Федор Тютчев
Беглец
XXX. Ханши
В противоположность своему болезненному, худощавому мужу, жена Хайлар-хана, Изаргэль-ханум – была высокая, тучная, дебелая молодая женщина, которая могла бы назваться красивой, если бы не дурной обычай знатных мусульманок безобразно белить и румянить щеки, разрисовывать брови и подводить глаза, отчего самое красивое лицо напоминает маску клоуна.
Костюм Изаргэль-ханум был богат, но крайне безвкусен. Вокруг бедер, обвисая спереди, было надето несколько шелковых, коротких до колен юбок, одна поверх другой, придававших татарке вид балерины. Белая кисейная рубаха, затканная мишурой, была так коротка, что едва доходила до талии, так что между подолом ее и поясом юбки обнажалось тело. Поверх рубахи была надета алая бархатная кофточка, вся расшитая золотом, с прорезами на боках и кармашками, где лежали зеркальце, притирания и амулеты. Обнаженные ноги были обуты в коротенькие, доходящие до щиколотки джуранки, связанные из шелковых оческов. Волосы заплетены в бесчисленное, множество косичек, висевших со всех сторон, как черные змеи.
На голове красовалась небольшая кругленькая бархатная, расшитая золотом и украшенная бирюзой, шапочка, поверх которой был укреплен идущий от шеи по подбородку ожерельем кусок кисеи. На обнаженной груди, на шее, на голове болтались и звенели повешенные в несколько рядов золотые монеты и жемчужные нити. В ушах сверкали большие бриллиантовые серьги; руки почти от плеча были унизаны золотыми браслетами, а пальцы не сгибались от множества колец, покрывавших их сплошь до ногтей, выкрашенных в желтую краску.
Мать Хайлар-хана, одетая так же, как и ее невестка, была уже старуха лет за пятьдесят и выглядела совершенной дурочкой. Она бессмысленно таращила свои выпуклые серые глаза и поводила головой, как механическая кукла. Ее раскрашенное, как у арлекина, лицо ничего не выражало, кроме тупого пресыщения и непомерной чванности. Своим неподвижным лицом, выпученными глазами и величественно расплывшейся фигурой она напоминала китайского божка. На учтивый поклон Лидии и Ольги старуха не сочла нужным ответить хотя бы кивком головы и с идиотической бесцеремонностью во все глаза принялась их разглядывать. Зато Изаргэль-ханум оказалась в высшей степени любезной. С веселой улыбкой, жестом руки она пригласила их занять место подле себя, подсунула им под локоть мягкую мутаку и тут же принялась быстро и весело что-то им сообщать, но, видя по их недоумевающим лицам, что они ее не понимают, ханша добродушно рассмеялась.
– Кэрош, кэрош, ха, кэрош! – несколько раз повторила она, вся так и колыхаясь от хохота.
Глядя на ее непринужденную веселость, Лидия и Ольга невольно тоже улыбнулись. В это время служанка, очень хорошенькая девочка лет двенадцати, внесла на большом подносе крошечные чашечки кофе и бесчисленное множество хрустальных блюдечек с вареньем.
– Праашю! – нараспев произнесла Изаргэль-ханум и снова неудержимо расхохоталась.
Лидии положительно начинала нравиться эта веселая жизнерадостная толстушка, показавшаяся ей очень доброй, но случившееся вскоре происшествие сразу вывело молодую девушку из ее заблуждения, представив в настоящем свете кажущееся добродушие ханши. Когда кофе был выпит, убрать пустую посуду вошла другая девушка, постарше первой, с бледным, грустным, болезненным лицом. Молча составив чашки и блюдечки из-под варенья на поднос, она направилась к выходу; но, подстрекаемая любопытством, уже у самых дверей еще раз оглянулась на странных, невиданных ею русских женщин. Она так засмотрелась на них, что не заметила подвернувшейся ей под ноги подушки, споткнулась на нее и чуть не упала, причем одна из чашечек покатилась на пол и, ударившись о стенку, разбилась.
– Гет-бурда! – самым спокойным и добродушным тоном произнесла Изаргэль-ханум. Девочка задрожала всем телом, но повиновалась. Продолжая любезно улыбаться и по-прежнему что-то рассказывать своим гостям, Изаргэль-ханум, не оглядываясь, неторопливым жестом вытащила откуда-то длинную булавку с бирюзовой головкой и, не смотря на девочку, глубоко запустила острие ей в бок. Девочка вздрогнула и слегка ахнула, но кричать и плакать не посмела. Стиснув зубы и смигивая навернувшиеся на глаза слезы, она поспешила подобрать черепки чашки и проворно шмыгнула из комнаты. На Лидию Оскаровну и ее сестру этот случай произвел неприятное впечатление, и они поспешили распрощаться с ханшами. Выходя из комнаты, Лидия невольно воскликнула:
– Какая мерзость и подлость! А ведь какие-нибудь сорок лет тому назад такие же ужасы творились и у нас, при крепостном праве!
Когда они вернулись от ханш к себе в комнату, они застали там Рожновского.
– Где вы пропадали? – встретил он их вопросом. – Обедать пора. Хайлар-хан прислал сказать, что ввиду болезни не может обедать с нами за общим столом и просит простить его. Вместо себя он прислал своего секретаря Алакпер-хана и еще какого-то важного перса. Ну, идемте скорей, смертельно есть хочется.
Обед был приготовлен в той же круглой зале, где утром пили чай, и состоял он из неизменного плова, чахар-тмы, люля-кэбаба, шашлыка, жареных цыплят и сладостей в виде кишмиша, миндаля, леденцов, паточных конфет и варенья. Все кушанья были разложены по тарелкам и расставлены на нескольких подносах. Гости разделились на группы, и перед каждой из них стояло по подносу с несколькими сортами кушаний. Приборов было мало и то только для русских; татары: Алакпер-хан, Муртуз и еще третий старик ели руками с помощью кусочков лаваша, из которого они устраивали род лодочек и этими лодочками захватывали не только мясо и рис, но и соус из поджаренного масла с поджаренным в нем изюмом и разными пряностями.
Лидию очень изумило, что при колоссальном богатстве Хайлар-хана обеденные приборы были самого дешевого сорта: обыкновенные мельхиоровые ложки, железные ножи и вилки, с деревянными черенками. К тому же все это было страшно запущено, изогнуто, измято и поломано. Она не утерпела и поделилась своими мыслями с Рожновским.
– Ничего нет удивительного, – ответил тот, – зачем хану приборы, когда он ест руками?
Несмотря на довольно-таки неряшливое приготовление, обед оказался, против ожидания, весьма вкусным; особенно понравился всем плов, сваренный из какого-то особенного, продолговатого, крупного, молочного вкуса, риса.
До обеда и после него все присутствующие свершили омовение рук. Для этой цели прислуживавший у стола мальчик принес старинный серебряный, чеканный кунган с теплой душистой водой и богато расшитые по краям золотом и шелком полотенца. После обеда, ближе к вечеру, когда жара спала, Воинов и Рожновский, по приглашению Муртуз-аги, отправились с визитами к остальным ханам, проживавшим в Судже. Таких, кроме Халил-хана, дяди Хайлар-хана, было четыре человека; трое – двоюродные братья Хайлара и один – племянник его.
Лидия и Ольга, узнав о том, что все дворцы ханов построены по одному шаблону, с той только разницей, что одни из них были богаче, другие – беднее, отказались идти «Христа славить», как выразилась Лидия, предпочитая остаться дома и отдохнуть. Муртуз-ага посоветовал им вечером выйти в сардарский сад, где, по его словам, бывает по вечерам очень хорошо.
Они так и сделали. Когда солнце начало склоняться к закату, Лидия и Ольга незаметно вышли в сад и пошли по крайней густой аллее, мимо высокого каменного забора. Вечер был прекрасный. Слегка прохладный ветерок колебал чистый, прозрачный воздух, насыщенный ароматом цветов и фруктовых деревьев. Тишина была мертвая; неугомонное пернатое царство, утомившееся дневной суетой, давно уже дремало среди ветвей. Только изредка тревожно зачиликает в густой чаще испуганная чем-нибудь неведомая пичужка или завозятся драчливые, неспокойные воробьи, но тотчас же и утихнут, и лишь легкий шелест листьев да унылый, неизвестно откуда доносящийся крик филина – нарушают глубокую, чарующую тишину…
Ночь наступила, как всегда на юге, сразу, без сумерек. Солнце закатилось; на его место на темно-синее, недосягаемое, прозрачное небо всплыла яркая луна и озарила таинственно-матовым светом вершины дерев, прогалины и полянки. Водоем посреди сада заблестел, как серебро, а в струях фонтана засверкали мириады голубоватых огоньков. Фантастические тени легли вдоль дорожек, поползли по стенам, пересекая одна другую, свиваясь и сплетаясь в причудливые, гигантские узоры. Цветы, издававшие раньше тонкий, ароматический запах, теперь благоухали со всей своей сладострастной мощью; они, казалось, ожили, зашептались между собой, открыли ведра своих чашечек, из которых нежными, невиданными струйками полился в природу неотразимый опьяняющий яд.
…Е man maladetta
Per vovoi, о fiori,
Dall' olezzo sottile,
Vi faccia tufti aprire,
La miai Торга d'averuo sia compita.
Fruite di tendare
S'il cordi Marghereta
Сколько глубокого понимания тайны природы и человеческой души, в их постоянном взаимодействии, таится в этих дивных строках.
Нагулявшись до усталости по тенистым аллеям уснувшего сада, Лидия и Ольга сели на ступеньку дворцовой террасы и обе задумались. Им было как-то особенно хорошо, спокойно на душе и в то же время грустно. Рой неясных воспоминаний, туманных образов, обрывки мыслей, целый хаос ощущений всецело овладел ими, убаюкивая и вместе с тем слегка раздражая; время утратило свое значение: прошлое, настоящее, будущее слилось в одно представление чего-то неясного, чего-то когда-то пережитого.
– Ольга, – прошептала Лидия, мечтательно склоняя свою головку на руку, – мне кажется, будто бы мы с тобой когда-то уже переживали эту самую ночь в такой же самой обстановке; такая же светлая, яркая луна, такой же сад, такие же восточные оригинальные здания… Словом – все то же, все до мельчайших подробностей. Даже аромат такой же, сладостно-раздражающий, смесь разных неопределенных запахов…
– Можешь себе представить – и я ощущаю нечто подобное. Глубоко-глубоко, где-то там в тайниках моей души, вопреки здравому смыслу, таится твердое убеждение в том, будто бы я когда-то все это видела, пережила, перечувствовала. Как и чем объяснить это странное ощущение?
– Не знаю… Я где-то читала об этом, но теперь положительно не помню!
Обе замолчали и долго сидели, озаряемые серебристым светом луны, убаюкиваемые дыханием теплой южной ночи.
– Ну, однако, и спать пора! – сказала Ольга. – Пойдем, Лидия. Я думаю, уже поздно!
– Иди… – с оттенком легкого неудовольствия на то, что сестра своими словами нарушила ее созерцательный покой, ответила Лидия. – Мне спать еще не хочется и я посижу еще немного!
– Как хочешь, а я иду спать! – сладко зевнула Ольга и, поцеловав Лидию в лоб, ленивым шагом направилась в дом.
XXXI. В Сардарском саду
Оставшись одна, Лидия поднялась со ступеней террасы и медленным шагом пошла по крайней, погруженной в тень аллее, огибавшей весь сад.
Отойдя довольно далеко от дома, она вдруг услышала за стеной легкий шорох, – и одновременно с этим чья-то темная фигура проворно и мягко перескочила невысокую в этом месте ограду.
Лидия испуганно отшатнулась в тень кустов и замерла с тревожно бьющимся сердцем.
– Простите, пожалуйста, – раздался подле нее тихий знакомый голос, – я вас, кажется, испугал?
– Ах, это вы, Муртуз-ага, – обрадовалась девушка, – а я уже думала, не разбойник ли.
– Ну, разбойник сюда не посмеет пробраться; кругом дворца стража, и всякий, кто бы вздумал прошмыгнуть через ограду, был бы немедленно убит.
– А вот вы же перелезли и живы… – усмехнулась Лидия.
– Я – дело другое. Мой дом рядом с дворцом, я перескочил сюда из своего сада; за этим забором ведь моя земля.
– Ах, вот что! – произнесла девушка и замолкла. С минуту оба хранили молчание.
– Страшная ваша страна! – заговорила Лидия, как бы продолжая вслух прерванные мысли. – На каждом шагу убийства, жизнь человеческая нипочем, в каждом встречном можно предполагать убийцу. Я просто не понимаю, как можно жить в такой стране!
При последних словах молодой девушки неуловимая скорбная тень пробежала по лицу Муртуз-аги.
– Вы нас не любите… – уныло произнес он.
– Кого – нас? – прищурилась Лидия.
– Персиян.
– А вы персиянин? Полноте, Муртуз-ага, для чего мы будем морочить друг друга? Ведь вы же сами сознались мне, что вы не персиянин.
– А разве для вас не все равно, кто я такой? – горько усмехнулся Муртуз.
– Если хотите знать правду, не все равно! – горячо заговорила Лидия. – Узнав вас ближе, я убедилась, что вы человек не вполне обыкновенный, в вас есть нечто, возбуждающее симпатию. Вместе с тем я вполне ясно вижу, как вы глубоко несчастны. Не спорьте, вы несчастны и несчастны давно, наверно с того самого дня, как вы покинули вашу родину, по которой вы тоскуете, хотя тщательно скрываете это. Я не знаю причин, заставивших вас бежать в эту дикую страну, но мне почему-то кажется, что как бы эти причины ни были серьезны, они исключают для вас возможности вернуться к прежней жизни. Нет ли тут какого-нибудь рокового недоразумения, неосновательных опасений, которые могли бы рассеяться под влиянием дружеского участия… Из этого видите, что вопрос идет не о простом любопытстве.
– От всего сердца благодарю вас!.. – взволнованным голосом ответил Муртуз-ага. – Не умею сказать, как ценю я ваше участие ко мне… Да, вы правы, я глубоко, глубоко несчастен с того самого дня, когда очутился в роли безродного бродяги. Персия приютила меня, дала мне некоторое положение, дала богатство, но счастья не могла дать. Двадцать лет я не имел ни одной счастливой минуты и только сегодня, услыхав от вас слово участия, почувствовал, что невыразимо счастлив… первый раз в двадцать лет!.. К сожалению, вы ошибаетесь, предполагая, будто в моей судьбе играют роль какие-нибудь неосновательные опасения. На мое горе – я не заблуждаюсь, говоря о невозможности для меня вернуться на родину… Если бы мне угрожала только смерть, я бы, пожалуй, не испугался; бывают минуты, когда мне жизнь в тягость, и я охотно бы рискнул ею в надежде на удачный исход, но мне грозит нечто хуже смерти. Долгие годы заточения в далекой, ужасной стране, где солнце почти не светит, где ночь тянется убийственно долго, где три четверти года лежит глубокий, холодный снег, воют вьюги и волки, и в этой страшной, особенно для меня – южанина, стране я принужден буду влачить свое существование, окруженный ворами, убийцами, преступниками, под постоянным опасением подвергнуться побоям от руки озлобленных, беспощадных смотрителей, под угрозой занесенной над головою плети!..
Он закрыл глаза руками, и по всему его телу пробежала нервная дрожь.
– Но кто же вы такой, наконец? – с ужасом шепотом произнесла Лидия, в волнении наклоняясь к самому лицу Муртуз-аги. – Если, по вашему мнению, вам угрожает неминуемая каторга, то какое ужасное преступление совершено вами?
– Я – убийца… Я убил, зарезал своего доброжелателя, своего лучшего друга и вместе с тем начальника… Умоляю, не расспрашивайте больше! Я не могу, не могу ничего больше сказать… Прощайте!
Сказав это, Муртуз-ага торопливо направился к забору и с ловкостью кошки перепрыгнул его, исчез из глаз пораженной девушки.
XXXII. Тревоги
– Лидия, что с тобой? – с тревогой в голосе спрашивала Ольга Оскаровна сестру месяц спустя после их поездки в Суджу. – Тебя узнать нельзя, ты стала какая-то странная, задумчивая, нервная, раздражительная. Здорова ли ты, мой друг? Или тебе очень скучно у нас. Но ведь первое время тебе здесь нравилось.
– Ах, почем я знаю, – нетерпеливо тряхнула головой Лидия, – что со мной, вернее, что ничего; я здорова, а что у меня на душе – я сама не понимаю. Прошу только об одном – не обращать никакого внимания!
– Легко сказать, не обращать внимания, когда ты так страшно изменилась. Похудела, побледнела, можно подумать, что ты влюблена… Впрочем, Аркадий Владимирович не на шутку убежден в этом…
– В чем в этом? – резким тоном спросила Лидия. – В чем убежден Аркадий Владимирович?
– В том, что ты влюблена!
– Не в него ли?
– То-то и беда, что не в него, а в Муртуз-агу! Лидия стремительно вскочила со стула, на котором сидела. Лицо ее вспыхнуло.
– Ваш Аркадий Владимирович дурак! – гневно сверкнув глазами, крикнула она и даже ногой притопнула от негодования. – Передайте ему, чтобы он больше не смел мне на глаза показываться, довольно нагляделась я на его пошлую физиономию, больше не желаю! Так и передайте!
– Лидия, опомнись, что с тобой? – всплеснула руками Ольга. – Ты сумасшедшая, право сумасшедшая. За что ты так на бедного Аркадия Владимировича? Он любит тебя, на него смотреть жалко, весь он исстрадался; чем он виноват перед тобою? Вспомни, как вначале ты хорошо относилась к нему, а теперь такая резкая и, главное дело, незаслуженная перемена… Знаешь, воля твоя, я сестра тебе, люблю тебя, но я всецело осуждаю твое поведение, оно положительно недостойно умной, сердечной девушки, какой я тебя считала до сих пор… Спроси Осипа Петровича, и он тебе скажет как ты. виновата перед Воиновым!
– Ну и пусть! – упрямо произнесла Лидия, отворачиваясь к окну, и сквозь зубы добавила: – Вот еще адвокаты выискались!
Ольга Оскаровна посмотрела на сестру и пожала плечами.
– Знаешь, пожалуй, теперь и я готова признать, что ты действительно неравнодушна к Муртузу, но в таком случае, в таком случае… – Она затруднилась подыскать подходящее выражение.
– Что в таком случае? – быстро обернулась Лидия и, скрестив на груди руки, пристальным взглядом поглядела в лицо сестры.
– В таком случае, это даже не безумие, а какая-то психопатия, извращенность чувств, безнравственность, если хочешь знать! – в крайнем раздражении закричала Ольга Оскаровна. – Кто такой Муртуз-ага? Ну, сама подумай, что это за личность. Татарин, мусульманин…впрочем, даже и не татарин, а, может быть, беглый арестант, вор, убийца или фальшивый монетчик. Кто его знает, откуда он родом и какое у него прошлое!
– Почему же непременно вор и фальшивый монетчик? – совершенно спокойным тоном спросила Лидия, не спуская пристального взгляда со взволнованного лица Ольги.
– Да ведь не из-за добродетелей он бежал из России, принял мусульманство и поселился в Судже?
– А тебе наверно известно, что Муртуз-ага из России?
– Положим, не наверно; верного о нем никто ничего не знает, но так говорят!
– Мало ли что говорят, а я слышала, будто бы он из Турции!
– Может быть, и из Турции, почем я знаю, во всяком случае личность темная; неизвестно даже, какой он народности: армянин, турок, грек, грузин, жид! Никто ничего не знает. Вернее всего армянин.
– Нет, не армянин!
– А ты почем знаешь?
– Знаю!
– Гм… Странно, однако и на русского не похож.
– Он не русский!
– Ты и это знаешь?
– Знаю!
– От кого же ты это знаешь?
– От него самого!
– Выходит, что ты с ним в большом приятельстве, раз он с тобой откровенничает! – поморщилась Ольга. – Ну, Лидия, смотри – берегись, такая дружба до добра не доведет!
– Не понимаю, чего ты так волнуешься? – пожала плечами молодая девушка. – Ведь если на то пошло, вы все с ним знакомы – и ты, и твой муж, и сам Воинов. Он бывал у вас в доме, вы с ним любезничали и на охоте, и здесь, и в Судже, находили его интересным, интеллигентным, оригинальным, не гнушались его обществом и вдруг, откуда ни возьмись, такая щепетильность и подозрительность! Теперь он у вас и фальшивый монетчик, и вор, и арестант, и все что хотите!
– Ах, Лидия, ничего-то ты не понимаешь! – сокрушенно вздохнула Ольга. – В этой полудикой стране, окруженные Бог знает кем, мы иногда поневоле снисходительно смотрим на завязывающиеся у нас знакомства, но эти знакомства, в сущности, ни к чему не обязывают. В свой интимный кружок и в свою интимную жизнь мы никого из этих татар и армян, комиссионеров, подрядчиков, торговых агентов, купцов и т. п. господ не допускаем. Сегодня какой-нибудь Аслам-бек у нас в гостях чай пьет, а завтра он может попасться с контрабандой, и Осип Петрович с легким сердцем прикажет его бесцеремонно обыскать с ног до головы и затем под конвоем отправить в полицию для привлечения к ответственности и взыскания с него штрафа. Кстати, ты знаешь – Воинов уже собрал точные сведения; оказывается, Муртуз-ага в прошлом и запрошлом году переправлялся тайно на нашу сторону. Спрашивается, для чего он это делал? Если у него были дела на русской стороне, то по делу он всегда мог беспрепятственно переправляться днем на пароме, открыто, через таможню, между тем он предпочитает переезжать границу по ночам, в неуказанных местах, тайно. Из этого можно заключить, что он занимается или контрабандой, или другим каким предосудительным делом. Воинов убежден в том, будто бы он и теперь продолжает делать то же, и решил проследить его в надежде поймать на месте преступления.
– Что же, пускай! – презрительно пожала плечами Лидия. – Но только мне сдается, не такому губошлепу, как ваш Воинов, изловить Муртуза, если он и действительно захочет ездить на нашу сторону!
– Давно ли ты Аркадия Владимировича считала героем, а теперь он у тебя уже губошлеп?! Скоро же! – укоризненно покачала головой Ольга.
Лидия ничего не отвечала, но в душу к ней закралось беспокойство и сомнение.
«Не может быть, чтобы Муртуз-ага занимался контрабандным промыслом, – размышляла она про себя, – это так мало похоже на него! Но в таком случае зачем он ездил в Россию тайно через границу?.. Не ездит ли он и теперь? Хорошо было бы повидать его и предупредить!
Так думала молодая девушка, теряясь в догадках и сомнениях.
Наступила зима. Малоснежная южная зима, с морозными ветреными ночами, с теплыми, яркими, солнечными днями, когда в полночь мороз достигает иногда пятнадцати и более градусов, а в полдень градусник показывает два-три градуса тепла. Снег лежит только на полях, где никто не ходит, да и то таким тонким слоем, что пасущиеся всю зиму на вольном воздухе овцы легко разгребают его своими копытцами в поисках прошлогодней засохшей травы. На дорогах же и караванных тропах снега нет и в помине.
В один из таких погожих дней Лидия, одетая в легкую шубку и боярскую шапочку, особенно шедшую к ее красивому, разрумянившемуся на легком морозе личику, вышла на берег Аракса к парому. Благодаря зимнему времени движение «пассажиров» значительно уменьшилось, но товары шли по-прежнему безостановочно. Лидия особенно любила следить за проходящими караванами верблюдов. Спесиво подняв голову, с отвислой нижней губой и черными, как агат, блестящими, огромными глазами, тяжело колыхаясь всем своим уродливым туловищем, медленно и величаво выступают огромные дромадеры, уныло погромыхивая колоколами. Татары очень любят украшать своих верблюдов, вследствие чего сбруя их, если и не изящна, то в достаточной мере пестра и оригинальна. На морды надеваются недоуздки из широкой тесьмы, с нашитыми на ней раковинами, цветными камешками, крупными стеклянными бусами белого и голубого цвета. Недоуздки украшены кистями, бахромой, лентами и высоким султанчиком. На спину, круп и бока верблюдов набрасываются, поверх войлочных попон, пестрые, узорчатые ковры и полосатые паласы, концы которых спускаются почти до земли.
Глядя на двигающиеся мимо нее бесконечные караваны, прислушиваясь к стону колоколов, Лидия невольно припоминала изученное ею еще в детстве чудное стихотворение Лермонтова «Три пальмы» и должна была сознаться, что лучшей картины идущего каравана, чем та, какую нарисовал великий поэт, нельзя придумать. Только, к сожалению, около этих караванов не гарцевал воспетый поэтом араб на прекрасном вороном коне. Вместо него лениво брели почернелые от грязи полудикие, звероподобные черводары, в безобразных косматых папахах и жалком рубище, и тащился караван-баши, не имеющий ничего общего с гордым наездником аравийской пустыни. Это был, обыкновенно, толстый, пузатый татарин или армянин в засаленной черкеске, верхом на смиренном катере или добронравной, истощенной за долгий путь клячонке. Он медленно, плелся сзади своего каравана, покуривая из длинной трубочки отвратительный турецкий табак, и с бессмысленным выражением в лице флегматично поплевывал по сторонам. ‹…›
