– И Ч с тобой! – огрызнулся он и удалился в неназываемую.
Внутри тесного помещения он сбросил одежду и встал под разрешенный ему тридцатисекундный водяной душ. Приблизился к ветросушилке и подождал, пока обсохнет. Потом почистил зубы, яростно орудуя щеткой, стараясь стереть ужасные слова, прозвучавшие минуту назад. Как обычно, ему становилось стыдно за них. И вслед за стыдом явился страх, что Мэри расскажет гаппту, что расскажет гаппту он сам и что будет потом. Вполне возможно, что его М.Р. еще больше понизят, что его оштрафуют. И тогда его бюджет, вытянутый в тонкую ниточку, просто лопнет. И он окажется в таком долгу, в каком еще не бывал, не говоря уже о том, что его проигнорируют, когда придет время следующего повышения.
С этими мыслями он оделся в ту же одежду и вышел из неназываемой. Мэри протиснулась мимо него, направляясь туда же. Она удивилась, увидев его в одежде, остановилась и сказала:
– Вот как? Да, ты же бросил ночную одежду на пол! Хэл, не может быть, чтобы ты решился…
– Именно так, – ответил он. – Я не буду спать в потных тряпках Олафа.
– Хэл, пожалуйста, не произноси этого слова. Ты знаешь, что я не выношу ругани.
– Прошу прощения, – сказал он. – Возможно, ты предпочтешь, чтобы я выбрал для этого исландское слово или что-то из иврита? В любом языке, какой ни возьми, это слово означает те же мерзкие человеческие выделения: ПОТ!
Мэри зажала уши ладонями, вбежала в неназываемую и захлопнула за собой дверь.
Он бросился на тощий матрас и закрыл глаза локтем, защищаясь от света. Через пять минут он услышал, как открывается дверь (она поскрипывала, требуя смазки, но, конечно, не получит ни капли, пока их и Олафа Маркони бюджет не позволит ее купить). А если его М.Р. резко устремится вниз, то Маркони могут подать прошение о переводе в другую квартиру. И если найдут такую, то к Хэлу и Мэри подселят другую, еще более сомнительную пару (вероятно, едва-едва повышенную из низшего класса профессионалов).
«О Сигмен! – подумал он. – Отчего же я не могу довольствоваться тем, что имею? Почему не могу полностью принять реальность? Зачем во мне столько от Уклониста? Скажи мне, скажи!»
И услышал голос Мэри, устраивавшейся рядом с ним:
– Хэл, но ты же не всерьез придумал этот нешиб?
– Какой нешиб? – переспросил он, хотя знал, о чем она говорит.
– Спать в дневной одежде.
– А что такого?
– Ты сам отлично знаешь, что такого, Хэл!
– Нет, не знаю.
Он убрал руку с глаз и уставился в сплошную черноту. Мэри, как предписано, выключила свет полностью.
Ее тело, обнаженное тело, белело бы в свете лампы или луны, подумал он. Но я никогда не видел ее тела, не видел ее даже полураздетой. Никогда-никогда не видел тела ни одной женщины – если не считать картинки, которую мне показал тот человек в Берлине. А я бросил полуголодный-полуиспуганный взгляд и убежал от него со всех ног. Интересно, нашли ли его после этого уззиты и поступили ли с ним так, как поступают с людьми, столь омерзительно извращающими реаль-ность?
Столь омерзительно… да… и все же сейчас он видит эту картинку воочию, как тогда, в полном свете берлинского дня. И человека видит, который пытался ему ее продать – высокого приятного юношу, светловолосого, широкоплечего. Он использовал при разговоре берлинский диалект исландского.
Тело белеет…
Мэри молчала. Несколько минут ничего, кроме ее дыхания, не было слышно. Потом:
– Хэл, разве мало всякого ты натворил с тех пор, как вернулся? Тебе обязательно заставлять меня еще больше рассказывать гаппту?
– А чего это я такого сделал? – спросил он со злобой.
И при этом все же слабо улыбнулся, решив, что заставит ее говорить прямо, безо всяких околичностей. Не то чтобы она когда-нибудь оказалась на это способна, но он хотел подобраться настолько близко, насколько она позволит.
– Именно так. Ты ничего не сделал, – прошептала она.
– В смысле?
– Сам знаешь.
– Нет, не знаю.
– В ночь накануне твоего отъезда в Заповедник ты сказал, что слишком устал. Это не было реальным поводом, но я ничего не сказала гаппту, потому что свою еженедельную обязанность ты выполнил. Но тебя не было две недели, и сейчас…
– Еженедельную обязанность! – воскликнул он, приподнимаясь на локте. – Еженедельную обязанность! Это так ты об этом думаешь?
– А что, Хэл? – спросила она с некоторым удивлением. – Как еще я должна думать?
Простонав, он лег на спину и уставился в темноту.
– И что толку? – спросил он. – Зачем, для чего нам это надо? Девять лет мы женаты, детей у нас нет и никогда не будет. Я даже подавал прошение о разводе. Зачем же нам продолжать это исполнять, как паре роботов на тридэ?
Мэри тихо ахнула на вдохе, и Хэл представил мелкие черты ее лица, искаженного ужасом.
Но она, видимо, сдержалась и сумела подавить свое возмущение:
– Мы должны, потому что должны. Что нам еще делать? Ты же не предлагаешь, чтобы…
– Нет-нет, – быстро ответил он, подумав, что произойдет, если она расскажет гаппту. Остальное ему могло сойти с рук, но любой намек с ее стороны, что муж отказывается выполнять конкретную заповедь Предтечи… даже думать о таком он не смел. У него хотя бы есть престиж университетского учителя, пука какой-то площади и шанс на продвижение. Но не в том случае, если он…
– Да нет, конечно, – сказал он. – Я знаю, что мы должны стараться завести детей, даже если кажется, что это безнадежно.
– Врачи говорят, что ничего физически неверного ни с кем из нас не происходит, – сказала она уже в тысячный раз за последние пять лет. – Значит, кто-то из нас злоумышляет против реальности, отказывая своему телу в его истинном будущем. И я знаю, что это не могу быть я. Не могу!
– Темная сторона личности искусно скрывает свой мрак от светлой стороны, – процитировал Хэл «Западный талмуд». – Уклонист внутри нас заставляет нас спотыкаться, и нам то не ведомо.
Ничто не могло вывести из себя постоянно цитирующую заповеди Мэри так, как обращение Хэла к тому же оружию. Но сейчас она разразилась не тирадой, а слезами:
– Хэл, мне страшно! Понимаешь ли ты, что еще год – и наше время кончится? И тогда мы предстанем перед уззитами для нового испытания? И если не пройдем его, если они выяснят, что один из нас отказывает в будущем нашим детям… они ясно дали понять, что тогда будет!
Искусственное осеменение от постороннего донора есть прелюбодеяние! Клонирование же запрещено Сигменом, ибо оно есть мерзость пред светлым ликом Его!
Впервые за вечер Хэл ей посочувствовал. Ему был знаком этот ужас, – ужас, от которого Мэри дрожала так, что тряслась кровать.
Но никак нельзя допустить, чтобы она про это узнала. Тогда она рассыплется в мелкие осколки, как бывало уже не раз. И ему придется всю ночь собирать их, кое-как составляя облик прежней Мэри.
– Думаю, ты слишком сгущаешь краски, – сказал он. – В конце концов, мы весьма уважаемые и востребованные профессионалы. Не станут же они напрасно тратить наше образование и способности, отправляя нас к Ч. Я думаю, если ты не забеременеешь, то нам непременно продлят срок. В конце концов, у них есть и прецедент, и полномочия. Сам Предтеча сказал, что каждый случай должен рассматриваться в контексте, и не следует судить всех по абсолютному правилу. А мы…
– И часто рассматривают случай в контексте? – пронзительно заверещала она. – Часто? Ты не хуже меня знаешь, что абсолютное правило применяется всегда!
– Ничего подобного я не знаю, – его тон был мягким, успокаивающим. – Неужели ты так наивна? Если во всем слепо верить правдовещателям… Но я слышал кое-что насчет иерархии. Я знаю, что кровное родство, дружба, престиж, богатство или полезность для Церства иногда могут смягчить правила.
Мэри села в постели.
– Хочешь сказать, что уриелитов можно подкупить? – спросила она потрясенно.
– Никогда и никому я этого не скажу, – возразил он. – И поклянусь отрубленной рукой Сигмена, что не допускаю ни малейшего намека на подобную мерзкую нереальность. Я лишь хочу сказать, что полезность для Церства иногда выливается в амнистию или во второй шанс.
– Кого ты знаешь, кто мог бы нам помочь? – спросила Мэри, и Хэл улыбнулся в темноте. Пусть Мэри и потрясена его откровенностью, но она практична и без колебаний воспользуется любым средством, чтобы выпутаться из сложной ситуации.
Несколько минут длилось молчание. Мэри дышала тяжело, как загнанный в угол зверь. Наконец Хэл сказал:
– Ну, на самом-то деле я не знаю никого настолько влиятельного… кроме, пожалуй, Ольвегссена. Это он делает замечания о моем М.Р.
– Видишь! Опять М. Р.! Если бы ты только постарался, Хэл…
– Если бы ты с такой прытью не бежала всякий раз к гаппту, – ответил он с горечью.
– Хэл, я ничего не могу сделать, если ты так легко миришься с нереальностью! Мне самой не нравится то, что приходится делать, но это мой долг! Ты опять же виновен в неправедности, укоряя меня за то, что я должна сделать. Еще одна черная отметка…
– … которую ты вынуждена будешь передать гаппту. Знаю, знаю. Давай не будем к этому возвращаться в десятитысячный раз.
– Но ведь ты свернул разговор на эту тему, – ответила она с праведным возмущением.
– Кажется, у нас это единственная тема для разговоров.
Она резко втянула воздух, потом сказала:
– Так было не всегда.
– Да, в первый год брака. А с тех пор…
– И чья это вина? – всхлипнула она.
– Хороший вопрос. Но не думаю, что нам стоит углубляться… Можно поскользнуться.
– В каком смысле?
– Не желаю это обсуждать.
Хэл сам дивился своим словам. Что он имел в виду? Это не обычная дежурная фраза, а нечто, вырвавшееся из самой глубины его существа. Или это Уклонист, окопавшийся глубоко внутри, заставил его такое сказать?
– Давай уже спать, – сказал он. – «Завтра» меняет лицо реальности.
– Но сначала… – начала она.
– Сначала – что? – устало ответил он.
– Не изображай, будто все шиб, – сказала она. – То, с чего все началось. Твоя попытка отложить… собственный долг.
– Долг, – сказал Хэл. – Шибный поступок. Да, конечно.
– Вот опять! Я не хочу, чтобы ты это делал потому, что должен. Я хочу, чтобы ты это сделал, потому что любишь меня, как тебе и надлежит! И еще потому, что хочешь меня любить.
– Мне положено любить все человечество, – возразил Хэл. – Однако же мне строжайше запрещено выполнять свой долг с кем бы то ни было, кроме реалистично привязанной ко мне жены.
Мэри была так ошеломлена, что поперхнулась нерожденной фразой и молча повернулась к нему спиной. Но он потянулся к ней, осознавая, что дело не только в том, чтобы наказать себя и ее, но и в том, чтобы выполнить свой долг. С этого момента, от первой ритуальной фразы, было ритуализовано все дальнейшее. На сей раз, в отличие от некоторых прошлых случаев, все выполнялось шаг за шагом, все слова и действия, точь-в-точь как указал Предтеча в «Западном Талмуде». Кроме одной незначительной детали: он все еще был в дневной одежде. Но это, решил он, может быть прощено, ибо не буква, но дух важен, и какая разница, в уличной ли он одежде или в пижаме?
Мэри если и заметила ошибку, то ничего о ней не сказала.
Потом, лежа на спине и тараща глаза в темноту, Хэл думал, как и много раз до того: что же это такое, что разрезало ему живот будто широким длинным лезвием, отделив нижнюю часть от верхней? Он был возбужден – по крайней мере, в начале. В смысле, понимал, что возбужден, раз сердце бьется быстро и дыхание тяжелое. И при этом он ничего не чувствовал по-настоящему. И когда наступил тот самый момент – который Предтеча называл генерацией потенциальности, исполнением и актуализацией реальности – он ощутил лишь механическую реакцию. Тело послушно выполняло все предписанные ему функции, но никакого восторга, столь живо описанного Предтечей, не было. Зоной бесчувственности, зоной заморозки нервов, стальной пластиной он был перерезан пополам и не чувствовал ничего, кроме подергиваний тела, будто электрической иглой стимулировали нервы и ею же лишали их чувствительности.
А ведь это неправильно, говорил он себе. Неужели? Может ли быть, чтобы Предтеча ошибался? В конце концов, Предтеча – человек, превосходящий все остальное человечество. Вполне возможно, что у него был дар испытывать такие исключительные реакции, и он не понимал, что остальному человечеству не настолько повезло.
Но нет, этого не может быть, если на самом деле – и да сгинет противная мысль! – Предтеча видел насквозь мысли каждого отдельного человека.
Значит, чего-то не хватает у самого Хэла, у него, одного-единственного из всех учеников Реального Церства.
Одного ли?
Он никогда ни с кем не обсуждал свои чувства. Поступить так – невозможно, немыслимо. Непристойно, нереалистично. Учителя никогда не говорили ему, что эти вопросы обсуждать нельзя, да и не надо было говорить: Хэл прекрасно все понимал.
Да, Предтеча описал, какие реакции должны были возникнуть у него.
Словами, не допускающими иного толкования?
Когда Хэл задумывался над тем разделом «Западного Талмуда», который полагалось читать лишь помолвленным и семейным парам, он видел, что Предтеча не удосужился внятно описать физическое состояние супругов. Он выражался поэтически (Хэл знал слово «поэтический», потому что в качестве лингвиста имел доступ к различным литературным произведениям, для многих других – запретным), метафорически, и даже метафизически. Если как следует проанализировать эти корректные термины, получается «не слишком связанное с реальностью».
Прости, Предтеча, подумал Хэл. Я хотел сказать, что твои слова не были научным описанием электрохимических процессов в нервной системе человека. Конечно же, они имеют отношение к более высокому уровню, потому что реальность располагает множеством плоскостей для различных явлений.
Субреалистическая, реалистическая, псевдореалистическая, сюрреалистическая, реалистическая, ретрореалистическая.
Не время для теологии, подумал он. Не желаю снова превращать мозг в воронку, как бывало много раз в течение бесчисленных бессонных ночей из-за неразрешимого и безответного. Предтеча знал, я же наверняка знать не могу.
Он знал лишь одно: что не попадал в фазу с мировой линией, и сейчас – нет, и, возможно, никогда не попадет. Каждый момент бодрствования он балансирует на грани нереальности. И это нехорошо – он достанется Уклонисту, падет в руки Зла, погибшего брата Предтечи…
Хэл Ярроу проснулся внезапно, от прозвучавшего в пуке зова утренней трубы. В первый миг он ничего не понял, мир сна густо смешался с миром бодрствования.
Потом он скатился с кровати и встал, глядя на Мэри. Она, как всегда, проспала первый сигнал, хотя и очень громкий, потому что он звучал не для нее. Через пятнадцать минут раздастся второй взрыв трубного сигнала на тридэ – для женщин. К тому времени он непременно должен быть умытым, выбритым, одетым и находиться в пути. У Мэри будет пятнадцать минут, чтобы приготовиться к выходу. Через десять минут вернется с ночной работы семья Олафа Маркони – спать и жить в этом узком мирке, пока не вернутся с работы Ярроу.
Хэл действовал даже быстрее обычного, потому что все еще был в уличной одежде. Он облегчился, умыл лицо и руки, намазал щетину кремом, стер выпавшие волосы (когда-нибудь, если он достигнет ранга иерарха, отпустит пышную бороду, как у Сигмена), причесался и вышел из неназываемой.
Уложив в портфель полученные накануне письма, он двинулся к двери. Потом, ведомый неожиданным и неанализируемым чувством, он повернулся, подошел к кровати и наклонился поцеловать Мэри. Она не проснулась, и ему стало жаль – на секунду: она ведь не знала, что он сейчас сделал. Это не было долгом, не было требованием. Порыв, пришедший откуда-то из темных глубин, где тоже, наверное, есть свет. Зачем он это сделал? Вчера вечером он думал, что ненавидит ее. А сейчас…
Она так же не может не делать того, что делает, как и он. Да, этому, конечно, нет оправдания. Каждая личность отвечает за свою судьбу, и если с личностью происходит что-то хорошее или плохое, то виновна в этом лишь она сама.
Он скорректировал свою мысль. Они с Мэри – единственные генераторы собственных несчастий, да, но не осознанные! Светлая сторона их личностей не желает разрушения их любви, это происки темной стороны, где таится наводящий ужас Уклонист.
Стоя в дверях, он увидел, как Мэри открывает глаза и смотрит на него, не до конца проснувшись. Он не вернулся, чтобы поцеловать ее, а быстро шагнул в коридор. В панике от мысли, что она может позвать его обратно и вновь затеять эту жуткую, изматывающую нервы сцену. Потом до него дошло: он так и не выбрал подходящего момента сказать Мэри, что как раз сегодня едет на Таити. Ладно, одной сценой меньше.
В это время коридор уже заполнили идущие на работу мужчины. Многие, как Хэл, были одеты в свободные пледы профессионалов, другие – в зеленое и алое университетских учителей. Естественно, Хэл здоровался с каждым.
– Доброго будущего, Эрикссен!
– Да улыбнется тебе Сигмен, Ярроу!
– Светлым ли был твой сон, Чанг?
– Шиб, Ярроу! Прямиком от самой истины.
– Шалом Казимиру!
– Да улыбнется тебе Сигмен, Ярроу!
Хэл остановился у дверей лифта, где хранитель, утренний дежурный этого уровня, из-за большого скопления народа организовывал приоритеты спуска. Выйдя из башни, Хэл пошел по полосам транспортеров в сторону увеличения скорости, пока не дошел до экспресса – средней ленты. Здесь он встал, стиснутый чужими телами, но напряжения не испытывал, поскольку они были одного с ним класса. Десять минут езды, и он начал пробираться через толпу, шагая с ленты на ленту. Еще через пять минут он вышел на тротуар и вошел в пещероподобный вход пали № 16 – Университета Сигмен-Сити.
Внутри пришлось подождать, хотя и недолго, пока хранитель впустит его в лифт. Потом его экспрессом понесло прямиком на тридцатый уровень. Обычно он, выходя из лифта, сразу же шел к себе в офис – читать первую за день лекцию, курс для студентов, который транслировался по тридэ. Сегодня же Хэл направился в офис декана.
По дороге, мечтая о сигарете и зная, что в присутствии Ольвегссена курить строго запрещено, он остановился закурить и вдохнул с наслаждением женьшеневый дым. Он стоял возле двери начального класса лингвистики, прислушиваясь к обрывкам лекции Кеони Джерахмиила Расмуссена.
– «Пука» и «пали» изначально были словами первобытных полинезийских обитателей Гавайских островов. Англоязычные колонизаторы, завладевшие островами впоследствии, переняли множество терминов из гавайского языка. В числе самых популярных были «пука» – что означает дыру, туннель, пещеру, и «пали» – обрыв, утес.
– Когда после войны Апокалипсиса гавае-американцы вновь населили Северную Америку, эти два слова все еще использовались в исходном смысле. Но лет пятьдесят назад они немного изменили первоначальные значения. Пукой стали называть небольшую квартирку, отведенную для представителей низшего класса, – словцо с явственным пренебрежительным оттенком. Позже термин распространился и на более высокие классы. Однако, если ты иерарх, то ты живешь в квартире, если же твоя квалификация ниже классом, то – в пуке.
Пали, что означает «утес», стало применяться к небоскребам или ко всем большим зданиям. В отличие от пуки, это слово сохранило и первоначальное свое значение.
Хэл докурил, бросил окурок в пепельницу и направился в офис декана. Доктор Боб Кафзиэль Ольвегссен сидел за письменным столом.
Естественно, что первым заговорил Ольвегссен – как старший. В его речи слышался легкий исландский акцент.
– Алоха, Ярроу. И что это вы тут делаете?
– Шалом, авва. Прошу прощения, что появляюсь перед вами, не будучи зван. Но до отъезда мне необходимо прояснить несколько вопросов.
Ольвегссен нахмурился. Он был седовласым мужчиной зрелого возраста, около семидесяти.
– До какого отъезда?
Хэл вынул из портфеля письмо и подал Ольвегссену.
– Конечно, вы можете и позже сами его проработать. Но я хотел бы сберечь ваше драгоценное время, сообщив, что это новый приказ на проведение лингвистического исследования.
– Так вы же только что вернулись из такой же поездки! – произнес Ольвегссен. – И как мне управлять этим колледжем к вящей славе Церства, если у меня постоянно выхватывают сотрудников, посылая их во все концы света?
– Но не станете же вы критиковать действия уриелитов? – спросил Хэл не без зловещей нотки в голосе.
Он не любил своего начальника, как ни пытался превозмочь столь нереалистичный образ мыслей.
– Грр-хм! Нет, конечно! Я не способен на такие действия, и с возмущением отвергаю ваши инсинуации, будто это не так!
– Прошу прощения, авва, – ответил Хэл. – У меня даже и в мыслях не было намекать на подобное.
– Когда вам предстоит уезжать? – спросил Ольвегссен.
– Первой каретой. Которая, насколько я знаю, взлетает через час.
– А вернетесь?
– Одному лишь Сигмену известно. Когда будет закончено исследование и сдан отчет.
– Доложитесь мне сразу же, как только вернетесь.
– Снова прошу у вас прощения, но увы, не смогу. Мой М. Р. к тому времени давно устареет, и я буду вынужден выяснить этот вопрос прежде всех других действий. На это может уйти несколько часов.
Ольвегссен помрачнел.
– Да, кстати, насчет вашего М. Р. Последнее время у вас не все обстоит благополучно, Ярроу. Надеюсь, что дальше вы продемонстрируете хоть какие-то улучшения. В противном случае…
Хэл вдруг ощутил жар во всем теле, и ноги стали подкашиваться.
– Да, авва?
Собственный голос прозвучал слабо, издалека. Ольвегссен сложил ладони домиком и посмотрел поверх него на Ярроу.
– Мне очень жаль, но я буду вынужден предпринять соответствующие действия. Я не могу держать в своем штате человека с низким М. Р. Боюсь, что мне придется…
– Что сделать, авва?
Хэл старался придерживаться нейтрального тона, но у него сдавило горло.
– Весьма опасаюсь, что не смогу даже позволить себе просто понизить вас до учителя средних классов. Мне бы хотелось быть милосердным, но в вашем случае милосердие может обернуться продвижением нереальности. Даже сама возможность подобного – недопустима. Нет…
Хэл выругал себя за неспособность сдержать дрожь.
– Да, авва?
– Увы, увы, мне придется просить уззитов заняться вашим случаем.
– Нет! – громко произнес Хэл.
– Да, – ответил Ольвегссен, все так же поверх сложенных домиком рук. – Это причинит мне боль, но в противном случае это было бы не шиб. Если я не обращусь к их помощи, не будут реалистичными мои сны.
Он разнял руки, повернулся вместе с креслом грузным профилем к Хэлу и добавил:
– Однако ведь пока что нет ни малейшей причины для принятия столь тяжкого решения, не так ли? В конце концов, вы и только вы ответственны за все, что с вами происходит – следовательно, вам некого винить, кроме себя самого.
– Сие нам открыл Предтеча, – ответил Хэл. – Я сделаю все возможное, чтобы не причинять вам страданий, авва. И чтобы у моего гаппта не было причин давать мне низкий М.Р.
– Очень хорошо, – ответил Ольвегссен таким тоном, будто ни капельки ему не поверил. – Не стану задерживать вас чтением вашего письма, поскольку у меня в почте должен быть дубликат. Алоха, сын мой, и добрых вам сновидений.
– Да пребудет с вами реальность, авва, – ответил Хэл, повернулся и вышел.
В дымке сгустившегося ужаса он едва ли осознавал, что делает. Машинально доехал до порта и прошел процедуру получения приоритета на поездку. Даже сидя в карете, он никак не мог собраться с мыслями.
Через полчаса он вышел в порту Л-А и пошел в кассу – подтвердить место в карете на Таити.
Когда он стоял в очереди, кто-то похлопал его сзади по плечу. Он вздрогнул, потом обернулся…
И сердце в груди заколотилось так, будто рвалось наружу.
Перед ним стоял широкоплечий, приземистый, тучный человек в свободном угольно-черном мундире. На голове – блестящая остроконечная черная шляпа с узкими полями, а на груди – серебряный контур ангела Уззы.
Он наклонился прочитать ивритские цифры на нижнем краю крылатой ноги, изображенной на груди Хэла, потом сверился с бумагой, которую держал в руке.
– Вы Хэл Ярроу. Шиб, – сказал уззит. – Пройдемте со мной.
Позже, вспоминая произошедшее, Хэл подумал, что самым странным во всем этом деле было отсутствие ужаса. Не то чтобы он совсем не испугался – просто страх был оттеснен куда-то на край сознания, а главенствующая часть его личности занялась изучением ситуации и тем, как из нее выбраться. Растерянность, недоумение, наполнившие его во время беседы с Ольвегссеном и не оставлявшие долго после этого, будто растаяли. Осталось хладнокровие, разум приобрел приятную остроту, мир стал ясным и прочным.
Может быть, так случилось, потому что угроза Ольвегссена была далекой и туманной, а перспектива ареста уззитами – непосредственной и определенно опасной.
Его отвели к небольшой машине, стоявшей на пятачке рядом со зданием кассы, приказали сесть в нее. Взявший его уззит тоже сел и набрал на пульте координаты места назначения. Машина поднялась вертикально, взлетев метров на пятьсот, и рванулась, гудя сиренами, к своей цели. Хэл, хотя ему было не до смеха, не мог не отметить, что за последнюю тысячу лет поведение копов не претерпело ни малейших изменений. Никакой особенной срочности нет, но слугам закона непременно подавай шум и гам.
Две минуты спустя машина влетела в порт какого-то здания на двадцатом уровне. Уззит, не сказавший после той первой фразы ни слова, жестом велел ему выйти. Хэл тоже ничего не говорил – без толку.
Они прошли по пандусу, потом по многим коридорам, заполненным спешащими людьми. Хэл старался идти прямо – на всякий случай, вдруг да получится удрать отсюда. Он знал, что думать о побеге смешно, что ему не скрыться. И вообще не было никаких причин думать, что он окажется в ситуации, когда бегство – единственный выход.
То есть он надеялся, что таких причин нет.
Наконец уззит остановился перед офисной дверью без какой-либо таблички с информацией, приложил к стальному табло большой палец, и Хэл вошел первым. Он оказался в приемной, за столом сидела секретарша.
– Докладывает ангел Паттерсон, – сказал уззит. – Со мной Хэл Ярроу, Профессионал ЛИН-56327.
Секретарша повторила информацию в микрофон, и со стены прозвучал голос, велевший их пропустить.
Хэл вошел первым.
Он оказался в помещении, по его меркам достаточно большом – больше классной комнаты или даже целой пуки в Сигмен-Сити. В дальнем углу стоял большой письменный стол в форме полумесяца с острыми рогами. За столом расположился человек, при виде которого хладнокровие Хэла дало трещину. Он подсознательно ожидал увидеть гаппта высокого ранга – человека в черной одежде и в конической шляпе.
Но этот человек не был уззитом. Он был одет в просторные пурпурные одежды, голову укрывал столь же широкий капюшон, а на груди сияла большая золотая ивритская буква Л – ламед. И борода!
Это был высочайший из высших – уриелит. Хэл видел таких людей не более десяти раз в своей жизни, и лишь единожды – во плоти.
Великий Сигмен, что же я такого натворил? – подумал он. – Я обречен, обречен!
Уриелит был очень высоким – почти на полголовы выше Хэла. Длинное неприятное лицо с выступающими скулами, длинный, узкий, крючковатый нос, тонкие губы и светло-синие глаза с едва заметной внутренней складкой, указывающей на монголоидный тип.
Уззит, стоящий позади Хэла, очень тихо сказал:
– Ярроу, стоять! Смирно! Все команды сандалфона Макнеффа выполнять немедленно и без лишних движений.
Хэл, даже не думавший ослушаться, кивнул.
Макнефф смотрел на Ярроу не меньше минуты, поглаживая густую русую бороду. И когда Хэл покрылся пленкой пота и мелко завибрировал, не в силах унять дрожь ужаса, Макнефф заговорил – неожиданно низким для человека с такой тонкой шеей голосом.
– Ярроу, как бы вы хотели уйти из этой жизни?