Федор Михайлович Шилов
Сказочница из Вракинска
Теперь уже не торопясь, она проверила, действительно ли улица кончается тупиком? Нет, издалека лишь показалось.
Она прошла между домами, прогулялась вдоль пруда, на котором, конечно же, ещё не было никаких хоккеистов, да и льда особо – тоже. Обернулась на окна квартиры. Оказалось, что из маленькой комнаты – если она не ошиблась окнами – можно ещё и на балкон выйти. В родительской квартире балкона не было, и Саше казалось, что нет ничего приятнее, чем пить на балконе кофе или просто стоять, облокотившись на перила, и смотреть… Неважно на что. В даль… В какую-то точку… На небо… И знать, что за спиной никто не воскликнет:
– О, мадам Жюли, позвольте я согрею ваши озябшие ладони.
– О, не сейчас, mon Victor, я должна творить…
А что если не возвращаться? Остаться здесь? Саша даже потрясла головой. Прежде ей не приходила с такой навязчивостью мысль сбежать из дома. Она уже стояла под балконом, осматривала ветви растущих у дома яблонь. Одна ветка заглядывает прямо на балкон, значит, летом можно будет сорвать поутру яблоко или целую пригоршню мелких красных плодов – смотря какой сорт. Нет, кажется, какая-то обычная яблоня, не «райская», хотя Саше сейчас любая показалась бы райской, лишь бы не возвращаться в родительскую квартиру.
Медленно, словно в памяти наступала весна, оттаивал в Сашиных воспоминаниях Варкинск. Выступали из-под сугробов знакомые, но серьёзно забытые очертания. Но кое-что об этом городке Саша всё же помнила. И об Ульяне с Алексеем – тоже.
Увидев впереди здание из серого кирпича, Саша отчего-то зажмурилась:
– Это детская поликлиника, – прошептала она и открыла глаза. Разумеется, вывеску с такого расстояния разглядеть было невозможно, но это зажмуривание было способом прикоснуться к особому чуду – к магии оживления прошлого. Саша двигалась по аллее и вспоминала:
– Поликлиника… А рядом был книжный магазинчик, где бабушка покупала мне раскраски. И мы шли вот этой самой дорогой – и тут был автомат с газировкой.
Автомата уже не было, вместо книжного магазина оказался «Мир сантехники», а вот поликлинику она угадала. И газировка могла быть не у детской поликлиники, а у взрослой. Бабушка частенько ходила к стоматологу. Всё верно, автомат был там. Не всё же сразу покупать – и раскраски, и газировку!
Она вышла на перекрёсток и вдруг услышала бабушкин задорный смех и вспомнила себя – четырёхлетнюю или почти пятилетнюю – на ледянках. Дворники намели сугроб прямо возле автобусной остановки. По одной из его сторон кататься точно не стоило: можно было съехать прямо под колёса автомобилей, а вот по противоположной – катайся вволю: там летом разбивают небольшой цветник, а зимой просто ровная площадь. И Саша каталась на пластмассовых саночках по склону снежной насыпи… И бабушка смеялась, а потом сказала:
– Кажется, у кого-то насквозь мокрые варежки! Марш домой!
И голос её не был трескучим, а на ней самой была модная шубка, ну или не модная – много ли Саша тогда понимала в моде? Но уж точно такая, как Саше нравилось: пушистая и мягкая. Не траурная и не страшная. А на ногах сапожки – яркие, блестящие. А не бесформенные валенки. Или Саша уже сочиняет?
Она ещё прогулялась, подзамёрзла и решила вернуться в квартиру на Первой Варкинской улице. Ещё есть время выпить чаю. Она открыла дверь ключом и уже шагнула через порог, но вдруг вернулась и нажала кнопку звонка. Знакомая трель наполнила коридор. Этот звук Саша в детстве слышала почти каждые выходные и каникулы.
Кажется, мама рассказывала, что же произошло. Из-за чего они тогда поссорились. Но Саше было плевать. Сейчас ей хотелось только одного: жить здесь с бабушкой, ездить по сугробу на ледянках, пить газировку из автомата и покупать раскраски в том далёком магазине, которого в её жизни больше никогда не будет. Семнадцать лет прошло… Саша видела бабушку последний раз в пятилетнем возрасте. И если бы не сегодняшние звуки, запахи и виды Варкинска, она бы и не подумала, что так соскучилась по тем временам, которые должна бы основательно забыть… Она и забыла. Вернее, не так. Задавили – всеми этими «мадам Жюли» и «mon Victor». Вытеснили.
Окажись она здесь тремя днями раньше, ни секунды бы не сомневалась, взяла ноутбук и поехала бы в Варкинск ухаживать за бабушкой. Но теперь уже поздно. Торопливая соцработница Ольга всё решила сама.
Уезжала Саша из Варкинска с надеждой вернуться снова.
– Мам, это я, – прошептала она с порога, вернувшись домой. Никто – ни на кухне, ни в комнатах, ни тем более в ванной – не мог бы её расслышать, но как-то было принято в их семье говорить, чтобы сказать, а не чтобы оказаться услышанным.
Судя по звукам, мама была на кухне, а папа в ванной – жужжала электробритва. Саша прошла в свою комнату. Вернее, теперь уже не полностью свою. Она делила её с бабушкой. Ульяна Васильевна сидела у окна, и казалось, что за день она не шевельнулась ни разу. Однако, услышав, что открывается дверь, пожилая женщина обернулась. Саша ожидала привычного вопроса, но сегодня он прозвучал по-другому. Похоже, но не так.
– Кто ты, девочка?
От неожиданности и недавних воспоминаний Саша ответила и едва не заплакала:
– Я твоя внучка, Сашенька…
Бабушка улыбнулась и посмотрела с прищуром. Её взгляд будто говорил: ответ засчитан.
ГЛАВА 3
Бывали дни, когда бабушка часами напролёт сидела у окна, не откликаясь, и только короткими движениями головы отказывалась от предложенного обеда или ужина. Саша приносила ей кусочек яблока или очищенный банан, но спустя пятнадцать минут вынимала их из ладони Ульяны Васильевны, не попробовавшей фруктов и даже не заметившей, что четверть часа просидела с каким-то предметом в руке. В иной день бабушка вдруг пробуждалось от забытья. Нет, она не становилась общительной или чрезмерно подвижной, но проявляла несколько больше интереса к происходящему и охотно соглашалась поесть. Вскоре семья Слитных привыкла к пищевому режиму пожилой родственницы и перестала пытаться накормить ее насильно, зная, что будет время, когда она непременно наверстает все пропущенные приёмы пищи.
В туалет бабушка ходила сама, отказываясь от предложенных подгузников. Сама же – лишь с небольшой помощью дочери и внучки – она соблюдала личную гигиену, всегда была опрятно одета, в Сашиной комнате пахло душистыми кремами – для рук и для лица, влажными салфетками и немного нафталином – от мрачных бабушкиных кофт. Лекарства хранились на кухне, и запах до комнаты не добирался. Вероятно, простому человеку, заглянувшему с улицы, стало бы понятно, что в квартире проживает пожилой человек, но Саша в связи с этим не чувствовала ни сложностей, ни экстренных перемен. Она покорно и даже с радостью делила с бабушкой комнату. Тихая старушка у окна не мешала ей работать и даже иногда неожиданно помогала.
Проверяя текст, Саша нередко читала его вслух.
– «Розовый цвет в этом сезоне идеально сочетывается…» Слово какое-то странное «сочетывается»… Есть такое или нет?
И ведь чувствует, что произносит что-то неправильное, но никак не может вспомнить действительно существующее слово. Надо, вероятно, прерваться, выпить чаю и вернуться к тексту на свежую голову.
– Сочетывается, – бормочет Саша, – розовый цвет идеально сочетывается…
– Сочетается, – вдруг хрипло бросит бабушка от окна и снова впадет в забытьё, будто ничего и не произносила.
– «Сочетается»! Точно! – повторит Саша и рассмеётся: бывают же у мозга взбрыки! Автор статьи написал странное слово, а читатель воспринимает как должное. Саша припомнила, как ещё в школе, абсолютно уверенная в своей правоте, вдруг подсказала соседке по парте, что «цыпленок» пишется через «е» – «цепленок», и тоже что-то показалось странным, но ведь через «и» ещё страннее! Не «циплёнок» же! А буква «ы» вылетела из головы подчистую, будто никогда Саша такой буквы и не слышала!
Так что вмешательство внезапного помощника не бывало лишним.
Несколько расстраивало Сашу поведение родителей. Они вели себя так, словно пытались вписать в свою псевдофранцузскую жизнь нового персонажа и никак не могли понять, как эту бабку из Варкинска офранцузить. Они странно выражались – ещё более витиевато и выспренно, чем обычно. Пытались угождать, а мама и вовсе стала разыгрывать из себя маленькую девочку:
– Привет, мамуля, это я, твоя доченька, пришла!
Бабушка реагировала вяло, порой игнорировала эти пояснения, а иногда сухо и неприветливо выдавливала из себя:
– Вижу.
– Мамочка, хочешь, мы вечером посмотрим кино? Твою любимую «Свадьбу в Малиновке»! Сядем в обнимку, как в детстве, засидимся за полночь, а если не хочешь кино, то я могу тебе почитать новую главу из своего романа, хочешь?
Бабушка не реагировала либо отрицательно качала головой, но Юлия всё равно приносила свой ноутбук в Сашину комнату и начинала читать.
– Мам, я работаю, мне нужно сосредоточиться, – тихо и робко замечала Саша.
– Я же не тебе читаю, а бабушке, – так же тихо возражала Юлия и продолжала читать: негромко и монотонно. Бабушка клевала носом. Для Саши в конце концов текст, который она редактировала, сливался с тем, который озвучивала Юлия. В итоге Саше против воли приходилось прерываться. Она выходила на кухню, ставила чайник, на неё недобро поглядывал отец, пока в какой-то момент не начинал воспитательную беседу:
– Наша маленькая Саша́ά, – говорил он, – Жюли – перспективная писательница. Ей обязательно нужно кому-нибудь читать свои произведения, тем более сейчас, когда она снова обрела мать! Совет родного человека не будет для неё лишним. Поэтому старайся входить в положение и не мешай маме! В романе у нее сейчас самая кулимация!
– Кульминация, – поправляла Саша, хотя знала, что и впредь отец будет коверкать термин. Саша кивала на все отцовы замечания, наливала себе чаю и терпеливо ждала на кухне, пока мама дочитает до конца главы или иного места, где ей казалось логичным остановиться.
«Почитать родному человеку, – горько усмехалась Саша, – это, конечно, хорошо, но почему-то мне – человеку с образованием – мама никогда своих романов не читает. Неужели опасается критики?»
Насчёт отца всё понятно: он никогда и в грош не ставил то, чем занимается Саша. Подойдёт, через плечо глянет, спросит:
– А вот это слово ты почему зачеркнула?
– Видишь, папа, тут написано «поднимается вверх»? Это – плеоназм. Подниматься можно только вверх, а падать – только вниз. Уточнения не требуются.
Виктор, если бывал трезвым, только кивал, но случись ему выпить, он затевал долгие споры на тему: «Говорить можно и нужно так, как всякому хочется».
– Говорить – да, а писать надо грамотно, – спорила Саша, понимая, что обсуждение бессмысленно.
– И писать можно, как хочется. А то ходят кругом всякие занозы с красным карандашом, вроде тебя! Указывают! Черкают! Ерундой занимаются!
Выйдет из комнаты, а Саша после его слов читает текст ещё более тщательно, чтобы сделать свой труд хоть немного весомее.
К сожалению, Виктору не требовалось много алкоголя, чтобы серьёзно поменяться. Агрессивным он не был никогда, но бокал коньяка мог вызвать в нём три настроения, одинаково Саше неприятных: уже однажды упомянутую игривость и весёлость, или стремление оспаривать даже то, что не вызывает сомнений, или удушливую слезливость и сентиментальность. Спорил он ожесточённо, хоть и тихо, доказывая, что Земля – плоская, сажа – белая, а соль – сладкая. И спорил только потому, что так ему сейчас хотелось. Напомнишь наутро его же собственную вчерашнюю точку зрения – он от неё открестится и с самым невинным видом заверит, что подобного никогда не говорил и не считал. Ещё грустнее было от того, что спор обычно не подкреплялся аргументами. Чаще Виктор Владимирович просто повторял с монотонной интонацией одну и ту же фразу на все доводы оппонента:
– А я считаю что, ты не прав.
Он не кричал, не пускал в ход кулаки, но тем не менее мало-помалу все приятели отказались вести с ним беседы и выпивать.
В минуты сентиментальности он негромко пел песню «Чёрный ворон», плакал и думал о чём-то, никому, кроме него, неведомом, никогда в эти мысли никого не посвящал и потому выглядел особенно жалким. Но у Саши не возникало желания утешить. Может быть, когда-то прежде, но не теперь, когда всё это видено уже сто раз.
И наконец, если глоток коньяка вызывал игривую весёлость, Виктор мог ворваться в комнату к Саше, стоять, покачиваясь – ему хватало и одного глотка, чтобы перестать крепко держаться на ногах, – и восклицать, глядя на Ульяну:
– Тёщщщенька! – при этом он заискивающе улыбался, прыгал интонациями то вверх, то вниз и бравировал этим явно незаконно присвоенным себе титулом зятя. – Тёщщщенька! Не желаете ли отведать ужина?
Почему простое слово «поужинать» казалось ему недостаточно французским, никто бы не мог ответить. И почему ужин нужно непременно «отведывать»? Была у Виктора Владимировича ещё одна лексическая привычка, которая Сашу раздражала: он всегда произносил слова «завтра» и «послезавтра» с «о» на конце и неизменно эту «о» нарочито выпячивал.
– Так, когда я работаю? Завтрооо и послезавтрооо!
И в Саше просыпалась «заноза с красным карандашом» – так и хотелось исправить это протяжное неграмотное «ооо». И слово «отведывать» она с удовольствием бы вычеркнула…
– А ты, наша маленькая Саша́, не желаешь ли отведать ужина? – оборачивался он к Саше. – Сегодня подают крабовый салат!
– Я сейчас приду, папа, – отвечала Саша, откладывала листы с текстом, приходила на кухню, быстро ела, а потом наполняла тарелку для бабушки и приносила ей порцию в комнату.
– Ты покушай, мамулечка, – кричала с кухни Юлия Алексеевна, – а перед сном я тебе ещё почитаю!
В семье и раньше была склонность к театральности и нарочитости. Неестественности. Но с появлением Ульяны всё это проявилось с новой силой.
«Как странно, – думала Саша, – бабушка – новый человек в доме, и это она должна быть необычной деталью в привычной обстановке, а получается наоборот: её поведение мне кажется уютным и подходящим, а вся обстановка вокруг – нездоровой и даже стыдной».
И чем больше Саша находилась в этих новых обстоятельствах, тем больше убеждалась, что родители паникуют, им неловко, они не знают, как себя вести, и пытаются искусственным образом стянуть рану, края которой находятся друг от друга на расстоянии в 17 лет. Вычеркнуть эти годы из жизни, сделать вид, что семнадцати лет безмолвия и отчуждённости не было.
– Я твоя маленькая доченька, – говорила Юлия Ульяне, а после перед сном – Виктору: – Нет, я этого не вынесу. Мамочка совсем другая стала!
Саша чувствовала: бабушка холодна с Юлией, терпеть не может Виктора, но оттаивает – и глазами, и, кажется, сердцем, – когда видит Сашу; наверное, между ними может сложиться дружба.
«Какая может быть дружба между молодой девушкой и полоумной старухой», – думала Саша, но всё же перед «полоумной старухой» делала в мыслях продолжительную паузу, сомневаюсь в справедливости этого определения.
Наступило утро 31 декабря. Несмотря на то что праздновать собирались узким семейным кругом («Ох, пришлось отменить гостей, у нас дома теперь мамочка!»), на кухне кипела работа с самого пробуждения. Юлия Алексеевна аккуратно и скрупулезно готовила салаты. В оливье она предпочитала резать ингредиенты мелкими кубиками, в греческий – крупными полукружьями и кольцами, а брынзу отламывала вилкой и клала сверху на горку овощей большими неровными кусками. В крабовый салат Юлия Алексеевна никогда не добавляла рис, но всякий раз перед готовкой напоминала об этом мужу.
– Будет исполнено, мадам Жюли, – произносил он торжественно и патетично, словно для того, чтобы не варить рис, усилий требовалось в 1000 раз больше, чем если бы пришлось всё-таки сварить.
Виктор Владимирович отвечал за мясо. Уже с утра он сходил в магазин за свиной шеей, нарезал её на куски, с утра же хлебнул «коньяка» из-под французской этикетки и поэтому сейчас, укладывая на мясо помидоры, дурашливо приставал к сидящей здесь же на кухне Ульяне Васильевне.
– Тёщщщенька! Это будет великолепное мясо, нежное и сочное. Вам такого ещё не доводилось отведывать!
Вероятно, по этому слову «отведывать» можно было разгадать наречие тех таинственных стран, где в действительности разливали кондитерскую пропитку, потому как появлялось оно исключительно после употребления отцом алкоголя.
– О, mon Victor, может быть, вам не стоит пока больше пить коньяк?
– Мадам Жюли, я – трезвурчик! – словосочетание «трезв, как огурчик» Виктор Владимирович смешивал в одно слово, и Саше оно даже нравилось прежде, но теперь, когда в доме появилась бабушка, все эти слова и фразы стали казаться девушке заезженными, запользованными до неприличия! Вечное «Ты помнишь, что рис не кладём?» – хотя это не требует напоминания. И этот диалог с упоминанием трезвурчика – сколько ж ему лет? Одни и те же слова, одни и те же – предсказуемые! – реакции. Недописанный матерью роман и бесконечное перечитывание одних и тех же глав. И бесконечные же обещания Юлии дописать, и оправдания на работе: «Я не Юлька-Рулька, я скоро стану известной писательницей!» И: «Я не Рулькин муж, а муж перспективной романистки!..» И всё по кругу, по кругу, по кругу. Изо дня в день. Саша уже не ждала от родителей ничего нового, они вряд ли чем-то могли бы её удивить.
Бабушку привели на кухню, чтобы «не лишать ощущения праздника».
Саше поручили резать зелень. Она поглядывала на бабушку сквозь спадающую на лоб чёлку, и ей отчего-то казалось, что созерцание толчеи на маленькой кухоньке вряд ли повышает пожилой женщине настроение. У самой Саши настроение тоже не было праздничным. На душе поселились чувства, которых она в себе прежде не обнаруживала. Бунтарские чувства. А в голове – мысли, которым раньше там не было места. Бунтарские мысли! И если в первые дни после появления Ульяны весь негатив был направлен против «чужачки», то теперь она всё больше противилась прежнему укладу жизни. Её раздражало всё, что раньше было привычным и даже родным: эти псевдофранцузские прозвища родителей, их вкрадчивые – ей-богу, хоть бы матом когда-нибудь ругнулись! – голоса, разглагольствования Виктора о правилах русского языка и противных корректорах с красными карандашами. Хотелось какого-то всплеска! Огонь под мясом, что ли, прибавить, чтобы оно сгорело? Файлы из компьютера матери поудалять или вообще швырнуть ноутбук в окно? Но ведь ничего, кроме очередной порции тихих причитаний, этими поступками не добьёшься.
Задумавшись, Саша начала рубить зелень излишне энергично и чуть не отхватила себе палец.
– Что-то надо менять – пробормотала она вслух.
– Наша маленькая Саша́, ты что-то сказала? Что ты хочешь поменять?
Саша вынырнула из размышлений.
– Отношение к камамберу, – улыбнулась она. – Надо менять к нему отношение, чтобы не пропал!
– Спасибо, что напомнила. А то бы задавила сейчас несчастный сыр в холодильнике кастрюлями и салатниками, – Юлия Алексеевна выложила круглую картонную коробочку на подоконник.
В начале восьмого Юлия Алексеевна и Виктор Владимирович засобирались в гости.
– Мы проводим старый год с Толмачёвыми и вернемся не позже 22 часов, – сообщила Юлия, укладывая в пакет праздничные туфли. – Новый год, мамуля, мы непременно встретим с тобой вместе, как раньше! Как в детстве!
Она чмокнула Ульяну в морщинистую щеку, та приняла поцелуй холодно и только едва заметно кивнула. Кивок этот означал, что речь дочери услышана, но вряд ли его стоило принимать за согласие повернуть время вспять.
Работать Саша сегодня не планировала. Все тексты она отправила ещё позавчера, деньги ей перевели на карту, новых заказов пока не было, поэтому едва родители ушли, она выключила телевизор на кухне, а в своей комнате снова щёлкнула пультом. Нашла другой канал – без юмора и громкой музыки.
– Надоела вся эта мишура, – прокомментировала она для бабушки, как раз вошедшей в комнату следом. Ульяна кивнула, этот кивок точно был осмысленным и однозначным проявлением согласия с внучкой. Но вслух Ульяна сказала другое:
– Я не хочу…
– Не хочешь балет? – переспросила Саша. – Давай переключу…
И нажала на кнопку. Из телевизора снова полетели отрежессированные взрывы зрительского хохота.
Ульяна рассматривала моргающую гирлянду. В родительской комнате стояла большая искусственная ель серебристого цвета, увешанная синими шарами, а свою комнату Саша украсила только бегающими огоньками и поставила в высокую цилиндрическую хрустальную вазу еловую лапу с настоящими шишками, но без прочих украшений.
– Ёлка? – спросила она.
– Да.
– Значит, Новый год?
– Новый год, – подтвердила Саша.
– Я не хочу, – повторила бабушка, и Саша поняла, что и в первый раз, и теперь она говорила не о телепередаче.
– Я тоже не хочу Нового года… Всё будет так же, как прежде…
– Здесь не хочу… – хрипло произнесла бабушка.
– Ты не хочешь праздновать здесь? – Саша подошла к бабушке ближе, прикоснулась к её плечу. – А где хочешь?
– Дома, – глухо и трескуче ответила Ульяна, и вдруг лицо её просветлело, а в глазах заиграли озорные огоньки; она смотрела на Сашу и улыбалась.
– Что? – непонимающе переспросила девушка, но взгляда не отвела и почувствовала, что тоже начинает улыбаться.
– Давай убежим, – подмигнула бабушка.
– В Варкинск? – спросила Саша. Слово заставило Ульяну задуматься, по лицу её пробежала тень, вероятно, из памяти название городка стёрлось.
– Домой, – повторила она.
Саша глянула на часы: ещё нет и восьми. Если вызвать такси, то за два с половиной, максимум за три часа они должны успеть доехать до Варкинска. В такое время такси лучше вызывать заранее. Саша вбила в приложении маршрут – стоимость повышенная, но не шокирующая – и нажала на зелёное поле сенсорного экрана. «Заказать». И только хотела начать собираться, как телефон пиликнул: машина найдена, время ожидания – 1 минута.
– Ну конечно, – проворчала Саша, – если бы мы прели в шубах у порога, приложение бы разыскивало машину целый час!
В ускоренном режиме Саша бросала в сумку недавно привезённые бабушкины кофты и другие носильные вещи. Несмотря на спешку, несколько раз проверила: все ли таблетки на месте? Сама оделась наспех, Ульяну тоже незачем сильно кутать: в такси тепло, поэтому пальто Саша просто накинула бабушке на плечи.
– Раскладка! – вдруг вспомнила она. Положив блистеры и стеклянный пузырёк с таблетками, Саша всё-таки забыла о пластиковой коробочке, разделённой на ячейки. Она прошла в сапогах на кухню. Время ожидания можно оплатить, не страшно, главное, чтобы таксист дождался, предновогодний вечер – время нервное и дорогое. Стартанёт к новым клиентам, даже не предупредит. Спустятся Саша с бабушкой, а машины уже и нет. Саша выглянула в окно: какой-то автомобиль стоит у подъезда. Номера не видно, но, вероятно, это их такси.
Забирая с подоконника раскладку с таблетками, Саша увидела несчастный камамбер, выложенный Юлией Алексеевной из холодильника.
– Прыгай в сумку, – сказала она сыру и бросила картонную коробку к остальным вещам, – пусть и у тебя состоятся новогодние перемены!
