вещей привело некоторых людей к уверенности, что раз естественный отбор – это жестокий и безжалостный процесс отсеивания менее приспособленных, то он обязательно порождает жестоких и безжалостных существ. Гнусный процесс должен порождать гнусное поведение – ход мыслей был примерно такой. Но давление изобретательной природы создало и рыбу, бросающуюся на все, что движется (в том числе на собственное потомство), и дельфинов гринд, так привязанных друг к другу, что они вдвоем выбрасываются на берег, если один потеряет ориентацию в пространстве. Естественный отбор благоприятствует организмам, которые выживают и размножаются – только и всего. Как они это будут делать – вопрос открытый. Любая особь, которая может лучше выживать, став более или менее агрессивной, чем прочие, более или менее склонной к сотрудничеству, более или менее заботливой, передаст свои гены дальше. Сам процесс определяет путь к успеху не больше, чем обстановка некой венской квартиры – то, какая музыка будет доноситься из ее окон.
