зеленеет листьев медь на прибрежном парапете не писать как умереть и не жить до самой смерти
то ли яуза-река то ли брента то ли лета я пожалуй жив пока написав с утра вот это
«это как если бы я возвратился…»
это как если бы я возвратился в лето и зной олимпийского пинска горе сыновье и в небе медведь снова и снова смотреть и реветь
хвойные запахи памяти оной без потолка и в отсутствии стен это высоцкий в москве раскаленной или потом на таити дассен
это как если бы «не было-было» родина песнями сердце вспоила чтоб устанавливать с мылом и без чудо-рекорды июльских небес
это… а рядом во гробе хрустальном или в дубовом не все ли равно папа вдруг ставший из близкого дальним светом автобусным и не темно
«как снегом занесённый куст…»
как снегом занесённый куст за столько зимних лет оттают оживут к весне рассеивая тьму мои товарищи на вкус товарищи на цвет на языке понятном мне и больше никому
«По дороге без конца…»
По дороге без конца едем спозаранку. На коленях у отца я кручу баранку.
Слева леса непролаз, справа луг и поле. И рычит и воет ЛАЗ будто зверь в неволе.
Пассажиры дремлют и мчатся без движенья. От бензина и любви головокруженье.
В небе рядышком звезда. Ленинград далече. До свиданья. До свида… И до скорой встречи.
«Мир ошибок и милых…»
Мир ошибок и милых несуразностей – вдруг, будто банный обмылок, ускользает из рук.
Проржавевшая шайка, паутина в печи, и душа-попрошайка пересохла почти.
«двенадцать лет и в горле ком…»
двенадцать лет и в горле ком отвергнут дамой бессердечной мне безразлично на каком непонимаемым быть встречной
и заливались соловьи и перешёптывались с ветром на языке моей любви неизъяснимо-безответном
«И не ставя ни в грош…»
И не ставя ни в грош, он поверить готов в пионерскую дрожь патриарших прудов,
в позолоченность риз тополей и берёз, где Чайковского из лебединый вопрос.
Он готов. Он всегда. Он поставил на риск. Замерзает вода. И парит фигурист.
Он летит. И назад нет пути у него. Как осенний закат красный галстук его.
«А скажите-ка, братцы…»
Собирала мне мама мешок вещевой.
А.Межиров
А скажите-ка, братцы, с чего это вдруг мне навязчиво снятся казарма и друг?
Тридцать лет и три года пролетели как день, и осталась от взвода и растаяла тень,
и не просят сегодня батальоны огня, только память, как сводня, вцепилась в меня,
бесконечные стрельбы, и мороз, и пургу позабыть бы хотел бы, да уже не могу.
Не из танковых башен полка моего я смотрю, как по нашим наши бьют огнево,
а из теплой постели, из прекрасного не сновидения теле- репортаж о войне.
