Феодосий Макробий
Комментарий на «Сновидение Сципиона» Марка Туллия Цицерона
Эпохи. Античность. Тексты
Перевод
Витольда Т. Звиревича
© Звиревич В.Т., сост., перевод, предисловие, 2024
© Издательская группа «Альма Матер», оригинал-макет, оформление, 2024
© Издательство «Альма Матер», 2024
Предисловие
В.Т. Звиревич
О Макробии Феодосии, авторе «Комментария на “Сновидение Сципиона”» известно не так уж много. В исследовании Μ. С. Петровой суммированы все данные о нем и его сочинениях в виде краткой биографии [1]. Сам «Комментарий» представляет собой рассуждения по поводу одного сюжета, завершающего диалог Цицерона «О государстве», – сна Сципиона, известного римского государственного деятеля II в. до н. э.
Тема этого сновидения не вполне типична для Цицерона-философа, так как в нем рассказывается об устройстве мироздания и посмертной судьбе души человека. Эти вопросы он рассматривает с позиций пифагорейско-платоновского учения в переработке, как полагают, Посидония, представителя так называемой Средней Стои, философскую школу которого Цицерон посещал некоторое время (это известный факт его биографии). Посидоний развивал идеи стоического платонизма, которые и перенял Цицерон [2].
Данное обстоятельство сделало воззрения Посидония и Цицерона, представленные последним в придуманном им сновидении Сципиона, прекрасным объектом для комментирования и средством выражения своих философских взглядов со стороны Макробия, потому что он сам придерживался учения Платона и философии неоплатоников, сформировавшейся к этому времени. Тут кстати отметить, что жанр сочинения Макробия – комментарий – был весьма популярен у неоплатоников, занимавшихся толкованием различных диалогов Платона. Подобная оценка позиции Макробия как философа и его роли в пропаганде неоплатонизма на латинском Западе уже давно стала locus communis в историко-философской литературе [3]. Нюансы касаются того, кому из неоплатоников Макробий отдавал предпочтение, да ещё того, какие дополнительно учения он использовал. Например, есть мнение, что Макробий опирался преимущественно на труды Порфирия [4]; некоторые полагают, что в его комментарии наряду с неоплатонизмом в неменьшей мере предствален неопифагореизм [5].
Комментирование текста Цицерона на основе сочинений философов-неоплатоников создаёт интересный историко-философский эффект: благодаря Макробию Посидоний и Цицерон в связке предстают отдалёнными предшественниками неоплатонизма, «протонеоплатониками», так сказать, что определённым образом отмечается в литературе. Так, У.Х. Шталь в своём уже упомянутом выше переводе «Комментария» пишет, что Цицерон был в высшей степени привлекателен для Макробия в его намерении приспособить к нему неоплатоническую доктрину, и еще замечает, что «в глазах Макробия платонизирующий Цицерон есть вполне оперившийся неоплатоник» [6].
С точки зрения содержания «Комментарий» Макробия является научно-философским произведением, что отмечают разные авторы [7]. Поскольку он следует тексту сновидения, основу его составляет космологическая и антропологическая тематика, включающая в себя вопросы этики и учение о душе. Но, разумеется, Макробий весьма расширяет рассматриваемые вопросы и дополняет их новыми темами. Он трактует астрономические и географические вопросы; пифагорейскую философию чисел и музыки, касаясь их роли в мире и в жизни человека; рассматривает свойства человека, животных и растений; даёт теорию добродетелей; затрагивает самые разнообразные моменты, касающиеся души: природу, движение, бессмертие души; её отношение с телом; спуск и подъём по небесным сферам и многое, многое другое [8].
Подобное богатство содержания «Комментария» породило высокие оценки творчества Макробия. Уже современники хвалили Макробия за его Graeca eruditio, и современные учёные присоединяются к этому [9]. Его называют хранителем классической античной философии и науки, эрудитом и энциклопедистом [10].
Ещё меньше данных сохранилось о другом комментаторе сновидения – Фавонии Евлогии. В издании Каспара Орелли тексту «Рассуждения о сновидении Сципиона» Фавония Евлогия предшествует письмо Андрея Шотта (And. Schottus) из Антверпена, иезуита (de societate Iesu) (годы жизни 1552–1629), адресованное некоему Гаспару Тайю (Gasp. Taio), по-видимому, высокопоставленному колониальному чиновнику, наместнику или губернатору (toparcho) [11]. А прежде этого письма, так сказать, как бы на титульном листе «Рассуждения» (р. 397), помещена справка Иоганна Байтера, помощника Орелли по изданию. Из этих материалов следует, что Фавоний Евлогий был учеником Августина (р. 397). Его сочинение, найденное в старинном гембляценском кодексе (codex Gemblacesis), то есть в книге из аббатства г. Жамблу (Gembloux) в Бельгии, первым издал Андрей Шотт в Антверпене в 1613 г. Сам Шотт пишет об этом так: «И ещё очень пространно разглагольствует об этом числе [лет], предопределённых Публию Сципиону [12], карфагенский ритор Фавоний Евлогий, [сочинение] которого (quem) мы ныне впервые отыскали и вызволили на свет из старинного кодекса древнейшей Гембляценской библиотеки собратьев бенедиктинцев в Бельгии» (р. 399). В заключительной части письма Андрей Шотт высказывает сомнение относительно истинности имени Фавоний, о котором, пишет он, не помнит, чтобы читал где-либо в другом месте. Он предполагает, что оно возникло как искажение имени Фабий, Флавиан или Флавий, как, например, подобным образом был назван ровесник Евлогия Флавий Вегетий, писатель о военных делах (р. 400).
В данной публикации «Комментария» предлагается его полный перевод, выполненный с латинского по изданию: Macrobius. Vol. II. Leipzig, 1970. Само «Сновидение Сципиона» дается в переводе В. О. Горенштейна (Цицерон. Диалоги. О государстве. О законах. Μ., 1966. С. 81–88). Был использован также английский перевод: Macrobius. Commentary on the Dream of Scipio / Translated by W. H. Stahl. N. Y., 1952 и перевод той части трактата, которая опубликована в указанной выше монографии Μ. С. Петровой (с. 177–277).
При переводе трактата Макробия в отличие от других переводчиков мы не стали выделять графически, то есть большими буквами, основную триаду неоплатонических ипостасей. Читатель, знакомый с философией неоплатоников даже в самом общем виде, легко поймёт, где речь идёт именно об этой триаде ипостасей: Единое (Бог), Ум, Душа.
Перевод сочинения Фавония Евлогия выполнен по изданию: Favonii Eulogii Disputatio de somnio Scipionis / Edidit Alfred Holder. Lipsiae: B. G. Teubner, MCMI. По этому изданию указываются номера страниц и номера строк на страницах. Было использовано также издание: Favonii Eulogii Disputatio de somnio Scipionis / Edition et traduction de Roger-E. Van Weddingen. Bruxelles, 1957. Мы обращались ещё и к старому изданию: Cicero Μ. Т. Opera quae supersunt omnia / Edidit Io. Casp. Orellius. Turici (Zürich), 1833. Vol. 5. P. 1.
Марк Туллий Цицерон
Сновидение Сципиона. Из «О государстве». Книга шестая
В переводе В.О. Горенштейна
(IX, 9) СЦИПИОН. – Когда я прибыл в Африку под начало консула Мания Манилия, в четвёртый легион, как вы знаете, в качестве военного трибуна, ничего я так не хотел, как встретиться с царём Масиниссой, который с полным на то основанием был лучшим другом нашей ветви рода. Как только я к нему явился, старец, обняв меня, прослезился; затем он обратил свой взор к небу и сказал: «Благодарю тебя, Высокое Солнце, и вас, другие небожители, за то, что мне, прежде чем я уйду из этой жизни, дано увидеть в своём царстве и под этим кровом Публия Корнелия Сципиона, чьё одно уже имя возвращает мне силы. Ведь в моей душе всегда живы воспоминания о том наилучшем и совершенно непобедимом муже». Затем я расспросил его о его царстве, а он меня – о наших государственных делах, и весь этот день прошёл у нас в оживлённой беседе.
(X, 10) После этого, когда я был принят с царской пышностью, мы продолжили беседу до глубокой ночи, причём старец говорил только о Публии Африканском и, как казалось, помнил все его не только деяния, но и высказывания. Потом, едва мы расстались и легли спать, я, и утомлённый дорогой, и бодрствовавший до глубокой ночи, заснул более глубоким сном, чем обычно. В нём мне – думаю, в связи с тем, о чём мы беседовали (ведь вообще бывает, что наши помышления и разговоры порождают во сне нечто такое, о чём Энний пишет относительно Гомера, о котором он, по-видимому, часто размышлял и говорил наяву), – явился Публий Африканский в том виде, в каком он, по своему восковому изображению, мне знаком больше, чем по его живому облику. Как только я узнал его, я содрогнулся, но он молвил: «Будь твёрд, Сципион, и отбрось страх, а то, что я тебе скажу, передай потомкам.
(XI, 11) Видишь ли ты вон тот город, который, хотя я и заставил его покориться римскому народу, снова вступает на путь войн и не может оставаться мирным?» При этом он с какого-то высоко находящегося и полного звёзд, светлого и издалека видного места указал мне на Карфаген. «Осаждать этот город ты теперь явился сюда чуть ли не как простой солдат. Ты как консул разрушишь его через два года, и у тебя будет тобой самим заслуженное прозвание, которое ты пока ещё носишь как унаследованное от меня. А после того, как ты разрушишь Карфаген, справишь триумф, будешь цензором, как посол отправишься в Египет, в Сирию, в Азию, в Грецию, ты будешь вторично избран в консулы заочно, завершишь величайшую войну и разрушишь Нуманцию. Но когда ты на колеснице въедешь на Капитолий, ты застанешь государство потрясённым замыслами моего внука.
(XII, 12) Здесь именно ты, Публий Африканский, должен будешь явить отечеству свет своего мужества, ума и мудрости. Но я вижу как бы двоякий путь, определённый роком на это время. Ибо, когда твой возраст совершит восемью семь оборотов и возвращений солнца, а эти два числа, из которых одно по одной, другое по другой причине считается полным, в своём естественном обороте завершат число лет, назначенное тебе роком, то к тебе одному и к твоему имени обратятся все граждане, на тебя будет смотреть сенат, на тебя – все честные люди, на тебя – союзники, на тебя – латиняне; ты будешь единственным человеком, от которого будет зависеть благополучие государства, и – буду краток – ты должен будешь как диктатор установить в государстве порядок, если только тебе удастся спастись от нечестивых рук своих близких». Тут у Лелия вырвался возглас, а остальные глубоко вздохнули, на что Сципион заметил с ласковой улыбкой: «Пожалуйста, соблюдайте тишину, а то вы меня разбудите. Немного внимания, дослушайте до конца».
(XIII, 13) «Но знай, Публий Африканский, дабы тем решительнее защищать дело государства, всем тем, кто сохранил отечество, помог ему, расширил его пределы, назначено определённое место на небе, чтобы они жили там вечно, испытывая блаженство. Ибо ничто так не угодно высшему божеству, правящему всем миром, – во всяком случае, всем происходящим на земле, – как собрания и объединения людей, связанные правом и называемые государствами; их правители и охранители, отсюда отправившись, сюда же и возвращаются».
(XIV, 14) Здесь я, хотя и был охвачен ужасом – не столько перед смертью, сколько перед кознями родных, все же спросил, живы ли он сам, отец мой Павел и другие, которых мы считаем умершими. «Разумеется, – сказал он, – они живы; ведь они освободились от оков своего тела, словно это была тюрьма, а ваша жизнь, как её называют, есть смерть. Почему ты не взглянешь на отца своего Павла, который приближается к тебе?» Как только я увидел его, я залился слезами, но он, обняв и целуя меня, не давал мне плакать.
(XV, 15) Когда я, сдержав лившиеся слёзы, снова смог говорить, я спросил его: «Скажи мне, отец, хранимый богами и лучший из всех: так как именно это есть жизнь, как я узнал от Публия Африканского, то почему же я и долее нахожусь на земле? Почему мне не поспешить сюда к вам?» – «О нет, – ответил он, – только в том случае, если божество, которому принадлежит весь этот вот храм, что ты видишь, освободит тебя из этой тюрьмы, твоего тела, для тебя может быть открыт доступ сюда. Ведь люди рождены для того, чтобы не покидать вон того называемого Землёй шара, который ты видишь посреди этого храма, и им дана душа из тех вечных огней, которые вы называете светилами и звёздами; огни эти, шаровидные и круглые, наделённые душами и божественным умом, совершают с изумительной скоростью свои обороты и описывают круги. Поэтому и ты, Публий, и все люди, верные своему долгу, должны держать душу в тюрьме своего тела, и вам – без дозволения того, кто вам эту душу дал, – уйти из человеческой жизни нельзя, дабы не уклониться от обязанности человека, возложенной на вас божеством.
(XVI, 16) Но, подобно присутствующему здесь деду твоему, Сципион, подобно мне, породившему тебя, блюди и ты справедливость и исполни свой долг, а этот долг великий по отношению к родителям и близким, по отношению к отечеству величайший. Такая жизнь – путь на небо и к сонму людей, которые уже закончили свою жизнь и, освободившись от своего тела, обитают в том месте, которое ты видишь (это был круг с ярчайшим блеском, светивший среди звёзд) и которое вы, следуя примеру греков, называете Млечным кругом». Когда я с того места, где я находился, созерцал все это, то и другое показалось мне прекрасным и изумительным. Звезды были такие, каких мы отсюда никогда не видели, и все они были такой величины, какой мы у них никогда и не предполагали; наименьшей из них была та, которая, будучи наиболее удалена от неба и находясь ближе всех к земле, светила чужим светом. Звёздные шары величиной своей намного превосходили Землю. Сама же Земля показалась мне столь малой, что мне стало обидно за нашу державу, которая занимает как бы точку на её поверхности.
(XVII, 17) В то время как я продолжал пристально смотреть на Землю, Публий Африканский сказал: «Доколе же помыслы твои будут обращены вниз, к Земле? Неужели ты не видишь, в какие храмы ты пришёл? Все связано девятью кругами, вернее, шарами, один из которых – небесный внешний; он объемлет все остальные; это – само высшее божество, удерживающее и заключающее в себе остальные шары. В нем укреплены вращающиеся круги, вечные пути звёзд; под ним расположены семь кругов, вращающихся вспять, в направлении, противоположном вращению неба; одним из этих кругов владеет звезда, которую на Земле называют Сатурновой. Далее следует светило, приносящее человеку счастье и благополучие; его называют Юпитером. Затем – красное светило, наводящее на Землю ужас; его вы зовёте Марсом. Далее внизу, можно сказать, среднюю область занимает Солнце, вождь, глава и правитель остальных светил, разум и мерило Вселенной; оно столь велико, что светом своим освещает и заполняет все. За Солнцем следуют как спутники по одному пути Венера, по другому Меркурий, а по низшему кругу обращается Луна, зажжённая лучами Солнца. Но ниже уже нет ничего, кроме смертного и тленного, за исключением душ, милостью богов данных человеческому роду; выше Луны всё вечно. Ибо девятое светило, находящееся в середине, – Земля – недвижимо и находится ниже всех прочих, и всё весомое несётся к ней в силу своей тяжести».
(XVIII, 18) С изумлением глядя на все это, я, едва придя в себя, спросил: «А что это за звук, такой громкий и такой приятный, который наполняет мои уши?» – «Звук этот, – сказал он, – разделённый промежутками неравными, но всё же разумно расположенными в определённых соотношениях, возникает от стремительного движения самих кругов и, смешивая высокое с низким, создаёт различные уравновешенные созвучия. Ведь в безмолвии такие движения возбуждаться не могут, и природа делает так, что всё, находящееся в крайних точках, даёт на одной стороне низкие, на другой высокие звуки. По этой причине вон тот наивысший небесный круг, несущий на себе звёзды и вращающийся более быстро, движется, издавая высокий и резкий звук; с самым низким звуком движется этот вот лунный и низший круг; ведь Земля, девятая по счёту, всегда находится в одном и том же месте, держась посреди мира. Но восемь путей, два из которых обладают одинаковой силой, издают семь звуков, разделённых промежутками, каковое число, можно сказать, есть узел всех вещей. Воспроизведя это на струнах и посредством пения, учёные люди открыли себе путь для возвращения в это место – подобно другим людям, которые благодаря своему выдающемуся дарованию в земной жизни посвятили себя наукам, внушённым богами.
(19) Люди, чьи уши наполнены этими звуками, оглохли. Ведь у нас нет чувства более слабого, чем слух. И вот там, где Нил низвергается с высочайших гор к так называемым Катадупам, народ, живущий вблизи этого места, ввиду громкости возникающего там звука лишён слуха. Но звук, о котором говорилось выше, производимый необычайно быстрым круговращением всего мира, столь силён, что человеческое ухо не может его воспринять, – подобно тому, как вы не можете смотреть прямо на Солнце, когда острота вашего зрения побеждается его лучами».
(XIX, 20) Изумляясь всему этому, я всё же то и дело переводил взор на Землю. Тогда Публий Африканский сказал: «Я вижу, ты даже и теперь созерцаешь обитель и жилище людей. Если жилище это кажется тебе малым, каково оно и в действительности, то на эти небесные края всегда смотри, а те земные презирай. В самом деле, какой известности можешь ты достигнуть благодаря людской молве, вернее, какой славы, достойной того, чтобы её стоило добиваться? Ты видишь – на Земле люди живут на редко расположенных и тесных участках, и в эти, так сказать, пятна, где они живут, вкраплены обширные пустыни, причём люди, населяющие Землю, не только разделены настолько, что совершенно не могут общаться друг с другом, но и находятся одни в косом, другие в поперечном положении по отношению к вам, а третьи даже с противоположной стороны. Ожидать от них славы, вы, конечно, не можете.
(XX, 21) Но ты видишь, что эта же Земля охвачена и окружена как бы поясами, два из которых, наиболее удалённые один от другого и с обеих сторон упирающиеся в вершины неба, скованы льдами; средний же и наибольший пояс высушивается жаром Солнца. Два пояса обитаемы; из них южный, жители которого, ступая, обращены к вам подошвами ног, не имеет отношения к вашему народу; что касается другого пояса, обращённого к северу, то смотри, какой узкой полосой он соприкасается с вами. Ведь вся та земля, которую вы населяете, суженная с севера на юг и более широкая в стороны, есть, так сказать, небольшой остров, омываемый морем, которое вы на Земле называете Атлантическим, Большим морем, Океаном; но как он, при своём столь значительном имени, всё же мал, ты видишь.
(22) Разве слава твоя или слава, принадлежащая кому-либо из нас, могла из этих населённых и известных людям земель либо перелететь через этот вот Кавказ, который ты видишь, либо переплыть через вон тот Ганг? Кто в остальных странах восходящего или заходящего солнца или в странах севера и юга услышит твоё имя? Если отсечь их, то сколь тесны, как ты, конечно, видишь, будут пределы, в которых ваша слава сможет распространяться! А что касается даже тех, кто о нас говорит теперь, то сколько времени они ещё будут говорить?
(XXI, 23) Но что я говорю! Если отдалённые поколения пожелают передать своим потомкам славу, полученную каждым из нас от отцов, то всё-таки вследствие потопов и сгорания земли (а это неминуемо происходит в определённое время) мы не можем достигнуть, не говорю уже – вечной, нет – даже продолжительной славы. Какое имеет значение, если те, кто родится впоследствии, будут о тебе говорить, когда о тебе ничего не сказали те, кто родился в твоё время?
(XXII, 24) А ведь они были и не менее многочисленными и, конечно, лучшими мужами – тем более, что ни один из тех самых мужей, которые могли услышать наше имя, не смог добиться памяти о себе хотя бы в течение года. Ведь люди обыкновенно измеряют год по возвращению одного только Солнца, то есть одного светила; но в действительности только тогда, когда все светила возвратятся в то место, откуда они некогда вышли в путь, и по истечении большого промежутка времени принесут с собой тот же распорядок на всём небе, только тогда это можно будет по справедливости назвать сменой года. Сколько поколений людей приходится на такой год, я не решаюсь и говорить. Ведь Солнце некогда, как показалось людям, померкло и погасло, когда душа Ромула переселилась именно в эти храмы; когда оно вторично померкнет с той же стороны и в то же самое время, вот тогда и следует считать, что, по возвращении всех созвездий и светил в их исходное положение, истёк год. Но – знай это – ещё не прошло даже и двадцатой части этого года.
(XXIII, 25) Поэтому, если ты утратишь надежду возвратиться в это место, где всё предназначено для великих и выдающихся мужей, то какую же ценность представляет собой ваша человеческая слава, которая едва может сохраниться на протяжении ничтожной части одного года? Итак, если ты захочешь смотреть ввысь и обозревать эти обители и вечное жилище, то не прислушивайся к толкам черни и не связывай осуществления своих надежд с наградами, получаемыми от людей; сама доблесть, достоинствами своими, должна тебя увлекать на путь истинной славы; что говорят о тебе другие, о том пусть думают они сами; говорить они во всяком случае будут. Однако все их толки ограничены тесными пределами тех стран, которые ты видишь, и никогда не бывают долговечными, к кому бы они ни относились; они оказываются похороненными со смертью людей, а от забвения потомками гаснут».
(XXIV, 26) После того, как он произнёс эти слова, я сказал: «Да, Публий Африканский, раз для людей с заслугами перед отечеством как бы открыта тропа для доступа на небо, то – хотя я, с детства пойдя по стопам отца и твоим, не изменял вашей славе – теперь, когда меня ждёт столь великая награда, я буду ещё более неусыпен в своих стремлениях». Он ответил: «Да, дерзай и запомни: не ты смертен, а твоё тело. Ибо ты не то, что передаёт твой образ; нет, разум каждого – это и есть человек, а не тот внешний вид его, на который возможно указать пальцем. Знай же, ты – бог, коль скоро бог – тот, кто живёт, кто чувствует, кто помнит, кто предвидит, кто повелевает, управляет и движет телом, которое ему дано, так же, как этим вот миром движет высшее божество. И подобно тому, как миром, в некотором смысле смертным, движет само высшее божество, так бренным телом движет извечный дух.
(XXV, 27) Ибо то, что всегда движется, вечно; но то, что сообщает движение другому, а само получает толчок откуда-нибудь, неминуемо перестаёт жить, когда перестаёт двигаться. Только одно то, что само движет себя, никогда не перестаёт двигаться, так как никогда не изменяет себе; более того, даже для прочих тел, которые движутся, оно – источник, оно – первоначало движения. Но само первоначало ни из чего не возникает; ведь из первоначала возникает всё, но само оно не может возникнуть ни из чего другого; ибо не было бы началом то, что было бы порождено чем-либо другим. И если оно никогда не возникает, то оно и никогда не исчезает. Ведь с уничтожением начала оно и само не возродится из другого, и из себя не создаст никакого другого начала, если только необходимо, чтобы всё возникало из начала. Таким образом, движение начинается из того, что движется само собой, а это не может ни рождаться, ни умирать. В противном случае неминуемо погибнет всё небо, и остановится вся природа, и они уже больше не обретут силы, которая с самого начала дала бы им толчок к движению.
(XXVI, 28) Итак, коль скоро явствует, что вечно лишь то, что движется само собой, то кто станет отрицать, что такие свойства дарованы духу? Ведь духа лишено всё то, что приводится в движение толчком извне: но то, что обладает духом, возбуждается движением внутренним и своим собственным; ибо такова собственная природа и сила духа. Если она – единственная из всех, которая сама себя движет, то она, конечно, не порождена, а вечна.
(29) Упражняй её в наилучших делах! Самые благородные помышления – о благе отечества; ими побуждаемый и ими испытанный дух быстрее перенесётся в эту обитель и в своё жилище. И он совершит это быстрее, если он ещё тогда, когда будет заключён в теле, вырвется наружу и, созерцая всё находящееся вне его, возможно больше отделится от тела. Ибо дух тех, кто предавался чувственным наслаждениям, предоставил себя в их распоряжение как бы в качестве слуги и, по побуждению страстей, повинующихся наслаждению, оскорбил права богов и людей, носится, выйдя из их тел, вокруг самой Земли и возвращается в это место только после блужданий в течение многих веков». Он удалился, а я пробудился от сна.
