Флор Веско
Мирелла
Зачин
Tо, о чем речь хочу вести, случилось во время давнее, в городе Гамельне, расположенном, как ведомо каждому, в северных землях германцев, в их Священной империи. Совершилось там дело страшное, невиданное.
Многие языки о том сказывали. И сказ облетел весь мир, и был сотни раз на бумагу положен. С годами жуткие злоключения оборотились детскою сказкой. Побасенкой, какую шепчут малюткам в кроватках, дабы населить сон их всякой гнусью.
В каждой земле сказывают ее отлично, но главная нить всегда едина. Итак! Вот ее суть: град Гамельн заполонили крысы. Вдруг является странник, молодец в пестрых одеждах. Сговаривается с бургомистром. И чарует крыс звуком флейты, и те идут за ним, словно овцы. Чужак ведет их за городские стены и топит, заманивши в реку. Кончив сие, юноша возвращается, дабы забрать оговоренную плату. Но скупердяй бургомистр отказывает в награде. Недолго ждать мести чужака. Ночью он возвращается в город. И новой диавольской музыкой очаровывает сто тридцать гамельнских чад. Дети идут за чужаком и пляшут, а он уводит их за городские врата. Только глухая девочка да хромой мальчуган не могут идти. Лишь они и спасутся: чужак топит детей в реке, как потопил он крыс, а после уходит.
Так гласит сказка. Увы! Не верьте детским небылицам да досужим сплетням. Не так всё приключилось, как толкуют. Что было – то гораздо хуже.
I
Давным-давно
Выше всех в Гамельне, во главе града, стоял бургомистр. То был человек зрелых лет и пышной плоти. Вдобавок знал латынь. Сундуки его ломились от флоринов. Он сумел выгодно родиться и недурно нажиться.
Ниже всех была Мирелла. Но нет нужды ее расписывать. Перечтите, что сказано о бургомистре, выверните наизнанку, и будет вам Мирелла.
В то утро бургомистр пробудился с намерением необычайным и храбрым: облаголепить свой вид. Для чего собирался нарядиться попышнее, дабы во всей красе предстать на вечернем пиру. Пир он давал в своих хоромах, во славу святой Альдегунды, покровительницы вдов и кляч. Вино будет течь рекой, и за курами последуют пироги с оленятиной и поросятиной да жареные козочки.
В то же утро Мирелла утвердилась в намерении не менее отчаянном: держаться как можно незаметней и услужливей. Для чего собиралась пониже склонять голову и сторониться всех, дабы избегнуть неробких взглядов и настойчивых рук и пережить в Гамельне еще один день.
Оба не ведали, сколь трудно будет исполнить задуманное.
Из почтения к чину его начнем с бургомистра. Во всей Священной империи народа германского только пятеро человек имели настоящее зеркало. И бургомистр был в их числе. (Иные, ежели доставала их охота узреть свою наружность, щурили глаз и созерцали размытый образ на натертой до блеска железке.)
Бургомистр купил зеркало у бродяжного торговца, державшего путь из Константинополя. Отдав тысячу звонких золотых флоринов, он возобладал сим чародейским предметом. То был серебряный коробок, в коем лежало стекло, покрытое слоем олова со ртутью. Чуть сдвинешь крышку – чудо: зрящий находил в коробке свой лик, до того четкий, будто столкнулся нос к носу с соседом.
Что не всегда было благом.
Бургомистр склонился над зеркалом и тотчас отпрянул. Со дна коробка взирал на него Диавол. Ибо кто, как не лукавый, мог иметь столь жуткое обличье?
Бургомистр высунул язык, и тут же Диавол явил ему свой, толстый, зернистый и серый. Тогда почтенный муж заключил, что пред ним собственное его лицо, а не исчадия адова.
Сальная кожа с россыпью сочных прыщей – то была его кожа. Ему же принадлежал и череп, на диво схожий с каменистыми южными землями: на песочно-желтой равнине то там, то тут росли редкие пучки лоснящихся клоков.
Зубовный сумбур удивлял неожиданным цветом: темно-зеленым, всё ближе к черноте. Бургомистр поскреб резцы ногтем. Под темной коркой проглянула желтизна.
– Душа моя! Беда! Беда! Спасай меня, выручай!
Заслышав крики, супруга побросала свои труды и, подъяв юбки, побежала на выручку мужу.
Нашла она его в великой печали и страдании: воздев руки к небу, клялся он кровью Господней, что нет на земле твари, что превзошла бы его в мерзости лица. Она как могла укрепила его дух, заверив, что облик у него вполне величественный. Бургомистр не слушал: он нещадно колотил грудь свою и стенал:
– Будь проклят тот час, когда узрел я свой лик! – возопил он.
Повторив сотню раз, что вид у него весьма почтенный, она решилась под конец предложить:
– А не свершить ли вам сегодня ежегодное омовение?
Бургомистр задумался над сим предложением и счел, что оно хорошо.
Он вышел из спальни. В просторной трапезной суетилась челядь, приготовляя всё к пиру: ставили стол, скамьи, стелили на глиняный пол свежую солому, пересыпанную для запаха лепестками цветов. Бургомистр покинул свое жилище – просторный дом из превосходного кирпича и камня, второй ярус коего нависал над мостовой: он любил посмотреть на жителей своего града из высокого окна.
Дом его стоял в удачной близости с каланчой, острогом и главной площадью. Бургомистр обошел помост, где по праздникам плясали, а в прочие дни вешали разных прохвостов. И наконец вошел в мыльню.
Хозяин встретил его многими поклонами и провел меж общих чанов к креслу, куда и пригласил водрузиться. Тотчас же трое цирюльников подскочили к нему. Первый вложил зубочистку меж его десен и покопался средь восемнадцати имевшихся зубов. Второй со всею отвагой взялся кропотно выуживать ногтечисткой грязевые избытки. Третий выгребал ушной сор копоушкой. Ни один изгиб, проход и закоулок господских ушей не избегнул его стараний. Плодом их стал без малого пуд прекрасной желтой серы.
После сего холения мыльщик помог бургомистру снять одежды прекрасных ярких тканей. Освободил его от сорочки и туфель. Затем направил шаг к высокому чану. Бургомистр ступал следом, колыхаясь чревом и задом. Был он невысок, но мясист, так что короткость членов искупалась обширностью торса.
– Вода, мессир, погрета до теплого, ради вашего приятства, – поклонился мыльщик. – Милые девы развлекут вас во время омовения, – прибавил он, указав на трех отроковиц.
На них были длинные прозрачные сорочки. Тонкая ткань, влажная от пара, облегала крутые изгибы и заманчивые груди. Они потрясали вениками, коими натирали посетителям спины.
– Мойтесь, мессир, – продолжил мыльщик, – а ежели вас терзает голод, мы поднесем на доске скромную снедь. Что вас прельстит? Солонина, колбасы, сало, ветчины? Или рыбы сушеные?
Но бургомистр не внимал его речам. Он с подозрительностью осматривал чан.
– Вода-то у вас не чиста! – произнес он.
Хозяин помрачнел. Бургомистр усомнился в порядочности его заведения.
– Вода не чиста?! – воскликнул он. – Лишь пятеро омылись в ней прежде вас. Взгляните сами: и двадцати блох не будет!
Неуступчивый Бургомистр задрал подбородок. Чтобы ступил он в воду после низшего чином – не бывать тому.
Пришлось мыльщику смириться. Он вышел наружу и зазвонил в колокол, дабы призвать воду.
Мы же покамест можем обозреть город. Гамельн походил на чугунок. То было обширное круглое селение с высокими стенами, до краев полное бурлением разного люда. В каждом колене узких и многоизгибных улиц – заторы из повозок, всё кишело лавками да мастерскими.
Стоял шум и гам.
Суконщики, кондитеры, ткачи, стекольщики и сапожники зазывали прохожих с порогов. Их гомон перекрывался натужным ором уличного торга, отловщиков собак, продатчиков кошачьих кож. К тому мешалась болтовня простолюдинов, простолюдинок и их простолюдинчиков, кои с зарей покидали свои лачуги, дабы потолковать под чистым небом.
Вдруг общий гвалт рассек звонкий и ладный напев. То была песнь водоносов. Мыльщик опорожнил чан наполовину и раздул угли. Водонос выплеснул внутрь два больших ведра чистой воды. Лишь тогда бургомистр изволил в него окунуться. Он ввергнул тело свое в воду, довольно воздохнул и воскликнул:
– И где ж моя доска со снедью? А ну отвечай!
Покинув мыльню, водонос уширил шаг. Но вглядимся пристальней: так и есть, то не водонос – пред нами водоноска. Вот ведь! Острый же нужен глаз, чтобы углядеть отроковицу под лохмотьями холстины, коими укрыто ее тело!
Ибо весь наряд ее, с головы до пят, сплошь был из отрепья. Лоскут скрывал волосы, оставя лоб и лицо. Другой обрывок ужимал груди, дабы не цепляла их поперечина, что распирает ведра. И последней тряпкой была она опоясана навроде юбки. Полы она подвернула, пропустив меж бедер по образу брэ, дабы легче было сновать по улицам. Рубище ее имело вид еще печальней, чем у нищих, и по первому взгляду никак было не угадать под оным юницу.
Однако наблюдатель повкрадчивей подивился бы малости босой ноги, черной от пыли. И дивился бы дальше, глядя на поступь девицы – как бы с легким приплясом – особенно когда ведра пусты.
Грязь и смрад тронули ее меньше, чем прочих жителей Гамельна, ибо за день она многократно вступала в реку, наполняя ведра. Худоба тела была обычна для тех, кто недоедает с рождения. Тонкие, но закаленные многолетним трудом мышцы не прятались под мягкостью плоти. Но то была не чахлая худоба нищих, иссушенных годами лишений. Груди ее не отвисали под собственным весом, как у гамельнских простолюдинок, спина не гнулась горбом, и зубы не были желты, ибо хоть и вышла она из детской поры, но еще не стала женщиной. В сей час тело ее хранило свежесть юности, но уже решительно зрели иные изгибы. Она вступала в самый опасный для девицы возраст.
Ходила она вечно потупясь, избегала чужих взглядов и не улыбалась.
Вы, верно, уж догадались, что мы повстречали Миреллу. Но наблюдали ее лишь миг: она спешно двинулась прочь.
Через улицу встретился ей такой же водонос, за тяжким трудом своим. Он скупо кивнул ей на ходу.
Возможно, вам дивно видеть в Гамельне такое круговращение воды. Что ж, надобно сказать: селение сие блистало изобретательными находками. Под просвещенным радением бургомистра Гамельн стал градом воистину передовым.
Вот вам пример. Во всех иных городах Священной империи германской жители выплескивали помои из окон, клича: «Отхожие воды!» По сей причине немыслимо было выйти из дома так, чтобы хоть единожды не быть орошену зловонным содержимым ночного горшка.
В Гамельне же ежегодно во время торжественной обедни священник освящал сточные канавы и ночные горшки всего града, а также потроха всей своей паствы. Благодаря чему если и случалось какому ротозею омочиться или омараться зловонной жижей, то с помоями принимал он и святое помазание, полезное для спасения души.
Другой пример. Во всех иных городах Священной империи германской хождение по ночам было делом опасным. На темных улицах властвовали разбойники и душегубы, кои не погнушаются рассечь горло прежде, чем отнять кошелек.
В Гамельне же улицы имели сродную славу, и душегубства там совершалось не меньше. Но бургомистр, в великой щедрости своей, положил в уплату каждой семье убиенного три флорина вспоможения, но только если ближний их будет мертв совершенно, а не лишь покалечен. Благодаря чему, с тех пор как вышел указ, каждый вечер внушительное число увечных или немощных горожан в почтенных летах находили смерть свою на улицах града. Лишь дивиться оставалось, чего ради сии толпы лишних ртов резвились по ночам?
И последний пример, самый ошеломительный. Во всех иных городах Священной империи германской пожары ежемесячно сжирали по улице, ибо деревянные дома лепились один к одному и живо вспыхивали.
В Гамельне пожары приключались не реже. Но жильцы скоро их тушили, ибо стараниями бургомистра по всему граду бежала вода.
Сим водяным снабжением бургомистр по праву гордился особо. Задумал он его несколько лет назад. Для чего избрал десять водоносов из числа гамельнских подкидышей. Сих беспризорников с малолетства пеленали, кормили, холили и лелеяли милостивые монашки. Может ли что быть честнее, чем отплатить родному граду десятком лет преданной службы?
Бургомистр отобрал чад, кто поменьше хромал да был не так тщедушен. Избранник получал пару ведер и закрепленную за ним часть города для снабжения.
Да, должно признать, по первости вода в Гамельне не бежала, а всё больше семенила, а то и волоклась к исходу дня.
Тогда бургомистр взошел на помост со славною речью:
– Добрые сограждане! Потщимся же ободрить водоносов в трудах их. Ибо если всем миром поможем мы им, вскоре вознаградимся славой первого града Священной империи, орошаемого с достатком. А посему заклинаю, не щадите сил ваших. Ежели водоносы бегут не слишком скоро, возьмите палку и лупите их по икрам со всею строгостью.
Горожане были преданы своему граду и своему бургомистру. А потому охотно исполняли наказ. С годами их благодетельные удары закалили и укрепили водоносов. Они научились обегать свою часть города рысью. С тех пор вода в Гамельне воистину бежала.
Мирелла направилась дальше. Она подошла к городской заставе. Но у самых ворот ее окликнул нищий:
– Эгей, безстыдница! – крикнул он. – А ну воды!
Поелику ничто не ушло от усмотрительной заботы бургомистра, в Гамельне было трое законных нищих. Ибо несомненно, что кишение сих паршивцев на улицах есть верное бедствие. Однако же град совсем без убогих есть град печально неполный. Они в нем служат справедливости в распределении достатка: зажиточные горожане могут подавать им милостыню и тем вернее обрясть место в раю.
Бургомистр провел смотр всех гамельнских попрошаек и отобрал троицу, да так, чтобы всякое убожество было представлено во граде должным образом.
В южной части, обильно озаряемой солнцем, нес службу слепец. Увечные очи его, коим не суждено боле видеть света божьего, чудесно благоприятствовали жалобности горожан. В зажиточную часть назначен был карлик. Так полнотелые господа имели возможность умиляться, взирая на его скудный рост с верхних ярусов своих хором. И под конец измыслил бургомистр изящную шутку. В торговой части, где лавки завалены ходким товаром, побирался хромой – из-за увечной ступни уже не ходок. Само собою, иных неимущих он повыгнал.
Законным же нищим было пожизненно жаловано право: побираться во всех пределах своей части града. И никому, помимо этой троицы, не дозволялось очутиться на улице, равно как и просить милостыни.
В сей час воду у Миреллы требовал хромоногий.
Он подходил ко службе со всем радением. А потому был хил, тщедушен, малозуб и косоглаз, как и подобает побирушке.
Он сидел на голой земле и изгибал шею, дабы узреть под лохмотьями ягодицы мерзавки. Увы! Края ткани плотно прижимались к ляжкам.
На донце ведер еще оставалась вода. Мирелла наполнила нищему флягу. Он осушил ее в пару глотков и велел наполнить сызнова. Она подчинилась не мешкая. Когда фляга была полна, нищий затребовал еще воды, дабы омыть руки. Водоноска плеснула последние капли.
Тогда возжелал он омочить затылок.
Мирелла ясно видела, что он лишь глумится над ней. Но об ослушании не могло идти и речи. Мир устроен был в незыблемом порядке. И сверху вниз, от самого могучего до самого ничтожного, в нем имелись:
Бог
↓
Император Священной империи германской
↓
Князья
↓
Бургомистр
↓
Члены магистрата
↓
Знатные горожане
↓
Ремесленники
↓
Торговцы
↓
Сторожевые псы
↓
Женщины
↓
Нищие
↓
Мирелла
Чем ниже ступень сей лестницы, тем важнее склонять голову. Мирелла же с детских лет приучилась гнуться до земли. Склада она была робкого и опасливого. И с восхода солнца держалась услужливо и покорно. Она повиновалась, пряча взор, благодаря чему и по сей час ходила в живых.
А посему вылила то, что еще оставалось в ведрах, нищему на затылок. И коль скоро он требовал снова, Мирелла обещалась на обратном пути поднести еще, когда ведра будут полны. Она вскинула на плечи ремень и двинулась дальше.
Хромец на прощанье хлопнул ее по заду. То был добрый шлепок: таким погоняют осла. Мирелла стиснула зубы. И хотя от омерзения по коже пробежали мурашки, но она снесла шлепок и зашагала дальше не оглядываясь.
Шел июнь месяц, самый зачин лета: всё во граде пеклось от жара. Вам, верно, хочется знать и год, когда сие приключилось? Помню, что не сказано еще того мною.
Но, увы, не так-то просто дать вам ответ. Давешний нищий не ведает даже, в какой век он побирается. А ежели спросить у прекрасной трактирщицы, что держит здесь постоялый двор, она, верно, заключит, что идет год 1284-й.
– Помнится мне, – скажет она, – шел год 1274-й, когда медведь к обедне явился. А уж лет минуло не меньше десятка.
(В 1274-м в церковь и правда как-то забрел медведь и сожрал целый короб облаток. Священник возопил о чуде: дикая неразумная тварь восприяла благодать Божию и взалкала причастия. Священник благословил медведя и хотел проводить его в исповедальню, ибо у зверя, без сомнения, скопилось немало грехов. Но тот, безо всякой любви к ближнему, оторвал священнику руку и, утолив глад прихожанкою, покинул храм Божий.)
А ежели в тот миг в трактир пожалует член магистрата, он воскликнет:
– Ничуть не бывало! Год ныне 1280-й! Ибо три года минуло с тех пор, как почил глава городского совета.
(В 1277-м во время торжественного шествия сей глава совета, шагая чинно и твердо, ступил на влачащийся по земле край длинной белой бороды своей, отчего грянулся оземь и расшиб чело так, что вскоре почил с миром.)
Под конец, всего верней, вмешается пристав:
– Куда там! Скорей уж 1275-й на дворе. Как раз четыре зимы назад был случай с вдовою Мориц.
(В 1271-м у той вдовы, растившей в одиночку десять рыжеволосых чад, за столом в трапезный час очутились одиннадцать мальцов. Один рыжее другого. Не в силах опознать чужого отпрыска, вдова порешила принять в семью лишний рот, взмолившись только, чтобы чудесное умножение чад более не повторялось.)
Ежели, конечно, сказ наш не идет пятью, а то и десятью летами позже: иные жители вспомнят и зиму 1279-го, когда случился великий спор об облаке, что на вид не то Священный Грааль, не то псина. Или же осень 1283-го, когда почтили Гамельн крестоносцы, выбрав его, а не соседствующий город для разграбления.
Словом, то, о чем сказываем, случилось в правление Рудольфа Габсбурга, в ту эпоху, что ныне зовется Высоким Средневековьем. В те времена мужчина, сумевший дожить до тридцати, был стариком, а женщины имели по пять-шесть детей к двадцати годам. Мылись тогда у всех на виду. В домах было по одной широкой кровати, где спали всей семьей, вместе со слугами и захожими странниками. Никто не сказал бы вам, сколько времени; день размечал церковный колокол, звоня Первый час, потом Третий, Шестой, Девятый[1], затем Вечерню и на закате – Повечерие. Картошки, шоколада и помидоров не было еще и в помине.
Пока предавались мы исчислениям, Мирелла не стояла даром. Она уже миновала заставу и вышла за городскую стену. У врат, опершись на алебарды, дремала пара стражей.
Мирелла шагала тропой через поле. Вдали от сутолоки Гамельна и от взоров его жителей она просветлела лицом. Расправила плечи. Вскинула голову.
Но ненадолго. Вскоре тело ее вновь напряглось от тревоги.
У реки она увидала Бедвика. Сей рослый детина, тоже из водоносов, был старше на несколько лет. Чернявый, скуластый, с грубым звериным лицом и будто дубленой кожей, он был вдобавок заносчив и буен, как необъезженный жеребец.
Польстясь пустынностью окрестных полей, он растянулся на мягкотравье и задремал.
Мирелла пошла крадком, молясь, чтобы он не пробудился. Воды нигде больше не почерпнуть: Везер река бурная. Лишь здесь умеряла она у берега свой клокот. В ином же каком месте ступишь в воду – того и гляди течением снесет.
Водоноска нагнулась наполнить ведра. Но едва окунула руки по локоть, кто-то стиснул ей ляжки. Бедвик спал вполглаза. Приметив девицу, он покрался по пятам и ухватил ее. Мирелла не пыталась вырваться из его хватки. Она была благоразумна. Дернись она посильнее, Бедвик может осердиться. Тогда, глядишь, еще зашибет, а то и, чего доброго, завалит в траву.
– Отступись! – проговорила она мягко. – Бедвик, пусти меня, нельзя мешкать, воду ждут.
Бедвик что-то проворчал в ответ. И продолжил свои изыскания. Руки его прокладывали путь вверх по девичьим бокам. Мирелла силилась хранить спокойствие. Нельзя было поддаться ужасу, что рождали Бедвиковы руки, лапавшие ее упорно и нагло. Водонос предпринимал героические усилия, тщась протиснуть ладони под плотные обмотки. Напитанная водою ткань противилась ему. Тогда стал он дергать ее, дабы порвать.
– Полно, – вновь начала Мирелла, как можно покойнее.
Бедвик распрямился во весь свой рост. С детства помня его повадки, Мирелла ясно видела: он распалился так, что вот-вот кинется на нее и придавит всем весом. Она почуяла знакомую угрозу быть силой взятой и поруганной.
Чтобы помешать подлым его замыслам, она перехватила поперечину от ведер и, повернув через бок, ткнула концом ее назад. Конец угодил Бедвику прямо в живот. Тот согнулся пополам. Мирелла вырвалась из его рук, взвалила ведра на плечи и бросилась прочь, пока не перевел он дух. Как ни тяжелы были ведра, она взбежала до самых ворот. Издали слыхала Мирелла, как громко бранится он ей вослед, но уже достигла стражей.
Она миновала ворота, не замечая хромца, укрывшегося в нише куртины.
Нищий давно уже шел за Миреллой. Едва ступила она за ворота, он поднялся с земли. Увечная нога чудесно исцелилась. Он побежал за ней до самой реки, надеясь еще урвать свою долю ласки от водоноски. Схоронившись за куст, он подглядывал за ней. Не ушло от него и общение Миреллы с Бедвиком: с увлеченьем наблюдал он, как юница дает себя щупать.
И вновь Мирелла вступила в гамельнский уличный гомон. И пропала в толпе, потупя взор, замкнувшись духом, напрягшись телом и навострив уши на звонящие по воду колокола. Угрозы удалось избегнуть. В этот раз.
Но сие не значило, что можно быть покойной. Она чуяла, некто шагает по ее пятам: она замрет – и он станет, она пойдет – пойдет и он.
Неспешно, дабы не встревожить и не оскорбить шедшего сзади, она оборотилась. Но бросила все любезности, едва узрела, что был то ребенок – то есть существо неопасное.
– Что тебе надо от меня? – спросила она.
Малец был ростом со стол, вида тщедушного и жалостного. Светлые волосья его запылились землею, тусклые щеки впали. Рубаха была ветхая, а штаны велики и подвязаны веревкой.
– Коли снеди ищешь, малыш, не в ту дверь стучать удумал, – сказала Мирелла. – Сам видишь, ничего у меня нет! Могу водицы дать, и только. Да смотри, чтоб стражник не приметил, как ты побираешься. А то несдобровать!
Мальчик пролепетал что-то о приюте, брошенных младенцах и наряде на водоношение.
– А, так тебя на смену прислали?
Мирелла смягчилась.
В Гамельне по тем временам безродный ребенок был только лишним ртом, и не больше. Всем было ведомо, что у этих мальцов голова еще не окрепла как следует и нет ни воли, ни рассудка, пока не минует им десять годов. И всё же нужно было их как-то содержать, с надеждой, что, выросши, они сгодятся в дело. В лестнице миропорядка дети были на самом низу:
Бог
↓
Император Священной империи германской
↓
Князья
↓
Бургомистр
↓
Члены магистрата
↓
Знатные горожане
↓
Ремесленники
↓
Торговцы
↓
Сторожевые псы
↓
Женщины
↓
Нищие
↓
Мирелла
↓
Дети
– Ну и как тебя кличут? – спросила Мирелла.
Мальчик потупил взор и промямлил три неразборчивых слога.
– А ну повтори четко, чтоб тебя!
– Меня звать Панкратий, – молвил он, краснея.
Столь нелепо было имя, что на миг водоноска замерла, разинув рот. И тут же расхохоталась во все белые зубы. Лицо ее, обыкновенно замкнутое, будто засветилось от искренней нежданной веселости.
– Меня подкинули в день святого Панкратия, – пояснил мальчик.
– Вот оно как! Ну имечко! Прямо тебе под стать. Отвели сестры душу на крестинах! – всё хохотала Мирелла.
– Это святой покровитель детей и обмороженных, – прибавил он.
– Верю-верю. Ну а коли я буду звать тебя Паном? Как тебе?
Мальчик поднял взор. «Пан» звучало славно.
– И полно хмуриться, мне сестры тоже имечко дали то еще, когда нашли, – добавила водоноска. – Назвали меня Резхен[2].
– Резхен? – подивился Пан. – Почему?
Смех водоноски тут же смолк.
– Зови меня Мирелла, и довольно с тебя, – отрезала она. – Это имя я сама себе дала, и все знают меня так.
Пан усердно закивал.
Мирелла оглядела мальчонку. Член магистрата выбрал его из всего беспризорного выводка. Он взял того, у кого спина пряма и ноги равны в длине. Помимо же сих двух достоинств Пан не мог похвастать ни ростом, ни крепостью. Тяжек будет ему водоносный труд в первые месяцы.
– Ну, довольно трепу, пора! – заключила она. – Ступай за мной.
На ходу она объяснила:
– Ты вместо Конрада будешь. Он ушел, потому как отработал свои десять лет. Дальше уж может на себя. Повезло ему: кузнец в подручные взял.
– Значит, мне с сего дня работать десять лет? Десять лет носить воду?
– Так и есть. Годов тебе сколько?
– Не знаю.
Мирелла оглянула его навскид.
– Лет десять тебе, пожалуй, на мой глаз.
– Ну да, – согласился Пан, довольный круглостью числа.
– А теперь сочтем-ка. Бросить водоносный труд ты сможешь, когда будет тебе…
Мирелла свела брови и крепко задумалась. Уста ее шевелились, пока ум силился припомнить цифры.
Пан же отважно взялся было считать на пальцах, однако скоро их перестало хватать, и числа в голове его спутались в клубок.
– Когда будет тебе тридцать лет! – воскликнула Мирелла под конец. – Погоди, больно уж много выходит. Как знать, сносят ли тебя так долго ноги. Начнем-ка сызнова. Надобно взять десяток да еще десяток добавить…
Вновь нахмурились брови.
– Ну вот, – заключила она, – пойдешь на волю в двадцать лет.
Пан, разинув рот, потрясенно кивнул. Его впечатлили и названные лета, столь отдаленные и недостижимые, и счетные дарования Миреллы.
– Ну а тебе? – спросил Пан. – Сколько осталось лет?
На сей вопрос у Миреллы ответ был готов. На водоношество она заступила в восемь. И с первого же дня стала насекать на стене метки, там, где спала. Так она в каждый вечер причисляла еще один пережитый день.
– Я уже семь лет воду ношу, – сказала она.
В сей миг, что очень впору и нашему сказу, Пан и Мирелла кончили разговор, ибо подошли к бургомистрову дому. Мирелла обогнула его со двора и постучала в низенькую заднюю дверь.
Под бургомистровым началом был совет из десяти членов магистрата – благородных мужей, поддерживающих дела града в добром порядке. Один из них начальствовал над водоносной братией. Он вручил Пану два ведра, кои на десять лет станут продолжением его рук.
Мирелла помогла вскинуть на шею кожаную лямку, чрез меру длинную для щуплых детских плеч. На концах ее висело по большому деревянному ведру. Поперечина удерживала их равновесно, враспор.
Пан не медля приступил к трудам под надзором Миреллы, сопроводившей его к реке. Бедвика было не видать.
– Смотри берегись, Везер бурлив, – предупредила Мирелла. – Коли упадешь – не вылезешь.
Мирелла показала, как становиться на колени, дабы не сверзиться в бурные воды.
И, наполнив ведра, они двинулись назад. Мирелла указала ему границы его участка. Малец с трудом поспевал за ней.
К середине дня Мирелла порешила наполнять ведра свои по самый край, когда у Пана они налиты были лишь до половины. Так на двоих воды выходило вроде обычного. Но, невзирая на это, мальчонка на каждом шагу спотыкался с усталости.
– Знаю, что тебе нужно, – сказала Мирелла. – Ты должен разучить песнь водоносов.
И стала напевать:
С ведра вода
Туда, сюда.
Тащите бочки и горшки,
Тазы, котлы и котелки
С ведра вода
Туда, сюда.
Тяните кружку, ковш, стакан,
Бутыль, бадью, ушат и жбан.
С ведра вода
Туда, сюда.
Они зашагали в такт песне.
Пан слушал, как свежо, ладно звучит Миреллин голос, и чувствовал, что дух его крепнет. Ему чудилось, будто коленца песни пособляют ему идти.
– Эй! – воскликнула она вдруг, прервав песнь. – Что-то не слышу, как ты подпеваешь.
Пан пробурчал, что не умеет петь, ему милее слушать. Да и дыхание бы не сбить. Мирелла держалась противного мнения:
– Всяк петь умеет, – отрезала она. – Разве учил меня кто? А пою, сам слышал. Звуки – они сами собой идут.
И она встала пред мальцом, чтобы он лучше уразумел ее слова.
– Когда отрядили нас на водоношение, бургомистр назначил нам особый крик. Должно нам было кричать: «Вода! Вода!» – всякий раз, как на иную улицу свернем. – Лицо ее брезгливо скривилось. – Тогда я напев этот и выдумала. И все прочие водоносы тоже его поют. Так что и ты должен петь, раз в водоносах ходишь!
Дабы не осердить ее, Пан принялся подпевать. И вскоре сам подивился чуду: с песней и впрямь ноша легчает. Когда подхватывал он запев с Миреллой на пару, то и нога ступала в такт, и ведра колыхались согласно, и вода в них словно теряла в весе.
И всё же, когда в церкви зазвонили вечерню, он ощутил такую немоготу, что едва не рухнул наземь. Все члены его были разбиты, истерзаны, надсажены. И дух, и ноги подкашивало так, что на каждом шагу он ждал обморока. Слишком тяжелы были труды для нежных его годов.
– Крепись! – окликнула его Мирелла. – Сей час домой придем.
Домом звала она большой сарай, прежде служивший конюшней. Член магистрата переназначил его в общую ночлежку. Водоносы спали здесь на подгнившей соломе, спиной ко всем сквознякам. Трухлявые, источенные червем доски разошлись и пропускали зимний холод, летний зной, а в остальное время года – дождь с ветрами. Располагалось сие жилище недалеко от площади, в весьма удобной близости от бургомистрова дома.
Вся стая уже воротилась в гнездо. Бедвик примостился в углу, в окружении еще семерых парней. Этих крепких балагуров будто кроили по одной мерке: широкий торс, поджарые икры, весь стан квадратный, а подбородок вдавлен в грудь, ибо хоть и было в них силы по летам, но годы водоношества уже исказили, сгорбили плечи.
Мирелла пересекла сарай, обойдя их стороной, и укрылась в углу. Пан, оробев, неотступно шел за нею. Водоносы влекли его: подмывало подойти и заручиться их дружбой. Но он крепко боялся, что те осмеют его и прогонят. С Миреллой было покойнее, хоть и печалился он, что выглядит мальцом, уцепившимся за водоноскину юбку.
Зной еще бился в сарайные стены. Мирелла потянулась, разминая плечи, сперва одной, потом другой рукой. Она освободилась от части лохмотьев, дабы их постирать. Размотала покрывавшее голову сероватое полотнище. И по спине ее разметались огненные пряди. Пан, разинув рот, взирал на киноварь волос, горящих ярче углей. Во всю жизнь не видал он подобных. Так вот почему сестры окрестили ее Резхен, «Розочкой».
Прятать волосы Мирелла стала тогда же, когда наметилась ее грудь. Пока была она девчушкой, горожане не замечали ее, разве когда хотели воды, но и тут глядели лишь на ведра. Но чем дальше росла она в слишком коротком своем одеянии, тем чаще ловила мужеские взоры. И коль скоро огненный волос ее цеплял чужой глаз, она решила его прятать.
