Фланнери О'Коннор
Мудрая кровь
Flannery O’Connor
WISE BLOOD
Печатается с разрешения автора и литературного агентства Intercontinental Literary Agency Limited.
© Renewed by Flannery O’Connor, 1949, 1952, 1962
© The Estate of Mary Flannery O’Connor, 1990
Школа перевода В. Баканова, 2018
© Издание на русском языке AST Publishers, 2018
Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.
Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.
***
Фланнери О’Коннор (1925–1964) – американская писательница ирландского происхождения, одна из наиболее ярких представителей «южной школы» (наряду с Уильямом Фолкнером, Труменом Капоте и Харпер Ли). С 1983 года в США вручается премия за короткий рассказ, учрежденная в ее честь.
***
Посвящается Регине
Примечание автора ко второму изданию романа
«Мудрой крови» исполнилось десять лет, и книга до сих пор жива. Собственно, этими словами мои критические способности и ограничиваются, но и на том спасибо. Книга написана с жаром, и читать ее, по возможности, следует так же. «Мудрая кровь» – комедия о христианской борьбе воли, и она очень серьезна, как должна быть серьезна любая хорошая комедия, в которой поднимаются вопросы жизни и смерти. Автор «Мудрой крови» – человек абсолютно несведущий в плане теории, однако натура очень увлеченная. То, что для некоторых вера в Христа – вопрос жизни и смерти, стало значительным препятствием для аудитории, предпочитающей не воспринимать веру всерьез. Для них чистота Хейзела Моутса лежит в яростных попытках избавиться от «страшной, оборванной фигуры, переходящей от дерева к дереву и манящей Хейза за собою во тьму, где не видно, что под ногами». Хейзел неспособен совершить подобное, и в этом заключается его чистота для автора. Неужели же чистота человека – в его неспособности осуществить задуманное? По-моему, так дело и обстоит, поскольку свободная воля – это, как правило, конфликт многих воль в человеке. Свобода просто не дается. Она – тайна, которую книга (даже комедийная) может лишь углубить.
1962 год
Глава 1
Расположившись на зеленом плюшевом сиденье, Хейзел Моутс подался вперед. С минуту он глядел в окно, словно желая выпрыгнуть из поезда, а после обратил взор в проход, в другой конец вагона. Время от времени лес, через который ехал состав, расступался, и становилось видно солнце. Ярко-красное, оно висело в небе над самыми верхушками деревьев вдали. Чуть ближе изгибались, уходя в сторону, вспаханные поля, где рылись в земле кабаны, похожие на пятнистые камни.
Сидевшая напротив Хейза миссис Уолли Би Хичкок заметила, что ранний вечер – вот как сейчас – самое замечательное время дня. Затем эта пухлая коротконогая женщина в платье с розовыми оборками спросила, не согласен ли с ней Хейз.
Глянув на нее, попутчик вновь уставился в проход. Женщина проследила за его взглядом, но заметила лишь ребенка в соседнем купе и проводника, открывавшего шкаф с ширмами.
– Полагаю, вы едете домой? – спросила женщина у Хейза.
Она присмотрелась к попутчику: на вид и двадцати лет не дашь, однако держит на коленях жесткую широкополую шляпу, уместную для пожилого деревенского пастора; костюм ярко-синего цвета, и на рукаве все еще сохранился ярлычок с ценой.
Молодой человек и в этот раз не ответил, продолжая смотреть в одну точку. У его ног лежал армейский вещмешок, и по нему женщина заключила: юноша возвращается домой с военной службы. Вот бы увидеть ценник, узнать, во сколько обошелся костюм… Неожиданно для себя она поняла, что пытается не разглядеть ярлычок, а заглянуть попутчику в глаза – карие, глубоко посаженные. Кожа плотно обтягивала череп, и это притягивало внимание.
Ощутив некоторое раздражение, женщина перевела взгляд на ярлык с ценой. Костюм стоил одиннадцать долларов и девяносто восемь центов. Удовлетворенная, миссис Хичкок успокоилась, вновь посмотрела на лицо молодого человека: нос – как клюв сорокопута, от уголков рта тянутся длинные складки, волосы как будто слежались от постоянного ношения шляпы. Однако больше остального внимание приковали к себе глаза. Они были посажены столь глубоко, что казались уходящими во тьму тоннелями. Миссис Хичкок подалась вперед, желая заглянуть в них. Внезапно молодой человек развернулся к окну и почти так же неожиданно перевел взгляд обратно, на проход. А смотрел он на проводника.
Когда Хейз только сел в поезд, проводник – плотный мужчина с крупной желтоватой лысиной – стоял меж двух вагонов. Хейз остановился, и проводник взглядом указал ему на место в вагоне, куда следовало сесть. Хейз не шевельнулся, и негр раздраженно пояснил:
– Налево, налево.
Лишь тогда Хейз послушно проследовал в указанном направлении.
– М-да, – произнесла миссис Хичкок, – в гостях хорошо, а дома лучше.
Хейз посмотрел на плоское румяное лицо под шапкой рыжих волос. Женщина села в поезд две станции назад. Хейз ее прежде ни разу не встречал.
– Мне надо поговорить с проводником, – сказал он, встал и направился по проходу к проводнику, который в это время начал готовить спальные места. Остановившись рядом, молодой человек облокотился на ручку сиденья. Проводник, не обращая на него внимания, продолжал расправлять ширму.
– Долго ты готовишь одно купе?
– Семь минут, – не глядя на Хейза, ответил негр.
Присев на подлокотник, Хейз сказал:
– Я из Истрода.
– Ошиблись поездом. Вам на другую линию надо.
– Еду в город. Я лишь имел в виду, что родился в Истроде.
Проводник не ответил.
– Истрод, – громче повторил Хейз.
Задернув ширму, проводник произнес:
– Спальное место приготовить? Или что вам еще надо?
– Истрод, это рядом с Мелси.
Проводник опустил спальную полку с одной стороны.
– Я из Чикаго. – Опустив вторую полку, он нагнулся, и на шее у него проступили три мясистые складки.
– Ну да, заметно, – насмешливо ответил Хейз.
– Вы ноги в проход выставили. Кто-нибудь о них споткнется, – заметил проводник, резко разворачиваясь и проходя мимо.
Подскочив, Хейз выгнулся, будто подвешенный к потолку за веревочку.
Проводник двинулся в другой конец вагона, прекрасно удерживая на ходу равновесие. Хейз узнал его – черномазого по имени Паррум, из Истрода. Вернувшись к себе на место, Хейз ссутулился и поставил одну ногу на трубу, проходящую вдоль стенки, под окном. Разум его наполнился воспоминаниями об Истроде, постепенно перекинувшимися на внешний мир, заполнившими пространство вокруг поезда и дальше, над пустыми, погружающимися в сумерки полями. Хейз заметил два дома, и дорогу цвета ржавчины, и негритянские лачужки, и сарай, и стойло, на стене которого трепетал клочок красно-белого плаката с рекламой банковских услуг.
– Так вы домой едете? – спросила миссис Хичкок.
Кисло взглянув на нее, Хейз стиснул в пальцах поля шляпы.
– Нет, не домой, – ответил он с резким гнусавым теннессийским акцентом.
Миссис Хичкок поведала, дескать, и она – не домой. А еще – что она до замужества носила фамилию Уэзермэн и что сейчас направляется во Флориду к замужней дочери Саре Люсиль. И что прежде на столь длинную поездку времени никак не хватало: слишком быстро происходят события, сменяя друг друга, и жизнь летит с такой скоростью… Не поймешь, молод ты или стар.
Спроси миссис Хичкок – и Хейз ответил бы: да, мол, она старая. Через некоторое время юноша попросту перестал ее слушать. В проходе вновь появился проводник – прошел мимо и даже не взглянул на Хейза.
Миссис Хичкок успела забыть, о чем говорила.
– Похоже, вы и сами к кому-то в гости едете?
– Мне надо в Толкингем, – сказал Хейз, ерзая на сиденье и отворачиваясь к окну. – Никого там не знаю, но хочу провернуть одно дельце. Никогда прежде такого не делал.
Искоса глянув на миссис Хичкок, Хейз криво улыбнулся.
Миссис Хичкок сказала, что знает в Толкингеме некоего Альберта Спаркса, зятя ее свояченицы, который…
– Толкингем – не мой дом, – перебил ее Хейз. – Я просто еду туда, вот и все.
Миссис Хичкок заговорила было снова, и Хейз опять перебил ее:
– Вон тот проводник – мой земляк. Хотя говорит, что родился в Чикаго.
Миссис Хичкок заявила, будто бы знает одного человека из Чи…
– Смотрю, вам все равно, куда ехать.
Миссис Хичкок заметила, что время взаправду летит неуловимо. Она пять лет не видела племянников и вряд ли признает их, увидев сейчас. Всего племянников, детей сестры, у нее трое: Рой, Буббер и Джон Уэсли. Джону Уэсли шесть лет, и он написал письмо «дорогой отушке». «Отушка», так ее, тетушку, зовут племянники; ее муж для них – ядушка (то есть дядюшка).
– Думаете, вы спасены? – спросил Хейз.
Миссис Хичкок поправила воротничок.
– Думаете, вы спасены? – переспросил Хейз.
Зардевшись, миссис Хичкок помедлила, ответив после, дескать, да, она так считает и жизнь для нее – дар Божий. Потом поинтересовалась, не голоден ли Хейз и не составит ли он ей компанию в вагоне-ресторане.
Нацепив черную-пречерную шляпу, Хейз поднялся и последовал за миссис Хичкок.
В переполненный вагон-ресторан выстроилась порядочная очередь. Хейз и миссис Хичкок прождали своего времени полчаса, раскачиваясь в проходе и ежеминутно вжимаясь в стенки, дабы пропустить живой поток. Миссис Хичкок нашла собеседницу, тогда как Хейзел Моутс молча смотрел перед собой. Миссис Хичкок рассказывала о том, как ее зять работает в Управлении городским водопроводом, а женщина в ответ – о кузене, умирающем от рака гортани.
Наконец очередь подошла настолько близко к входу в ресторан, что стало видно, как внутри официант рассаживает пассажиров за столики и раздает им меню. То был белый мужчина с набриолиненными черными волосами – под стать лоснящемуся черному костюму. Похожий на ворона, официант метался от столика к столику; когда он пригласил войти еще двоих, Хейз и миссис Хичкок с собеседницей придвинулись к самому входу. Наконец двое или трое человек вышли, освободив места, и миссис Хичкок с собеседницей прошли в ресторан. Хейз – за ними.
– Только двое, – оттолкнул его официант.
Хейз побагровел. Развернувшись, он протиснулся мимо мужчины, стоявшего за ним в очереди, и направился было обратно в свой вагон, однако в проходе столпилось слишком много народу. Никто не хотел уступать. Наконец из-за самого дальнего столика поднялась женщина, и официант махнул рукой, приглашая на ее место следующего. Хейз втиснулся в проход между столиками, по пути умудрившись упасть на два из них и обмакнуть руку в чей-то кофе. Официант усадил Хейза за столик с тремя молоденькими девицами, разодетыми в пух и прах.
Руки с острыми красными ноготками они держали на столе. Не снимая шляпы, Хейз сел и вытер руку о скатерть. Девицы закончили трапезу и теперь, болтая, курили. Когда пришел Хейз, они умолкли. Официант стоял над душой, и Хейз ткнул пальцем в первое же блюдо в меню.
– Выпиши название, сынок, – сказал официант и подмигнул одной из девиц – та слегка хрюкнула.
Выписав название блюда, Хейз отдал меню официанту, и тот ушел.
Хейз мрачно и напряженно уставился на шею девицы напротив. Через равные промежутки времени точку, в которую смотрел Хейз, перекрывала рука с сигаретой: она шла вверх, затем вниз, пропадала из виду, ложась на стол, а через секунду в лицо Хейзу била струя табачного дыма. Спустя три или четыре затяжки Хейз посмотрел девице в лицо – наглое, как у бойцового петушка, в маленькие глазки, нацеленные прямо на него.
– Если вы спасены, – произнес Хейз, – то мне такого спасения даром не надо.
Он отвернулся и посмотрел в окно – на свое бледное, полупрозрачное отражение, сквозь которое проступал вечерний пейзаж. Мимо, разрезая воздух, пронесся товарный состав, и одна из девиц захохотала.
– По-вашему, я верю в Иисуса? – наклонившись к ней, спросил Хейз еле слышно, как будто воздуха в легких совсем не осталось. – Я не уверовал бы в него, живи он на самом деле. Путешествуй он с нами в одном вагоне – и то не уверовал бы.
– Да кому нужна ваша вера? – спросила в ответ девица с ядовитым восточным выговором.
Хейз подался назад.
Официант принес ужин, и Хейз принялся за еду – поначалу неспешно, но постепенно набирая темп, а девицы смотрели, как ходят у него на скулах желваки. Заказал Хейз нечто с яйцами и печенкой; доев это блюдо и выпив кофе, он вынул из кармана деньги. Заметив наличность, официант, однако, не поспешил принести счет. Каждый раз, проходя мимо, он подмигивал девицам и косился на Хейза. Миссис Хичкок с собеседницей давно уже поели и покинули вагон-ресторан. Когда наконец принесли счет, Хейз грубо сунул деньги официанту и протиснулся мимо него к выходу.
Задержавшись в тамбуре, где был какой-никакой свежий воздух, Хейз свернул себе самокрутку. Заметив проводника, он крикнул:
– Эй ты, Паррум!
Негр не остановился.
Хейз проследовал за ним. Все спальные места в вагоне уже были готовы. Билетер на вокзале продал Хейзу место в купе, сказав, что иначе придется ехать сидя всю ночь. Хейзу досталась верхняя полка. Стянув с нее вещевой мешок, он отправился в уборную и там переоделся. Сытый Хейз спешил принять лежачее положение – лечь и смотреть в окно, как мимо проносится ночной сельский пейзаж.
Знак в купе сообщал, что проводник должен помочь пассажиру забраться на полку. Закинув мешок наверх, Хейз выглянул в коридор в поисках черномазого. Не заметив его в одном конце вагона, Хейз пошел искать в другом. Свернув за угол, он наткнулся на нечто розовое и плотное – ахнув, оно пробубнило:
– Осторожнее!
Это была миссис Хичкок в розовом пеньюаре с волосами, убранными в узелки, которые обрамляли голову на манер темных жабьих камней.
Женщина посмотрела на Хейза с сильным прищуром и попыталась протиснуться мимо, а Хейз – пропустить ее, однако оба одновременно перемещались то влево, то вправо. Лицо миссис Хичкок налилось пурпурной краской (за исключением нескольких бледных пятнышек на лбу). Она встала и, подбоченившись, спросила:
– Что это с вами?
Улучив момент, Хейз прошмыгнул мимо нее и побежал дальше по коридору. Налетел на проводника и сбил его с ног.
– Идем, поможешь мне залезть на койку, Паррум.
Встав на ноги, шатаясь, проводник удалился по коридору и через некоторое время вернулся – с каменным лицом, неся лестницу. Хейз подождал, пока негр приставит ее к полке, затем стал взбираться к себе. На полпути он обернулся и произнес:
– Я помню тебя. Твой отец – черномазый по имени Кэш Паррум. Но домой ты не вернешься, да и никто не вернулся бы, даже если бы захотел.
– Я из Чикаго, – раздраженно ответил проводник. – И зовут меня не Паррум.
– Кэш помер. Подцепил холеру от свиньи…
Дернув нижней губой, проводник произнес:
– Мой отец – железнодорожник.
Хейз рассмеялся, а негр выдернул из-под него лестницу. Хейз чуть не грохнулся на пол. Некоторое время он пролежал на животе, цепляясь за простыни, не шевелясь. Потом перевернулся и, заметив, что тьма не абсолютна, огляделся: окна нет, ширма полностью скрывает спальное место, оставляя узкую щелку под изогнутым верхом, которую, казалось, можно было открыть и закрыть по желанию.
Какое-то время Хейз лежал неподвижно; в горле у него застряло что-то плотное, с яичным привкусом. Хейз боялся повернуться – вдруг это нечто в горле пошевелится. Вот бы свет выключить. Хейз, все так же лежа на спине, протянул руку вверх и нащупал кнопку, нажал ее, и спальное место погрузилось во тьму, которая почти сразу рассеялась – от бледного света, проникающего из коридора сквозь узкую щелку. Хейз хотел совсем выключить свет, не ослабить его. В коридоре послышались шаги негра – ровные, уверенные; он прошел мимо, задевая зеленые ширмы, и вот поступь его стихла. Когда Хейз уже почти уснул, ему показалось, будто он вновь слышит ее, – проводник прошел мимо, задев ширму, не останавливаясь.
В полудреме купе казалось Хейзу гробом. Впервые он видел гроб на похоронах деда: ящик оставили в доме на ночь, подперев крышку хворостиной. Маленький Хейз смотрел на мертвеца и думал: уж его-то в гробу не заколотят. Когда деда станут накрывать крышкой, он выставит в щель локоть. Дед служил приходским священником и человеком был язвительным; он побывал в трех округах, неся засевшее в мозгу пчелиным жалом Слово Христа. Когда пришло-таки время погребения, старика в гробу накрыли крышкой и опустили в могилу, а он и не шевельнулся.
У Хейза было два маленьких брата: самый младший умер вскоре после рождения, и его похоронили в маленьком ящичке; среднего в семилетнем возрасте задавила машина, и гроб ему справили в половину обычной меры. Когда закрывали крышку, Хейз подбежал и вновь открыл ее. Народ шептался, дескать, у маленького Хейза разбито сердце, ему больно прощаться с братишкой, однако на деле Хейз представил, будто в гробу лежит он сам.
Потом Хейзу приснились похороны отца. Старик встал в гробу на четвереньках и прокричал:
– Пока мой ящик не коснулся земли, никто меня в нем не закроет!
Гроб принесли на кладбище, сбросили в могилу, и отец лег в нем, как и полагается покойнику.
Поезд дернулся, и Хейз пробудился. Спросонья он подумал, что о ту пору в Истроде, наверное, жило человек двадцать пять, из которых трое – Моутсы. Теперь в Истроде ни Моутсов, ни Эшфилдов, ни Блейзенгеймов, ни Фейзов, ни Джексонов… ни Паррумов. Черномазых и то не осталось. По дороге Хейз видел потемневший заколоченный магазин, покосившийся сарай и маленький домик, съехавший с фундамента, без крыльца и пола в гостиной.
Когда Хейз покидал родные пенаты, все было иначе и в Истроде оставалось еще десять человек, хотя Хейз и не заметил, как число жителей сократилось со времен его отца. Хейз покинул дом в восемнадцать лет – армия призвала его в свои ряды. Сначала парень думал прострелить себе ногу, остаться дома и сделаться священником, как дед. Священник вполне может быть и хромым, его сила – в голосе, языке и руках. Дед на автомобиле «форд» успел объехать три округа. Каждую четвертую субботу он садился в машину и гнал в Истрод спасать тамошних людей от геенны огненной; приехав на место и еще не успев покинуть машины, начинал громогласную проповедь. Люди толпились у «форда», словно бы дед того и ждал. Затем он забирался на капот машины; продолжая проповедь, по временам вскарабкивался на самую крышу и вещал уже оттуда.
«Вы, люди, словно камни, – кричал дед. – Но Иисус спас всех. Его душа на земле была столь одинока, что Он умер – за всех отдал жизнь, отдал, спасая души людей! Понятно ли? За каждую окаменевшую душу Иисус умер миллионом смертей, Его распинали, пригвождая к кресту, по миллиону раз за каждую душу! – В этот момент старик указывал на Хейза, к которому питал особое отвращение, поскольку мальчик вышел точная копия деда, и дед видел в том издевательство. – Понятно ли, что и за этого мелкого, глупого грешника, стоящего тут и сжимающего грязные кулачишки, Иисус умрет десять миллионов раз и лишь потом дозволит потерять душу? Спаситель будет гнаться за мальчиком по глади моря грехов. Ясно ли, что Христос ходит по глади моря грехов, аки посуху? Мальчик спасен, и Христос не оставит его во веки вечные. Не позволит забыть о Спасении. Ибо что, по разумению грешника, ждет человека в конце? А ждет человека Иисус!»
Мальчик не хотел слушать дедовых проповедей. Глубоко в его душе созрела темная бессловесная убежденность: уйти от Спасителя можно, избавившись от греха. В свои двенадцать лет Хейз уже знал, что станет проповедником. Позднее Иисус явился ему в отдаленном уголке воображения: Спаситель, эта страшная, оборванная фигура, переходил от дерева к дереву, маня Хейза за собою во тьму, где не видно, что под ногами. Он вполне мог заманить Хейза на водную гладь, и Хейз, не ведая глубины, ступил бы на нее и утонул.
Ему хотелось остаться в Истроде, где глаза смотрят ясно, в руках – привычный инструмент, под ногами – знакомая почва и с языка не слетает лишнего слова. Когда же армия призвала Хейза, тот решил: это уловка, дабы ввести его во искушение. И он бы прострелил себе ногу, если бы не верил твердо в силу души, в то, что вернется, отслужив положенный срок, непорочным. От деда Хейзу досталось не только лицо, но и крепкая вера в способность противостоять злу. Если бы правительство задержало Хейза в армии дольше, чем на четыре месяца, он так и так оставил бы службу. Четыре месяца, не больше – столько в восемнадцать лет Хейз и думал отдать стране, однако отдал четыре года жизни. Ни разу не приехав домой.
На службу он прихватил с собой Библию в черном кожаном переплете и материнские очки в серебряной оправе. Хейз ходил в сельскую школу, где научился писать и читать, а заодно тому, что учение для него бесполезно. За всю жизнь он прочел одну лишь Библию. Взрослый Хейз к Писанию обращался нечасто и надевал очки, которые чересчур утомляли глаза, и прекращать чтение приходилось довольно скоро.
Любому, кто предложил бы осквернить себя, Хейз намеревался ответить, дескать, он родом из Истрода, что в Теннесси, куда и намерен позже вернуться, дабы нести Слово Господне людям; дескать, ни правительству, ни любой другой стране, куда бы ни определила Хейза военная служба, не соблазнить его на грехопадение.
Проведя несколько недель в военном лагере в компании друзей – не друзей, конечно, в привычном понимании этого слова, но сослуживцев, – Хейз наконец дождался заветного момента приглашения. Достав из кармана очки и нацепив их на нос, он ответил: ни за миллион долларов, ни за пуховую перину он не пойдет никуда; он родом из Истрода, что в Теннесси, и его душу не осквернить ни правительству, ни любой другой стране, куда бы… Однако голос юноши дрогнул, и речь осталась незавершенной. Хейз, пытаясь крепиться, смотрел на товарищей, и те заявили: никому его чертова душонка не нужна, разве только священнику. На это Хейз выдавил из себя: ни один священник, ни даже папа римский не соблазнят его, Хейза, на грех. Сослуживцы сказали, мол, нет у человека никакой души, и скопом отправились в бордель.
Хейз долго пытался поверить им и наконец поверил, потому как верить хотел. Хотел поверить и тем избавиться от души. Он углядел замечательную возможность избавиться от нее без грехопадения, обратившись ко злу. Армия отослала Хейза за полмира от дома и позабыла его. Парня ранили, и армия вновь вспомнила о нем – лишь для того, чтобы выковырять из груди шрапнель. Врачи якобы извлекли все осколки, однако ни одного не показали. И потому Хейз считал, будто в груди у него еще оставался металл – ржавея и отравляя кровь.
Затем Хейза отправили в другую пустыню и вновь наглухо позабыли о нем. У Хейза появилось достаточно времени, дабы заглянуть в глубь себя и убедиться: души у него нет. Когда убеждение окрепло, Хейз понял: в груди жжет от давно знакомого чувства – тоски по дому. И Иисус тут совсем ни при чем.
Когда же армия отпустила Хейза, он тешил себя мыслью, что остался непорочен. Единственное, чего ему хотелось, – вернуться домой, в Истрод. Библия в черном кожаном переплете и очки лежали в целости и сохранности на дне вещмешка. Ни одной книги Хейз так и не прочел, и Библию хранил как память о доме. Очки же таскал при себе – на случай если зрение все же ослабнет.
Два дня назад, отслужив, Хейз оказался в городе за три сотни миль к северу от желанного места и прямиком отправился в билетную кассу железнодорожного вокзала. Там купил билет до Мелси, ближайшей от Истрода станции. Ждать оставалось еще четыре часа, и Хейз заглянул в галантерею. Лавка была узкая, в ней пахло картоном, и чем дальше Хейз проходил, тем глубже становился царивший в магазинчике сумрак. Купив синий костюм и черную шляпу, Хейз попросил упаковать армейскую форму в бумажный пакет, который выбросил в мусорку на углу. На улице он заметил, что костюм ярко-синий, а контуры шляпы как будто стали жестче.
В пять вечера Хейз прибыл в Мелси, где сел на попутный грузовик, везущий хлопковые семена. С ним преодолел половину расстояния до Истрода. Вторую половину пути Хейз шел пешком и домой добрался к девяти, когда только-только стемнело.
Родной дом стоял черен, как сама ночь, открытый для нее; покосившийся забор и сорняки, проросшие сквозь доски веранды, Хейз приметил тотчас же, но то, что от дома остался один лишь костяк, выеденная скорлупа, осознал не сразу. Свернув в трубочку конверт и подпалив его от спички, Хейз вошел внутрь и побрел по пустым комнатам. Когда первый конверт догорел, Хейз запалил другой и вновь отправился бродить по пустому строению. В ту ночь он спал на полу кухни; от потолка отвалилась доска и упала Хейзу прямо на голову, оцарапав лицо.
В доме ничего не осталось, кроме платяного шкафа. Мать всегда спала на кухне, и потому шкаф из орехового дерева перетащили туда же. Миссис Моутс заплатила за него тридцать долларов и больше не позволяла себе крупных покупок. Кроме мотка шпагата в верхнем ящике, Хейз не нашел ничего. Странно, что никто не пришел и не украл такой шкаф. Примотав его ножки к половицам, Хейз оставил в каждом ящике по записке: «Это шкап Хейзела Моутса. Кто украдет – того догоню и убью».
Засыпая, он думал, что матери спокойнее в могиле теперь, когда шкаф охраняется. Пусть приходит как-нибудь ночью и посмотрит. А вдруг-таки придет? Со встревоженным лицом, которое Хейз видел в щелочку под крышкой гроба. Хейзу тогда было шестнадцать лет. Когда гроб накрывали крышкой, на лицо матери упала тень и уголки губ словно оттянуло вниз – покойнице как будто не понравилась смерть. Казалось, она вот-вот выпрыгнет из гроба, откинув крышку, и полетит искать радости… но гроб заколотили.
У матери вполне могло возникнуть желание выпрыгнуть из него, улететь. Хейз видел ее во сне – страшную, похожую на гигантскую летучую мышь, как она вырывается из гроба, летит, но ее настигает и прихлопывает тьма. Хейз видел изнутри, как темнота сгущается, отрезая путь в гроб свету, а проснувшись, понял: щель, сквозь которую льется из коридора бледный свет, закрывается. Он подскочил и просунул в нее голову и плечи. Повиснув на ширме, заметил в дальнем конце вагона проводника – тот белым пятном застыл в темноте коридора и смотрел на Хейза.
– Я болен, – позвал Хейз. – Меня нельзя запирать в этой штуковине. Выпустите.
Проводник не пошевелился.
– Господи, – произнес Хейз. – Иисусе.
По-прежнему не двигаясь с места, проводник с мрачным торжеством в голосе ответил:
– Иисуса давно уже нет.
