Фил Волокитин
Ана Ананас и её криминальное прошлое
20
Ходжа Озбей, одетый во всё красное, медленно закипал. На моих глазах он превращался в свёклу в кастрюльке. Присутствие Барсука, дарящего мне цветы, не вписывалось в его планы. Дошло до того, что он ожесточённо выхватил из рюкзака ещё одну «Красную Шапочку» и взметнул её, готовясь вытащить пробку.
– Ходжа, – остановила его я, – если ты собираешься пить на свидании «Красную Шапочку» из горлышка, я.. я…я хочу рядом со мной был Барсук. Это, если ты не хочешь, чтобы я привела сюда вахту Давида. В качестве телохранителя.
На словах «Красная Шапочка» горло моё начал драть чудовищный спазм. Ходжа, наконец, взял себя в руки.
– У нас треугольник. Любовный. Ай-ай – сказал он гордо. – Пойдёмте уже скорее в кафе. Только будем держаться за руки. Пускай от зависти лопнут. Пусть у них глаза вылезут на затылок
У Барсука, вовсе не предполагавшего очутиться в любовном треугольнике с Ходжей, на затылок полезло ВСЁ. Даже капельки пота. Капли постоянно просачивались сквозь поры на его толстой шее. Но теперь они поползли вверх. Если вы не понимаете, о чём я, просто поверьте, что это довольно смешное зрелище. Давясь со смеха, я вынула из кармана салфетку и принялась вытирать эти капли. Барсук негодовал, но терпел.
Когда стало понятно, что промокнуть потеющего Барсука как следует не удасться, Ходжа потащил нас в магазин рядом с набережной.
– За мороженым, – грозно сказал он. – Только пускай толстяк платит сам.
Магазинный работник безразлично швырнул нам мороженое в одинаковых зеленых обертках.
– Ходжа, что такое любовный треугольник? – осторожно спросил Барсук, вынимая из кармана кошелёк.
Слопав по мороженому у Давидовой вахты, мы пытались втолковать Барсуку, что такое любовный треугольник. Он не понимал. В конце концов, нам надоело. И тут Барсук неожиданно захохотал.
– Если уже двое пап есть, зачем тогда мама? – спросил он, сгибаясь пополам от смеха
Ходжа попытался объяснить и про мам, но его опять заклинило на любимой теме – на женщинах.
– Вот, ребятки, глядите: потенциально подруга бариста. – тыкал он мороженым в женщин, сидевших за столиком – Жаль, что не местная. Из Японии. А эта может из Герцогии. Или Боснеговины. Ай-ай..
Предполагаемая подруга баристы шестидесяти с хвостиком лет ласково улыбнулась и отложила вязание. Но Ходжа уже тыкал пальцем в следующую:
– А эта? Видели? Глядите, какая она декоративная.
Видели. Наверняка, уже в третий раз я увидела эту тётеньку, похожую на декоративную куклу. Раньше я значения этому не придавала. Теперь она показалась мне страшной.
– Линяем отсюда, – не выдержала я.
– А если двое мам будут, а не папа? – Барсук, всё еще думал о нашем любовном треугольнике..
– Неважно. – завопила я так, что все обратили на нас внимание. – Оно меня преследует, – я старалась говорить о преследовании так, чтобы было слышно на вахте Давида.
Тётка открыла объятия.
– Анна, – плотоядно сказала она.
– Мотаем отсюда!
Я потащила обоих участноков любовного треугольника наискосок через дорогу на красный свет. От неожиданности Барсук уронил градусник на асфальт. Не знаю, где он взял вообще этот прибор, но в Гамбурге такой градусник считался опасным. Он был огромный как цирковой, а ртуть была настоящей и разлилась она на том месте, где мы только что стояли. Собралась в два выразительных шарика. Глаза змеи!
Мы ломанули на красный свет через улицу. Две машины недовольно перехмыкнулись сигналами. Перебегать через дорогу на красный свет у нас нельзя, будь ты хоть триста раз репербановский Бармалей. Лишь Траурному Эммериху было дано особое разрешение. Потому что Эммериха так просто на пяти километрах в час не собьёшь. И когда тётка, совсем непохожая на Трарного Эммериха попыталась повторить наш манёвр, водитель высунулся из окна и поставил её на место, прокричав что-то грубое. А хозяин парикмахерской, показывая вниз, туда, где капельки ртути собрались в шарики, требовал немедленно всё убрать.
Мы уже были на другой стороне улицы. Тётка не обращала внимания на парикмахера.
Она подняла длинный нос вверх и вынюхивала:
– Анька, – заорала она, вынюхав меня на той стороне улицы. – Анна Романова!
– Уходим дворами, – шипела я, поворачивая голову от одного элемента любовного треугольника ко второму.
Заметая следы, я потащила Ходжу с Барсуком подальше от ртути, парикмахера и декоративной тётки. Оказалось, заметатель следов из меня ещё тот. Декоративная тётка перекрыла нам путь. Она стояла, торжествующе побоченясь, с выражением лица победителя.
– Ну, что же ты, Анечка, – каркнула она на уже довольно подзабытом языке. – Не узнаешь что ли меня, дуреха тупая?
– Что-то не узнаю, – испуганно соврала я.
Врать пришлось по-немецки. По-русски мне уже так не соврать. Оказалось, я совсем разучилась на нём разговаривать.
– Ну, ты и дуболом. А ещё юбку красивую носишь – укорила меня декоративная тётка. Она устало облокотилась на стенку, стараясь отдышаться – Это же я. Твоя мама.
МОЯ ДЕКОРАТИВНАЯ МАМА
1
Вот ни за что не поверила бы. Но интуиция… Она услужливо посказала мне, что именно эта декоративная тётка и была моя мать. Именно та, что не приехала в чуточку города посреди леса. Та, из-за которой папа не спал ночами и ждал. Та, в конце концов, которая работала в прошлой жизни в театре – это я ещё помнила. А больше я уже не помнила ничего.
Когда я последний раз видела свою маму, у неё были короткие волосы и никаких татуировок. Несомненно, и то, что раньше она красила губы ярче. И одевалась совершенно не так. Не могла же она постоянно переодеваться и менять парики, пока мы с папой не видим.
Как же она изменилась!
Со стороны её можно было за подруг Берты Штерн. Но бертины подруги, даже на беглый взгляд, носили гораздо меньше одежды. А на декоративной маме тряпок было хоть отбавляй. И шарф, намотанный прямо до глаз, и сапоги, и шляпа и леопардовые треники!
Я украдкой взглянула на своих друзей. Все уставились на «декоративную» маму, как будто та и впрямь была декоративной. А уж когда она заговорила со мной на декоративном языке! Уже то, что она заговорила со мной, и я ей ответила на том же самом языке, казалось невероятным. Но слово «мама» было понятно каждому. По крайней мере, можно было догадаться, о чём идёт речь.
– Это чья-то мама? – первым догадался умница Барсук.
– Да, – шёпотом сказала я.
– Вот эта вот декоративная? – уточнил он.
– Прямо в точку.
– Погоди, может ешё не твоя? – засомневался Ходжа. – Выглядит как чужая.
– Моя… – под строгим взглядом декоративной мамы я всё вспомнила.
А декоративная мама потёрла виски и вдруг начала читать стихотворение. По крайней мере, мне так показалось. На самом деле это не были стихи, просто язык её был слишком распевен и мелодичен.
– Трах – тибидох, – бормотала она, – это же надо меня не узнать, трах-тибидох, совсем видать замордована…
– Ведь ты её понимаешь? – спросил Ходжа. – Что она говорит, понимаешь ты или нет?
– Читает стихотворение, – пожала плечами я.
– Так она, получается, у тебя шубу носит? – спросил Ходжа, потрогав мамин рукав.
Он не забыл ничего из того, о чём мы говорили на набережной.
Барсук, разумеется, про шубу ничего не знал:
– Как это – шубу?
– Ну вот… – ткнул Ходжа пальцем в маму, не находя нужных слов.
Та предостерегающе зашипела.
– Да шуба это то, где такое… как сапоги Берты Штерн, – сказала я с видом знатока.
– Прощупать надо, – перебил меня Ходжа.
Пощупав декоративную маму, он солидно прокомментировал:
– Да, да, натуральный мех. Шуба, шуба…
В ответ на это щупанье мама резко оттолкнула Ходжу. Я её понимаю. Компания реперанских детей могла, кого угодно достать. И уж если Ходжа Озбей вознамерился прочитать лекцию по шубам, используя декоративную маму как ознакомительный материал, вряд ли от него получится так просто отвязаться. А тут ещё и Барсук присоединился. Он просто немножко туго соображает. Ему нужно минут десять, чтобы что-то сообразить. Зато соображает он на свой манер. Не так, как все, а по-своему. И остановить его тоже сложно.
– Вас пускают в этом на футбольные матчи? – поинтересовался Барсук.
Вслед за Ходжей он тряс маму за рукав, будто старался его оторвать.
– Это натуральная шерсть? Или мех? Или пончо?
– Мама, это Барсук, – с трудом подобрала я русские слова для мамы. – Он спрашивает, пускают ли вас в этом на… футбольные матчи. И спрашивает не искусственный ли на вас… мех?
– Ничего глупее в жизни не слышала! – рассердилась мама.
– На матчи её не пустят. Обливать краской пришлось бы с ног до головы, – сказал Барсук со знанием дела, – Расход краски слишком большой. Никому не понравится. Поэтому вас и не пускают на футбольные матчи.
Гордясь своим неожиданно нарисовавшимся знанием двух языков, я начала переводить направо и налево. От признаков маминого дружелюбия не осталось и следа – теперь маму просто трясло от ярости. Впрочем, и любопытство осталось.
– Почему он Барсук? – спросила мама.
– Барсук? – удивилась такому простому вопросу я. – Дахс. Фамилия у него такая.
Декоративная мама захохотала
– Этот Барсук у тебя не из категории воображаемых?
Пока я думала над ответом, она впилась мне в руку ногтями. – Не будем время терять. Потом разберёмся.
2
Она явно не представляла, куда меня тащить. Вскоре мы уткнулись в набережную. Там мама окончательно запуталась, и металась из стороны в сторону. Оба моих ухажёра бежали за нами, чуть ли не наступая на пятки. Вид у них был угрюмый и «судьбоносный». Именно «судьбоносно» рекомендовал нам выглядеть Олли при поимке барист. Едва ли Барсук с Ходжей видели в этих двух ситуациях разницу. Барсук размахивал воображаемой бейсбольной битой. Ходжа делал вид, что перезаряжает ружьё. Скоро ему надоело делать два дела одновременно, и он безнадёжно отстал. Ходок из нашего Ходжи неважнецкий. Про толстого Барсука нечего и говорить. А мама, даже на каблуках, неслась вперёд быстрее, чем на роликах. Увидев, что Барсук с Ходжей отстали, я повисла на руке декоративной мамы, задерживая её решительную каблучную поступь. Я не боялась остаться с мамой одна, просто подозревала, что Ходжа страшно обиделся. В концеконцов, у нас с ним свидание. А тут… будто всё будто на свете старается этому свиданию помешать!
Бедняга Ходжа пыхтел где-то вдалеке. Он подтягивал свои красные латексные штаны до подбородка. Но те всё равно спадали от быстрой ходьбы. На Репербане штаны шьют с расчётом на то, что никто никуда не торопится.
– Они так и будут за нами бежать? – закричала декоративная мама. – Раздражает безумно!
Будь у декоративной мамы хвост как у кота, она била бы хвостом по тротуару. Мне не хотелось её раздражать лишний раз. Я и так уже решилаа, что сама во всём виновата.
– Это мои друзья, – тщательно подбирая русские слова, попыталась донести до неё я. – У меня с ними свидание.
– С двумя друзьями свидание? Дура что ли? – декоративная мама повертела указательным пальцем у висков. – Может ты ещё и беременная в двенадцать-то лет?
Поняв, о чём идёт речь, я насупилась и выдернула руку из её руки, притом оцарапалась о её тяжеленный браслет из колечек:
– Мне одиннадцать!
– Пускай одиннадцать. Но нельзя же так надо мной издеваться, – декоративная мама перешла на плаксивый тон. – Я летела три дня, чтобы увидеть тебя…
Теперь она вправду плакала. Я удивилась. Её слова звучали по-другому, совсем посерьёзному и плакать у неё получалось вовсе не декоративно. Тут уж и Ходжа с Барсуком, застеснявшись, отвернулись в сторонку. Один из них ковырял ногой щебёнку, насвистывая песенки, второй пердел губами, не умея толком свистеть.
– Знаете что, – сказала я друзьям по-немецки, а сама рассылала мысленный sos во все стороны, – дайте мне пробыть с этой тёткой хотя бы полтора часа. Я разберусь. А вы пока раздобудьте мне чего нибудь экспериментального.
Дело действительно требовало рассмотрения, отнюдь не немедленного. Хорошо, что до «Ибрагима» пилить через весь Репербан. Я надеялась, что уж за это время мы с мамой всё утрясём и навсегда распрощаемся.
– Проследите, чтобы она не ела, мадам, – с достоинством сказал моей маме Ходжа. – Скоро мы принесём настоящей еды.
Идиотская привычка говорить о еде, когда нервничаешь – главная отличительная черта Ходжи Озбея. Так и будет Ходжа до конца жизни спрашивать, слопал кто-нибудь что-нибудь или нет…
В животе, между прочим, и впрямь заурчало.
Мама тотчас же перестала хныкать и немедленно сфотографировала меня сразу с двух ракурсов.
– Голодный ребёнок, – с удовлетворением сказала она. – Довели дочь до голодного обморока.
Её поведение опять вернулось к декоративной манере. Не успевший уйти Ходжа выудил блокнот, пометив там что-то.
– Dekorativität, – мрачно изрёк он при том, – das ist es, was Baristinnen von uns allen unterscheidet!
3
Миновав все кафе и распивочные на Репербане, мы подошли к супермаркету «Крохобор».
В супермаркете декоративная мама быстрым, дерзким, коротким взглядом обвела колбасные ряды. Закончив осмотр, она обратилась ко мне.
– Чего тебе сейчас хочется, радость моя?
Я только пожала плечами.
– А вот представь себе, что ты уехала вдруг навсегда? – не сдавалась мама. – Что бы ты взяла с собой на покушать?
Несмотря на презрение, мама старалась быть со мной любезным собеседником, пусть и не очень слушала, что ей говорят. Это радовало больше чем вечный папин пофигизм.
– Ну? По чему бы из еды скучала?
Я закатила глаза, давая понять, что скучала бы по многим вещам.
– То, без чего ты не можешь жить, мы и купим с тобой прямо сейчас. – пояснила мама и нагнулась поднять кредитную карточку. Она размахивала ей во все стороны как пистолетом и уронила.
Едва только представив картину, что я уезжаю навсегда, я немедленно начала скучать по многим вещам. Перечислить всё, без чего я не могу жить, было невозможно. Я жуткая сволочная обжора и не всегда понимаю, что мне по-настоящему нравится. Съев что-то одно, я немедленно начинала скучать уже подругому.
– Ударим по карри! – сделала я, в конце концов, выбор.
Карри это и вправду крутая штука. Ударить по кетчупу с карри я была готова в любую секунду.
– Что это значит – ударим по карри? – поморщилась мама.
Я подвела её к полке с кетчупами и обстоятельно рассказала где карри, а где что. Произвело это не совсем тот эффект, что я ожидала.
– Есть вот такое дерьмо? Ни за что! – завопила декоративная мама, схватившись за голову.
– Тогда, может, ударим по африканским перцам в рассоле? – я взглянула на маму внимательно, стараясь понять, что ей самой не хватает
– То же дерьмо, – помотала головой она – Сочетание несочетаемых ингредиентов. И слишком много масла… Если хочешь посадить печень – полный вперёд. На могиле я поставлю памятник твоему кетчупу.
Я обиделась.
– Карри не дерьмо. Это самый лучший кетчуп на свете.
– Дерьмо каких мало, – упрямо стояла мама на своём.
Понимая, что спор ни к чему не приведет, я схватила две банки зелёного горошка и посмотрела на маму выжидательно. Может, мама вегетарианка? Вегетарианцев у нас на Репербане полным-полно. Я знала, что на тему еды с некоторыми из них надо общаться спокойно, как с террористом, который берёт заложников.
– Что это – поза? – поморщилась декоративная мама. – Бери что хочется. И, вообще, оставь в покое горох. Мне-то ведь всё равно, что ты кушаешь!
Я пожала плечами и обрадованно рванулась обратно к бутылкам с карри. Теперь мама пронзила бутылку таким взглядом, что кетчуп внутри забурлил как бульон в преисподней.
– Ты меня в могилу сведёшь, Анна Романова – грустно, но гордо сказала мама.
Взяв две бутылки мате, она направилась к кассе.
– Всё бери, – мама повернулась ко мне, собираясь расплачиваться. – Хоть весь магазин. Но имей в виду, что готовить я тебе это не буду.
Логики в этом не было. Подразумевалось, что она будет только смотреть, как я ем? Я была не против. Но до чего же странный выбор сделала она сама. Мате у нас, если кто-то и пил, то только сходив предварительно к стоматологу (ужасный мате прекрасно заживлял ранки во рту, ну а больше, пожалуй, ни на что не годился).
Устав думать, я схватила что ни попадя и рванулась за мамой к кассе. Взглянув, не расстроилась; ладно, против шарлотки и кабачков я ничего не имела. Обиднее всего было, что я ничего не могла объяснить. Выложить душу не могла или как там это говорится по-русски. Короче, я совершенно отвыкла от русского языка. Папа, который никогда не говорил больше трех предложений в час – он перешёл бы на русский с лёгкостью. Он вообще перескакивал с одного языка на другой со своими тремя предложениями как полиглот. Может быть пока стоит делать, как папа? Поменьше говорить и всё решится само собой?
Выходя из супермаркета, мама замахала рукой. Это, чтобы вызвать такси, поняла я. Но зачем вызывать такси так, как она – размахивая кредитной карточкой и выбегать на проезжую часть? Я наблюдала за мамой уже почти как за ненормальной.
Обменявшись взглядами с водителем такси через закрытое стекло, декоративная мама сбавила гонор.
– Прощай навсегда… – закричала она вслед и вдруг спросила: – Неужели расчётные карты у вас не принимают?
– Какие карты? – не поняла я.
Но мама слушала только себя.
– Пускай подавятся. Где тут метро? – скомандовала она, разыскивая взглядом чтото высокое.
Выше супермаркета тут не было ничего. Я решила помочь её найти метро. Это было несложно. В сущности, мама стояла, облокотившись на его ограждение.
– Прокатиться под землёй по Репербану хотите? – спросила я, показав на туннель уходящий под землю. – Это будет стоить два пятьдесят…
– Нет, мы едем ко мне. В какой-то там Оттенсен – сверилась мама с телефоном – Боже мой. Действительно, я там живу. В Оттенсене. Ну и названьице. В общем, едем туда.
Но маминым планам поехать в Оттензен не было суждено осуществится.
– Вот и мы, – послышался голос Ходжи из-за спины. – мы вам поесть принесли.
Банка горошка выпала из рук. Она попала маме прямо по ноге, отчего та случайно вонзила мне в ногу каблук, и я на мгновение почувствовала себя в свободном полёте.
– Мы взяли с собой два десятка перепелиных яиц. – доложил Бюдде. Он тоже был здесь.
Почесав глаз половинкой лимона, Барсук выругался.
– Господин Ибрагим не знает, что делать с этими яйцами.
– Мы тоже не знаем, – признался Ходжа, – но говорят, что если пить их сырыми, то хлопот потом не оберёшься.
Я заинтересовалась яйцами. Ну её нафиг, декоративную маму. Пусть сама ищет метро.
– Тут в супермаркете была бесплатная микроволновка, – обрадованно сказала я. – Давайте забабахаем королевскую яичницу.
– Нельзя, – грустно покачал головой Бюдде.
– Королевская яичница делается только для королей, – объяснил Ходжа.
– Тогда для принцесс тоже можно, – погладила я несуществующую корону.
– Зафигачим лучше обычных, колумбовых яиц, – сказал Бюдде и пукнул.
– Как это – колумбовых? – я заинтересовалась.
– Когда ты разбиваешь кончик яйца… – начал объяснять Бюдде.
– Оно сырое? – поняла я. – И оно вытекает?
– Нет. Ты заворачиваешь всё вытекшее в фольгу из «Колумбуса» и подаёшь к столу недоваренным. Что вы смеетесь? Меня капитан Озбей научил!
Мы захохотали громко, по-бармалейски.
– Что вы ещё принесли? – спросила я, придерживая ногой горошек, чтобы тот не укатился на проезжую часть (он всё равно укатился. Прощай, горошек..).
– Ох, да, вот еще… – сказал Ходжа, примеряя два пальца в рот и набирая в грудь воздух.
На свист из полицейской машины выскочила бабушка Дульсинея.
– Мы ещё эту старую даму прихватили с собой. Но это она сама увязалась, – успокоил меня Ходжа – Да, госпожа полицейская?
– Именно, – сказала бабушка Дульсинея, гладя его по голове. Другой рукой, она передала мне укатившийся в сторону горошек.
4
Передавая мне в руки горошек, Дульсинея успела внимательно рассмотреть декоративную маму. Та встала под её взглядами побоченясь и вела себя фамильярно. Полицейская перекрыла дорогу и грозно, хрипло, почти как в фильме выразила желание задать пару вопросов. А мама разразилась в ответ русской речью. Поняла этот диалог на двух языках полностью только я. У меня уже почти начало получаться думать на двух языках одновременно. Но выяснилось, что на европейских языках мама не собирается говорить, зато требует, чтобы её родной язык воспринимали как сверхевропейский. И я довольно скоро запуталась. Когда я вообще перестала что-либо понимать, Дульсинея Тобольская перешла на русский язык.
– Шпунтик. – облаяла Дульсинея маму. – Спутник. Владивосток. Гуттаперчевый. Всё, я потренировалась. Я вас воспринимать, но не говорить сама. Иной словой я слушаю мясо и начинаю теперь провертеть документ.
Тут у всех челюсти и отвисли.
– Вот так язык, – восхищённо сказал Барсук. – Вот это мощь! Документ провертеть! Вот это я понимаю!
– Ты ничего не понимаешь, – сердито зашипел на него Ходжа. – Понимает этот язык только Ана Ананас. И если бы не Огурчик, быть ей давно самой главной!
Тут я, надо сказать, обрадовалась – почти как тогда, когда Бюдде принёс мне шарф. Вот он, кстати, прямо на мне. Я тихонько его погладила.
Пока мама обменивалась словарным запасом с бабушкой Дульсинеей, мы успели сбегать в «Крохобор», проверить теорию «колумбовых яиц». Разумеется, мы с ног до головы извазюкались. Нет, яйца не взорвались в микроволновке. До микроволновки мы не дошли, потому что разбили половину яиц ещё по дороге.
– Что это у вас? Никак, праздник? – спросила продавщица. Уложив ящики с кофейными фильтрами, она принесла тряпку и с любопытством смотрела, как Ходжа пытается собрать ей одновременно белок и желток.
– У нашей подруги мама приехала, – пропыхтел Ходжа. – Опекунша. Но сейчас её саму опекут… Так что это вовсе не праздник.
Но Ходжиным предсказаниям не суждено было сбыться. Также как, впрочем, и маме не удалось увезти меня в Оттензен. Декоративная мама и Дульсинея Тобольская пришли к компромиссу. Полицейские с «Вахты Давида» всегда выбирают тактику компромисса, когда общаются с кончеными скандалистами.
– В общем, так, – сказала Дульсинея Тобольская, появившись в дверях магазина. – Мы договорились. Мама может тебя забрать. Так можно делать, как выяснилось. Мир сошёл с ума, но ничего не поделаешь.
– Это точно, – Ходжа кивнул головой.
– Завтра пойдёшь с ней. Я проконтролирую. А сейчас к отцу возвращайся. Расскажи ему про все дела.
С этими словами, полицейская вручила мне шоколадное яйцо, нехорошо усмехнулась и, оставив машину, пешком поплелась в сторону «Давидовой вахты».
– Сколько уже дома не ночевала? – спросил Бюдде.
– Недельку, – призналась я. – Возвращаться сейчас это… – тут я заткнула рот. Декоративная мама вряд ли должна была слышать про то, что я дома не ночую. Пусть даже на немецком языке.
Впрочем, мама слышала только то, что ей хотелось услышать.
– Вот мы уже и договорились с полицейскими. С тобой наверное тоже получится договориться, – усмехнулась она. – Но Романов ни о чём не должен знать. Он ведь отпускает тебя гулять, когда тебе хочется? Просто скажи, что ты уходишь гулять навсегда. И дело с концом.
– Так не пойдёт, – сказала я решительно. – Есть всякие службы… эээ. Здесь на Репербане без них никак. Они работают с тройной энергией….
Что ещё за тройная энергия? Я и сама не знала. А мама, по прежнему, слушала только себя. Теперь она рассуждала о пользе морского воздуха для иссушенной городом кожи.
Наверное, перепутала, решила, что мы живём не на Репербане, а где-то на Балеарах.
– Я заберу тебя в нормальный город, – решила она. – И будет там все как обычно.
Под нормальным имелся в виду тот город, из которого мы с папой когда-то приехали.
Странно, что с утра я бы даже не вспомнила как выглядит моя мама. А сейчас мою голову точно полили удобрениями. Там колосилось поле воспоминаний, от которых хотелось поскорее отделаться. Куча навоза, о котором не хотелось и вспоминать – Так что, поедем со мной сейчас? – спросила мама, поглядывая на часы.
– Куда? В Оттензен?
Нет, в Россию, – мама думала о чём-то своём, – Берёзовый сок, блины, мишки, парам-пам-пам… Ты хочешь дружить с белым мишкой?
– Не хочу. У меня и так есть друзья, – объяснила я, – Например, папа. Или та полицейская…
– Да? Ты и вправду так считаешь? Полицейские тебе друзья? Два дебила непонятной национальности? А папа? Хорошо, что я не вижу, как выглядит сейчас наш Романов…
– Он сменил фамилию, – поспешно сказала я. – Теперь он не Романов. Он – Веттер-перемен.
После этих слов мама долго глядела за горизонт, держась за сердце.
– Мда, дела… – промычала она – Ладно. Может, покажешь мне здесь хоть одного приличного человека в этой дыре. А что? Договорились? Приличного! Лучшую подругу, или вроде того, поняла? И тогда я изменю свое волевое решение. Может быть, изменю…
Знаете, о ком я сразу подумала! О Ренате Колицер! Если показать Ренату вне дома, без её идиотской коллекции маленьких вещей, то для моей мамы она вполне могла прокатить за нормальную. Остальные друзья не выдержали бы малейшей проверки. На мою маму не производили впечатления даже полицейские с «Вахты Давида»… Но я знала, что Рената уж точно произведёт.
Вот только как их познакомить? Никак не придумывалось. Если бы не каникулы, то можно было бы заарканить Ренату Колицер, встретившись с ней предварительно перед школой. Но сейчас, в каникулы её из дому не выкуришь даже, если разведёшь под дверями костёр, это уж точно!
