Франц Кафка
Процесс
Первое заседание
К. уведомили по телефону, что в следующее воскресенье состоится небольшое заседание по его делу. При этом ему сообщили, что такие заседания теперь будут происходить регулярно, хотя, вероятно, и не чаще чем раз в неделю. С одной стороны, в общих интересах завершить процесс как можно скорее, с другой – разбирательство должно быть во всех отношениях тщательным, а поскольку это потребует нервного напряжения, заседания не должны затягиваться. Потому-то и выбрана в качестве компромисса схема с частыми, но короткими заседаниями. Цель назначения воскресенья днем заседаний – беспрепятственное выполнение К. служебных обязанностей. Предполагается, что К. не будет возражать; если же он пожелает назначить другое время, ему пойдут навстречу, насколько возможно. Например, заседания могут также проводиться по ночам, но тогда К. не будет чувствовать себя достаточно свежим. Так что пусть будут воскресенья, если К. не против. Явка, само собой, обязательна, об этом даже не стоит лишний раз напоминать. Ему назвали адрес, куда он должен явиться, – на дальней окраине города, где он раньше никогда не бывал.
К. дослушал и повесил трубку, ничего не ответив. Он еще стоял в задумчивости у аппарата, как вдруг услышал за спиной голос заместителя директора: тот собирался позвонить, но не мог, потому что К. загораживал ему дорогу.
– Плохие новости? – спросил заместитель директора вскользь, не ради ответа по существу, а для того лишь, чтобы К. отошел от аппарата.
– Нет-нет, – сказал К. и сделал шаг в сторону, но не ушел совсем.
Заместитель директора поднял трубку и, пока ждал соединения, заговорил, прикрывая ее рукой:
– Г-н К., позвольте вопрос. Не порадуете ли вы меня своим обществом в воскресенье? У меня на яхте будет большая компания, в том числе, конечно, и многие ваши знакомые. Прокурор Хастерер тоже будет. Не желаете ли присоединиться? Приходите непременно!
К. попытался сосредоточиться на том, что говорил замдиректора. Это приглашение было для него довольно важно: в устах замдиректора, с которым он не особенно ладил, оно звучало как попытка примирения и свидетельствовало о настолько возросшей роли К., что для второго человека в иерархии банка стала важна его дружба или хотя бы его неприсоединение к стану врагов. Ради этого замдиректора пожертвовал самолюбием – пусть он и пригласил К. будто бы мимоходом, прикрывая трубку в ожидании телефонного соединения. К. был вынужден добавить к этому новое унижение:
– Благодарю вас, – сказал он, – но, к сожалению, в воскресенье у меня нет времени, я должен быть в другом месте.
– Жаль, – сказал замдиректора и сосредоточился на телефонном разговоре, который в эту минуту как раз начался. Разговор был не из коротких, однако К. в расстроенных чувствах все это время так и оставался возле телефона. Лишь когда замдиректора положил трубку, он встрепенулся и сказал, как бы оправдываясь за то, что все еще стоит здесь без дела:
– Мне только что позвонили сообщить, что я должен кое-куда явиться, но забыли сказать, в котором часу.
– Ну так уточните, – сказал замдиректора.
– Это не очень важно, – сказал К., отчего его оправдание, и без того неуклюжее, вовсе рассыпалось.
Уходя, замдиректора заговорил о чем-то другом, К. пытался отвечать, но думал в основном о том, что в воскресенье лучше явиться в девять утра, потому что в рабочие дни все суды открываются именно в это время.
Воскресенье выдалось пасмурным, К. не чувствовал себя отдохнувшим, потому что накануне засиделся допоздна в пивной на пирушке завсегдатаев и чуть не проспал. Второпях, не успев собрать воедино планы, что строил на неделе, и не позавтракав, он оделся и побежал по назначенному адресу в предместье.
Хотя у него не было времени смотреть по сторонам, он, как ни странно, заметил трех служащих, вовлеченных в его дело, – Рабенштайнера, Куллиха и Каминера. Первые двое ехали в трамвае вдоль улицы, а Каминер сидел на террасе кафе; когда К. проходил мимо, он с любопытством перегнулся через перила. Все трое удивленно смотрели ему вслед: вон как припустил начальник.
К. из чувства противоречия не хотел пользоваться транспортом: ему противно было принимать какую-либо помощь в этом деле, он не желал, чтобы чужие люди оказались в него посвящены, пусть самым отдаленным образом, – и, в конце концов, он не имел ни малейшего намерения принижать себя в глазах следователей излишней пунктуальностью. Однако он бежал, стараясь по возможности успеть к девяти, хотя ему даже не было назначено определенное время.
Он думал, что узнает дом издалека – или по каким-то признакам, которые не очень четко себе представлял, или по особой суете у входа. Но все строения по обе стороны Юлиусштрассе, в начале которой он на секунду остановился, были совершенно одинаковые – доходные дома для бедных, высокие и серые. Сейчас, воскресным утром, во многих окнах видны были жильцы – одетые по-домашнему мужчины курили, высунувшись наружу, или с нежной осторожностью придерживали на подоконниках маленьких детей. В других окнах виднелись высокие стопки белья, над которыми иногда мелькали макушки растрепанных женщин. Люди перекрикивались через улицу, и после одного такого выкрика прямо над головой у К. громко рассмеялись. По всей длине улицы то и дело попадались магазинчики в полуподвалах, где торговали всякой снедью. В них то и дело заходили женщины, иногда останавливаясь поболтать на ступеньках, ведущих в лавки. Торговец овощами, предлагавший свой товар под окнами, чуть не переехал его своей тележкой, зазевавшись, как и сам К. Ударил по ушам звук граммофона, явно уже отыгравшего свое в кварталах побогаче.
К. пошел дальше по улице, медленно, будто у него было еще вдосталь времени или, к примеру, он увидел в каком-то из окон следственного судью и знал, что уже добрался до цели. Было девять с небольшим. До нужного дома оказалось довольно далеко, он был необычно длинным, с особенно широкими и высокими воротами во внутренний двор. Они явно предназначались для фургонов, привозивших товар в закрытые сейчас магазины по периметру обширного двора, – К. узнал вывески нескольких фирм, с которыми он имел дело по работе в банке.
Против обыкновения отмечая для себя все эти детали, К. немного постоял у входа во двор. Неподалеку сидел на ящике босой мужчина и читал газету. Двое мальчишек раскачивались на ручной тележке, как на качелях. У колонки с водой худосочная девочка в ночной рубашке поглядывала на К., пока наполнялся ее кувшин. В углу двора между двумя окнами натягивали веревку с вывешенным для просушки бельем. Стоявший внизу мужчина окриками руководил работой.
К. повернулся было к подъезду, чтобы идти в зал заседаний, но так и не тронулся с места, потому что заметил во дворе еще три входа в здание и вдобавок к ним узкий проход, который, похоже, вел в следующий двор. Он рассердился, что ему ничего не сказали заранее о расположении зала; с ним обращались как-то особенно равнодушно и спустя рукава, и он вознамерился заявить об этом во весь голос и без обиняков. Наконец он зашел все-таки в первый подъезд и поднялся по лестнице, вспоминая фразу надзирателя Виллема, что, мол, вина притягивает к себе внимание суда: ведь из этого должно следовать, что и его случайным образом тянет именно на ту лестницу, которая ведет к залу заседаний.
Поднимаясь, он потревожил кучку детей, игравших на лестнице. Те провожали его злобными взглядами. «Когда снова пойду мимо, – подумал он, – нужно захватить или конфеты, чтобы их задобрить, или палку, чтобы отбиваться». Даже не дойдя до второго этажа, он вынужден был дожидаться, пока шарик скатится вниз: двое мальчишек с плутоватыми физиономиями взрослых жуликов схватили его за штанины. Стряхнешь их – сделаешь больно; К. испугался, что они поднимут вой.
На втором этаже начались собственно поиски. Поскольку он не мог прямо спросить, где заседает следственная комиссия, он выдумал столяра по фамилии Ланц – как у капитана, племянника г-жи Грубах, – и собрался спрашивать во всех квартирах, не здесь ли живет столяр Ланц, чтобы получить предлог заглядывать в комнаты. Оказалось, однако, что это по большей части и так нетрудно, потому что почти все двери были открыты настежь из-за детской беготни. Как правило, за ними были комнатушки с единственным окном, и в них же готовилась какая-то еда. Некоторые женщины одной рукой держали младенца, а другой орудовали у плиты. Малолетние девочки, одетые, казалось, в одни передники, резво сновали туда-сюда. Во всех комнатах были заняты кровати – или больными, или все еще спящими, или просто прилегшими отдохнуть, не раздеваясь.
В закрытые двери К. стучался и спрашивал, не здесь ли живет столяр Ланц. Обычно дверь открывала женщина и, услышав вопрос, поворачивалась к кому-то, приподнявшемуся в кровати.
– Этот господин спрашивает, не живет ли здесь какой-то столяр Ланц.
– Столяр Ланц? – спрашивали с кровати.
– Да, – говорил К.
Хотя, конечно, он уже понимал, что следственная комиссия явно не здесь и ему больше ничего было не нужно. У многих создавалось впечатление, что К. очень важно найти столяра Ланца, и они надолго задумывались, прежде чем вспомнить столяра по фамилии не Ланц, сообщить, что знают кого-то с отдаленно похожей фамилией, спросить у соседей, проводить К. в другой конец коридора, где, по их мнению, мог снимать комнату тот, кто ему нужен, или где могли знать больше, чем они сами. В итоге К. уже не приходилось ни о чем спрашивать – так его и водили по этажам. Он уже жалел, что придумал эту уловку, поначалу показавшуюся ему такой остроумной.
По дороге на шестой этаж он решил прекратить поиски, попрощался с приветливым молодым рабочим, который хотел вести его дальше, и стал спускаться. Но тут его снова взяла досада из-за напрасно потраченного времени, он повернул назад и постучался в первую же дверь на пятом этаже. Первым, что он увидел в комнатушке, были большие настенные часы, показывавшие уже десять.
– Здесь живет столяр Ланц? – спросил он.
– Прошу вас, – сказала молодая женщина с яркими черными глазами, стиравшая в бадье детскую одежду, и указала мокрой рукой на открытую дверь соседней комнаты.
К. показалось, что он попал на какое-то собрание. Разношерстная толпа, в которой никто не интересовался вновь пришедшими, наполняла среднего размера комнату с двумя окнами. Под самым потолком ее обрамляла столь же плотно набитая людьми галерея, где можно было стоять, лишь согнувшись и упираясь головой и спиной в потолок. К. стало душно, он попятился и сказал черноглазой женщине, которая, вероятно, неправильно его поняла:
– Я спрашивал столяра по фамилии Ланц…
– Да-да, – сказала женщина. – Проходите, пожалуйста.
Он бы, вероятно, не послушался, но она подошла к нему и, взявшись за ручку двери, сказала:
– Мне надо за вами запереть, туда больше никому нельзя.
– Весьма разумно, – сказал К. – Там и так уже слишком тесно.
И все же он снова вошел в комнату. Между двумя мужчинами, беседовавшими у самой двери – один обеими руками жестикулировал, будто требуя заплатить, второй неприязненно смотрел на него в упор, – протиснулась чья-то маленькая ладонь. Румяный мальчуган позвал К.:
– Идемте, идемте!
К. пошел за ним; оказалось, что сквозь людскую массу проложена узкая дорожка – вероятно, разделяющая две группировки. К. заметил, что в первых рядах с обеих сторон не обращено к нему ни одно лицо: он видел лишь спины людей, чьи речи и жесты предназначались только членам их собственной группы. Собравшиеся были одеты по большей части в черное – в длинные, старомодные парадные фраки. Если бы не эти наряды, К. подумал бы, что попал на политическое мероприятие районного масштаба.
На другом конце зала, куда провожатый привел К., на невысоком помосте, заполненном, как и вся комната, людьми, был установлен столик; за ним сидел толстый, одышливый человечек. Он вел с мужчиной, который стоял у него за спиной, опираясь локтями на спинку кресла и скрестив ноги, оживленную беседу, перемежавшуюся взрывами хохота. Иногда он картинно вскидывал руку, словно пародируя кого-то. Мальчику, который привел К., никак не удавалось вклиниться и отчитаться. Дважды он вставал на цыпочки и порывался что-то сказать, но человечек не замечал его. Лишь когда кто-то в толпе на помосте указал на него, толстяк обернулся и, наклонившись, выслушал тихий доклад мальчика. Затем вынул часы и кинул быстрый взгляд на К.
– Вам надлежало явиться один час и пять минут назад, – сказал он.
К. хотел что-то ответить, но не успел, потому что в правой половине зала поднялся общий ропот.
– Вам надлежало явиться один час и пять минут назад, – повторил человечек, повышая голос, и взглянул на толпу внизу. Ропот сразу усилился и заглох лишь постепенно, потому что человечек ничего больше не говорил. Теперь в зале стало намного тише, чем при появлении К. Только на галерее не прекращались обсуждения. Насколько можно было разглядеть в полумраке, да еще сквозь стоявшую в комнате пыльную дымку, люди на галерее были одеты похуже, чем в толпе внизу. Некоторые принесли с собой подушечки, которые подложили между головой и потолком, чтобы не натереть затылок.
К. решил больше наблюдать, чем говорить, и потому не стал оправдываться по поводу предполагаемого опоздания, а сказал лишь:
– Возможно, я и явился слишком поздно, но сейчас я здесь.
Из правой половины зала раздались аплодисменты. «Этих легко привлечь на свою сторону», – подумал К. Беспокоила его лишь тишина в левой половине зала, как раз у него за спиной, – оттуда послышались лишь единичные хлопки. Он стал обдумывать, что сказать, чтобы понравиться всем сразу или, если это невозможно, хотя бы временно заручиться поддержкой остальных.
– Да, – сказал человечек, – но я больше не обязан допрашивать вас сейчас. – Снова ропот, но на этот раз не по делу, потому что человечек продолжал, сделав успокаивающий жест толпе:
– В порядке исключения, однако, я проведу допрос сегодня, но больше никаких опозданий. А теперь подойдите!
Кто-то спрыгнул с помоста, чтобы освободить место для К. Взобравшись на помост, он оказался прижатым к столу. Сзади на него так напирали, что ему приходилось сопротивляться, чтобы не столкнуть вниз и стол, и, возможно, самого следственного судью.
Судья, однако, об этом не беспокоился. Он уселся поудобнее в своем кресле, сказал что-то собеседнику за спиной в завершение разговора и взял в руки записную книжицу, единственный предмет, лежавший перед ним на столе. Она напоминала старую растрепанную школьную тетрадку.
– Итак, – сказал следственный судья, полистал книжицу и, обращаясь к К., произнес скорее утвердительным, чем вопросительным тоном:
– Так вы маляр?
– Нет, – сказал К. – Я старший управляющий крупного банка.
Этот ответ вызвал в правой части зала такой взрыв веселья, что и сам К., не удержавшись, засмеялся вместе со всеми. Зрители корчились от смеха, сотрясались, словно в приступах кашля. Даже с галереи послышались смешки. Весьма разгневанный следственный судья, который, очевидно, был бессилен против публики в зале, решил отыграться на верхнем ярусе. Он вскочил с места, грозя галерее, и его прежде не слишком заметные брови нависли, чернея и топорщась, над глазами.
В левой половине зала тем временем было по-прежнему тихо. Зрители стояли там ровными рядами, повернувшись в сторону помоста, спокойно слушая как то, что там говорилось, так и шум, поднятый другой группировкой. Они терпимо относились даже к тому, что некоторые из их числа то и дело присоединялись к этой другой партии. Члены левой группировки, кстати не такой многочисленной, возможно, тоже не обладали никаким влиянием, но их спокойное поведение придавало им более внушительный вид. Когда К. начал говорить, он был убежден, что подыскивает верные слова именно для них.
– В вашем вопросе, господин следственный судья, маляр ли я – более того, вы ведь и не спросили, а прямо в лоб это заявили, – вся суть разбирательства, которое ведется в отношении меня. Вы можете возразить, что это не есть разбирательство, и будете совершенно правы, потому что речь может идти о разбирательстве лишь в том случае, если я его таковым признаю. Впрочем, допустим на минуту, что признаю – в некотором смысле из сочувствия. Кроме сочувствия, тут и предложить нечего, если вообще принимать это дело всерьез. Я не говорю, что это издевательство, а не разбирательство, но хотел бы предложить вам самому это признать.
К. прервал свою речь и оглядел зал. Слова его прозвучали резко, резче, чем он рассчитывал, но все же справедливо. Он снискал разрозненные аплодисменты, однако в зале было тихо, публика заметно напряглась, ожидая продолжения, и, возможно, в этой тишине готовился завершающий взрыв. Немного испортила дело молодая прачка: закончив, вероятно, работу, она отворила дверь в конце зала и, несмотря на все принятые ею предосторожности, отвлекла на себя часть внимания. Зато реакция следственного судьи обрадовала К.: речь явно не оставила его равнодушным. Поначалу он слушал стоя, потому что выступление К. застало его врасплох, когда он собирался обратиться к галерее. Теперь, во время паузы, он сел, словно хотел сделаться незаметным, и уткнулся в записную книжку – видимо, чтобы придать лицу спокойное выражение.
– Не поможет, – продолжал К. – Даже ваша записная книжка подтверждает мои слова.
Ободренный тем, что лишь его голос слышится на этом собрании чужих людей, он, недолго думая, осмелился выхватить книжицу из рук судьи и брезгливо поднял ее кончиками пальцев за листок из самой середины, так что по обе стороны свесились плотно исписанные, пожелтевшие по краям страницы.
– Вот они, тома с материалами судебного следствия, – сказал он и уронил книжицу на стол. – Читайте себе спокойно дальше, г-н следственный судья, этой книжицы с обвинениями я вовсе не боюсь, хоть ее содержимое мне недоступно, потому что я ее и в руки не возьму, только двумя пальцами и притронусь.
Униженный до глубины души – или, по крайней мере, так можно было истолковать его поведение – следственный судья схватил книжицу, как только она упала на стол, попытался привести страницы в порядок и снова принялся за чтение.
Люди в первом ряду так напряженно следили за К., что и он некоторое время всматривался в них сверху вниз. Это были сплошь пожилые мужчины, иные и с седыми бородами. Возможно, именно они и должны были повлиять на собравшихся, даже из-за унижения следственного судьи не вышедших из оцепенения, в которое их погрузила речь К.
– То, что со мной произошло, – продолжал К. несколько тише, чем раньше, вглядываясь в лица в первом ряду, отчего речь его стала несколько сбивчивой, – то, что со мной произошло, конечно, всего лишь частный случай, сам по себе не очень важный, потому что я не принимаю его слишком близко к сердцу, но все же случай показательный – ведь подобные разбирательства практикуются в отношении многих людей. Это ради них я стою здесь, а не ради себя.
Он невольно повысил голос. Кто-то в зале захлопал, вскинув руки над головой, и выкрикнул:
– Браво! Вот и правильно! И еще раз браво!
Некоторые в первом ряду схватились за бороды, но ни один человек не обернулся на возглас. К. тоже не придал ему большого значения, но все же приободрился; теперь ему было не обязательно, чтобы все аплодировали, – достаточно, если вся публика задумается и если хотя бы некоторых он сумеет перетянуть на свою сторону.
– Мне ни к чему слава оратора, – ответил он словно самому себе. – Она для меня и недостижима. Вероятно, г-н следственный судья говорит лучше, ведь это его профессия. Я хочу лишь публичного обсуждения открыто творящегося произвола. Представьте себе: дней десять назад меня арестовали; сам факт ареста мне смешон, но речь сейчас не об этом. Меня схватили рано утром в постели, возможно имея приказ – я этого не исключаю в свете того, что сказал судья, – арестовать какого-то маляра, такого же невиновного, как и я. Но выбрали меня. Соседнюю комнату заняли два неотесанных надзирателя. Будь я опасным грабителем, за мной вряд ли присматривали бы более тщательно. Эти надзиратели к тому же были аморальные паразиты, они несли всякую чушь, вымогали взятку, пытались обманом выманить у меня белье и одежду, бесстыдно слопали мой завтрак у меня на глазах, а потом требовали денег якобы за то, чтобы принести мне поесть. Но и этого мало. Меня отвели в третью комнату к их старшему. Это комната одной дамы, весьма мною уважаемой, и мне пришлось наблюдать, как из-за меня, хоть и без моей вины, надзиратели и этот старший оскверняют ее жилище своим присутствием. Сохранить спокойствие было непросто. Однако мне это удалось и я спросил старшего совершенно спокойно – будь он здесь, он вынужден был бы это подтвердить, – почему я арестован. И что же этот старший мне ответил – как сейчас вижу, рассевшись в кресле упомянутой дамы, будто воплощение наглой бесчувственности? Господа, он ничего не ответил по существу; возможно, он и правда ничего не знал – он арестовал меня и был тем доволен. Он позволил себе еще больше – привел трех нижестоящих сотрудников моего банка в комнату этой дамы, где они принялись хватать руками ее фотографии и прочее имущество, устроив беспорядок. Присутствие этих сотрудников имело, естественно, и еще одну цель – они, как и моя квартирная хозяйка и ее прислуга, должны были распространить новость о моем аресте, подорвать мою репутацию в обществе и в особенности поколебать мое положение в банке. Из этого совершенно ничего не вышло, даже моя квартирная хозяйка, женщина простая – назову здесь со всем почтением ее имя, ее зовут г-жа Грубах, – проявила достаточно понимания, чтобы заключить, что подобный арест – все равно что нападение беспризорных мальчишек на улице. Повторяю, мне все это принесло лишь неудобства и временные неприятности, но ведь могли быть и более серьезные последствия!
К. сделал паузу и взглянул на молчавшего следственного судью. Ему показалось, что тот сделал знак кому-то в толпе. К. улыбнулся и сказал:
– Вот г-н судья подает кому-то из вас тайные знаки. Значит, среди вас есть люди, которыми дирижируют с этого помоста. Не знаю, должны ли по этому знаку раздаться шиканье или аплодисменты, и даже не пытаюсь проникнуть в его смысл, просто заявляю, что я все видел. Мне совершенно безразлично, что все это значит, и я публично разрешаю г-ну следственному судье отдавать своим оплаченным наймитам приказы словами, а не исподтишка, жестами: пускай говорит – теперь, мол, шикайте, а теперь хлопайте.
От смущения или от нетерпения следственный судья заерзал в кресле. Мужчина за его спиной, с которым судья раньше беседовал, снова наклонился к нему, – может быть, чтобы подбодрить или дать какой-то совет. В зале послышались тихие, но оживленные разговоры. Две группировки, занимавшие, как раньше казалось, противоположные позиции, теперь перемешались, некоторые указывали пальцами на К., другие на следственного судью. Дымка в комнате до того сгустилась, что трудно было разглядеть стоявших поодаль. Но особенно нелегко приходилось, похоже, зрителям на галерее – они вынуждены были, хоть и с оглядкой на судью, негромко задавать вопросы людям внизу, чтобы не потерять нить. Те отвечали тоже тихо, прикрывая рот ладонью.
– Я почти закончил, – сказал К. и, поскольку колокольчика под рукой не оказалось, постучал кулаком по столу, отчего судья и его советчик отшатнулись друг от друга. – Я смотрю на это дело отвлеченно, сужу о нем спокойно, и, если у вас есть какой-то интерес к этому так называемому суду, будет нелишне ко мне прислушаться. Так что прошу вас отложить обсуждение моих слов на потом: у меня нет времени, и я скоро уйду.
Разговоры сразу стихли – вот до какой степени К. владел вниманием собравшихся, перед которыми только что выдвинул ясное и недвусмысленное требование прекратить произвол. Зрители больше не перекрикивали друг друга, как поначалу, даже не аплодировали, но казалось, будто К. их убедил или, во всяком случае, был на пути к этому.
– Нет никаких сомнений, – сказал К. очень тихо, потому что ему нравилось напряженное внимание зала: в этой тишине было больше одобрения, чем в самых восторженных аплодисментах. – Нет никаких сомнений, что за всеми решениями этого суда, а в данном случае – и за моим арестом, и за телефонным уведомлением, и за сегодняшним разбирательством стоит некая большая организация. Организация, которая имеет в своих рядах не только продажных надзирателей и их дураков-начальников, не только скромных – скажу так, чтоб не обидеть – следственных судей, но и судейских высокого и высшего ранга с их неизбежной свитой – обслугой, писцами, жандармами и прочими помощниками, а может быть, не побоюсь этого слова, даже и палачами. И в чем же задача этой организации, господа? В том, чтобы подвергать аресту невиновных и вести против них бессмысленные и в большинстве случаев, в том числе и в моем, безрезультатные разбирательства. Как же в условиях этой бессмыслицы избежать самой ужасающей коррупции среди должностных лиц? Это невозможно, даже судья самого высокого ранга не смог бы при всем желании от нее уберечься. Поэтому и пытаются надзиратели украсть одежду, снятую с арестованных, поэтому их начальники вламываются в чужие квартиры, поэтому невиновные люди вместо допроса подвергаются унижениям перед полным залом. Надзиратели рассказали мне о складах, куда свозят имущество арестованных. Хотелось бы мне увидеть эти складские помещения, где лежит мертвым грузом заработанная тяжким трудом собственность арестантов, которую еще не разворовали жуликоватые работники!
Речь К. прервали стоны в дальнем конце зала. Чтобы рассмотреть, в чем дело, пришлось приложить ладонь козырьком ко лбу: мутный дневной свет делал дымку белесой и слепил глаза. К. различил прачку, в которой углядел существенную помеху еще в тот момент, когда она вошла. Виновата ли она и в этот раз, понять было невозможно. К. увидел лишь, что расстегнутая блуза висит у нее на талии и что какой-то мужчина затащил ее, одетую выше пояса в одно исподнее, в угол у самой двери и притянул к себе. Но стонала не она: стонал мужчина, широко раскрыв рот и глядя в потолок. Вокруг них собралась небольшая толпа, а зрители с ближней к ним стороны галереи, похоже, радовались, что серьезность, которую придал собранию К., была таким образом развеяна.
В первый момент К. хотел немедленно бежать туда, думая, что и остальным будет на пользу, если восстановится порядок и парочку хотя бы удалят из зала, но первые ряды перед ним оставались плотно сомкнутыми и никто не тронулся с места, чтобы пропустить К. Наоборот, ему мешали, старики хватали его, а чья-то рука – он не успел обернуться, чтобы заметить чья, – вцепилась ему сзади в воротник.
К. уже и не думал о парочке – он чувствовал, что его свобода ограничена, что теперь-то он и в самом деле арестован. Не думая о последствиях, он спрыгнул с помоста и оказался лицом к лицу с толпой. Выходит, он неверно понял этих людей? Переоценил влияние, которое оказала на них его речь? Не была ли она неуместной – и, когда он добрался до выводов, не утомила ли публику эта неуместность? Ну и лица вокруг! Бегающие черные глазки, обвисшие щеки, как у пьяниц, длинные, жесткие, редкие бороды – захочешь в такую вцепиться, поймаешь лишь воздух в кулак. А под бородами – К. только что это обнаружил – на лацканах фраков поблескивали значки различных размеров и цветов. Насколько он мог видеть, у всех были такие значки. Все они были заодно, группировки слева и справа ему только померещились; резко обернувшись, он заметил такой же значок на лацкане у следственного судьи, который спокойно смотрел вниз, сложив руки на коленях.
– Так вот в чем дело! – воскликнул К., воздев руки, поскольку внезапное открытие требовало выхода. – Вы все чиновники, как я вижу. Вы и есть та продажная шайка, против которой я выступал, вы все притащились сюда подслушивать и вынюхивать, притворились, что разбились на партии, и одна из них аплодировала, чтобы меня проверить, – вы хотели понять, как ввести в заблуждение невиновного человека. Что ж, надеюсь, вы здесь не напрасно теряли время, надеюсь, вас развлекло, что невиновный ожидал от вас защиты, или… пустите меня, а то ударю! – крикнул К. трясущемуся старику, который притиснулся к нему особенно близко. – Или, может быть, вы и в самом деле узнали кое-что новое. Желаю успехов на службе.
Он схватил свою шляпу, лежавшую на краю стола, и в наступившей – вероятно, от неожиданности – тишине стал протискиваться к выходу. Следственный судья, однако, опередил его и уже ждал у двери.
– Минутку, – сказал он.
К. остановился, глядя не на судью, а на дверь, за ручку которой он уже взялся.
– Хочу лишь довести кое-что до вашего сведения, – сказал следственный судья. – Вы, возможно, этого еще не осознали, но сегодня вы лишили себя тех возможностей, которые допрос всегда предоставляет арестованному.
К. рассмеялся, все еще не сводя глаз с закрытой двери.
– Да пошли вы со своими допросами, шваль! – крикнул он.
И, распахнув дверь, К. поспешил по лестнице вниз. За его спиной возрастал шум вновь оживившегося собрания, где случившееся обсуждали, будто на семинаре.
