Федор Достоевский
Неточка Незванова
Вот что случилось: я уже была за две комнаты до ее кабинета, когда из боковых дверей вышел Петр Александрович и, не заметив меня, пошел передо мною. Он тоже шел к ней. Я остановилась как вкопанная; он был последний человек, которого я бы должна была встретить в такую минуту. Я было хотела уйти, но любопытство внезапно приковало меня к месту.
Он на минуту остановился перед зеркалом, поправил волосы, и, к величайшему изумлению, я вдруг услышала, что он напевает какую-то песню. Мигом одно темное, далекое воспоминание детства моего воскресло в моей памяти. Чтоб понятно было то странное ощущение, которое я почувствовала в эту минуту, я расскажу это воспоминание. Еще в первый год моего в этом доме пребывания меня глубоко поразил один случай, только теперь озаривший мое сознание, потому что только теперь, только в эту минуту осмыслила я начало своей необъяснимой антипатии к этому человеку! Я упоминала уже, что еще в то время мне всегда было при нем тяжело. Я уже говорила, какое тоскливое впечатление производил на меня его нахмуренный, озабоченный вид, выражение лица, нередко грустное и убитое; как тяжело было мне после тех часов, которые проводили мы вместе за чайным столиком Александры Михайловны, и, наконец, какая мучительная тоска надрывала сердце мое, когда мне приходилось быть раза два или три чуть не свидетельницей тех угрюмых, темных сцен, о которых я уже упоминала вначале. Случилось, что тогда я встретилась с ним, так же как и теперь, в этой же комнате, в этот же час, когда он, так же как и я, шел к Александре Михайловне. Я чувствовала чисто детскую робость, встречаясь с ним одна, и потому притаилась в углу как виноватая, моля судьбу, чтоб он меня не заметил. Точно так же, как теперь, он остановился перед зеркалом, и я вздрогнула от какого-то неопределенного, недетского чувства. Мне показалось, что он как будто переделывает свое лицо. По крайней мере я видела ясно улыбку на лице его перед тем, как он подходил к зеркалу; я видела смех, чего прежде никогда от него не видала, потому что (помню, это всего более поразило меня) он никогда не смеялся перед Александрой Михайловной. Вдруг, едва только он успел взглянуть в зеркало, лицо его совсем изменилось. Улыбка исчезла как по приказу, и на место ее какое-то горькое чувство, как будто невольно, через силу пробивавшееся из сердца, чувство, которого не в человеческих силах было скрыть, несмотря ни на какое великодушное усилие, искривило его губы, какая-то судорожная боль нагнала морщины на лоб его и сдавила ему брови. Взгляд мрачно спрятался под очки, – словом, он в один миг, как будто по команде, стал совсем другим человеком. Помню, что я, ребенок, задрожала от страха, от боязни понять то, что я видела, и с тех пор тяжелое, неприятное впечатление безвыходно заключилось в сердце моем. Посмотревшись с минуту в зеркало, он понурил голову, сгорбился, как обыкновенно являлся перед Александрой Михайловной, и на цыпочках пошел в ее кабинет. Вот это-то воспоминание поразило меня.
И тогда, как и теперь, он думал, что он один, и остановился перед этим же зеркалом. Как и тогда, я с враждебным, неприятным чувством очутилась с ним вместе. Но когда я услышала это пенье (пенье от него, от которого так невозможно было ожидать чего-нибудь подобного), которое поразило меня такой неожиданностью, что я осталась на месте как прикованная, когда в ту же минуту сходство напомнило мне почти такое же мгновение моего детства, – тогда, не могу передать, какое язвительное впечатление кольнуло мне сердце. Все нервы мои вздрогнули, и в ответ на эту несчастную песню я разразилась таким смехом, что бедный певец вскрикнул, отскочил два шага от зеркала и, бледный как смерть, как бесславно пойманный с поличным, глядел на меня в исступлении от ужаса, от удивления и бешенства. Его взгляд болезненно подействовал на меня. Я отвечала ему нервным, истерическим смехом прямо в глаза, прошла, смеясь, мимо него и вошла, не переставая хохотать, к Александре Михайловне. Я знала, что он стоит за портьерами, что, может быть, он колеблется, не зная, войти или нет, что бешенство и трусость приковали его к месту, – и с каким-то раздраженным, вызывающим нетерпением я ожидала, на что он решится; я готова была побиться об заклад, что он не войдет, и я выиграла. Он вошел только через полчаса. Александра Михайловна долгое время смотрела на меня в крайнем изумлении. Но тщетно допрашивала она, что со мною? Я не могла отвечать, я задыхалась. Наконец она поняла, что я в нервном припадке, и с беспокойством смотрела за мною. Отдохнув, я взяла ее руки и начала целовать их. Только теперь я одумалась, и только теперь пришло мне в голову, что я бы убила ее, если б не встреча с ее мужем. Я смотрела на нее как на воскресшую.
Вошел Петр Александрович.
Я взглянула на него мельком: он смотрел так, как будто между нами ничего не случилось, то есть был суров и угрюм по-всегдашнему. Но по бледному лицу и слегка вздрагивавшим краям губ его я догадалась, что он едва скрывает свое волнение. Он поздоровался с Александрой Михайловной холодно и молча сел на место. Рука его дрожала, когда он брал чашку чая. Я ожидала взрыва, и на меня напал какой-то безотчетный страх. Я уже хотела было уйти, но не решалась оставить Александру Михайловну, которая изменилась в лице, глядя на мужа. Она тоже предчувствовала что-то недоброе. Наконец то, чего я ожидала с таким страхом, случилось.
Среди глубокого молчания я подняла глаза и встретила очки Петра Александровича, направленные прямо на меня. Это было так неожиданно, что я вздрогнула, чуть не вскрикнула и потупилась. Александра Михайловна заметила мое движение.
– Что с вами? Отчего вы покраснели? – раздался резкий и грубый голос Петра Александровича.
Я молчала; сердце мое колотилось так, что я не могла вымолвить слова.
– Отчего она покраснела? Отчего она все краснеет? – спросил он, обращаясь к Александре Михайловне, нагло указывая ей на меня.
Негодование захватило мне дух. Я бросила умоляющий взгляд на Александру Михайловну. Она поняла меня. Бледные щеки ее вспыхнули.
– Аннета, – сказала она мне твердым голосом, которого я никак не ожидала от нее, – поди к себе, я через минуту к тебе приду: мы проведем вечер вместе…
– Я вас спрашиваю, слышали ли меня или нет? – прервал Петр Александрович, еще более возвышая голос и как будто не слыхав, что сказала жена. – Отчего вы краснеете, когда встречаетесь со мной? Отвечайте!
– Оттого, что вы заставляете ее краснеть и меня также, – отвечала Александра Михайловна прерывающимся от волнения голосом.
Я с удивлением взглянула на Александру Михайловну. Пылкость ее возражения с первого раза была мне совсем непонятна.
– Я заставляю вас краснеть, я? – отвечал ей Петр Александрович, казалось тоже вне себя от изумления и сильно ударяя на слово я. – За меня вы краснели? Да разве я могу вас заставить краснеть за меня? Вам, а не мне краснеть, как вы думаете?
Эта фраза была так понятна для меня, сказана с такой ожесточенной, язвительной насмешкой, что я вскрикнула от ужаса и бросилась к Александре Михайловне. Изумление, боль, укор и ужас изображались на смертельно побледневшем лице ее. Я взглянула на Петра Александровича, сложив с умоляющим видом руки. Казалось, он сам спохватился; но бешенство, вырвавшее у него эту фразу, еще не прошло. Однако ж, заметив безмолвную мольбу мою, он смутился. Мой жест говорил ясно, что я про многое знаю из того, что между ними до сих пор было тайной, и что я хорошо поняла слова его.
– Аннета, идите к себе, – повторила Александра Михайловна слабым, но твердым голосом, встав со стула, – мне очень нужно говорить с Петром Александровичем…
Она была, по-видимому, спокойна; но за это спокойствие я боялась больше, чем за всякое волнение. Я как будто не слыхала слов ее и оставалась на месте как вкопанная. Все силы мои напрягла я, чтоб прочесть на ее лице, что происходило в это мгновение в душе ее. Мне показалось, что она не поняла ни моего жеста, ни моего восклицания.
– Вот что вы наделали, сударыня! – проговорил Петр Александрович, взяв меня за руки и указав на жену.
Боже мой! Я никогда не видала такого отчаяния, которое прочла теперь на этом убитом, помертвевшем лице. Он взял меня за руку и вывел из комнаты. Я взглянула на них в последний раз. Александра Михайловна стояла, облокотясь на камин и крепко сжав обеими руками голову. Все положение ее тела изображало нестерпимую муку. Я охватила руку Петра Александровича и горячо сжала ее.
– Ради бога! ради бога! – проговорила я прерывающимся голосом, – пощадите!
– Не бойтесь, не бойтесь! – сказал он, как-то странно смотря на меня, – это ничего, это припадок. Ступайте же, ступайте.
Войдя в свою комнату, я бросилась на диван и закрыла руками лицо. Целые три часа пробыла я в таком положении и в это мгновение прожила целый ад. Наконец я не выдержала и послала спросить, можно ли мне прийти к Александре Михайловне. С ответом пришла мадам Леотар. Петр Александрович прислал сказать, что припадок прошел, опасности нет, но что Александре Михайловне нужен покой. Я не ложилась спать до трех часов утра и все думала, ходя взад и вперед по комнате. Положение мое было загадочнее, чем когда-нибудь, но я чувствовала себя как-то покойнее, – может быть, потому, что чувствовала себя всех виновнее. Я легла спать, с нетерпением ожидая завтрашнего утра.
Но на другой день я, к горестному изумлению, заметила какую-то необъяснимую холодность в Александре Михайловне. Сначала мне показалось, что этому чистому, благородному сердцу тяжело быть со мною после вчерашней сцены с мужем, которой я поневоле была свидетельницей. Я знала, что это дитя способно покраснеть передо мною и просить у меня же прощения за то, что несчастная сцена, может быть, оскорбила вчера мое сердце. Но вскоре я заметила в ней какую-то другую заботу и досаду, проявлявшуюся чрезвычайно неловко: то она ответит мне сухо и холодно, то слышится в словах ее какой-то особенный смысл; то, наконец, она вдруг сделается со мной очень нежна, как будто раскаиваясь в этой суровости, которой не могло быть в ее сердце, и ласковые, тихие слова ее как будто звучат каким-то укором. Наконец я прямо спросила ее, что с ней и нет ли у ней чего мне сказать? На быстрый вопрос мой она немного смутилась, но тотчас же, подняв на меня свои большие тихие глаза и смотря на меня с нежной улыбкой, сказала:
– Ничего, Неточка; только знаешь что: когда ты меня так быстро спросила, я немного смутилась. Это оттого, что ты спросила так скоро… уверяю тебя. Но, слушай, – отвечай мне правду, дитя мое: есть что-нибудь у тебя на сердце такое, от чего бы ты так не смутилась, если б тебя о том спросили так же быстро и неожиданно?
– Нет, – отвечала я, посмотрев на нее ясными глазами.
– Ну, вот и хорошо! Если б ты знала, друг мой, как я тебе благодарна за этот прекрасный ответ. Не то чтоб я тебя могла подозревать в чем-нибудь дурном, – никогда! Я не прощу себе и мысли об этом. Но слушай: взяла я тебя дитятей, а теперь тебе семнадцать лет. Ты видела сама: я больная, я сама как ребенок, за мной еще нужно ухаживать. Я не могла заменить тебе вполне родную мать, несмотря на то что любви к тебе слишком достало бы на то в моем сердце. Если ж теперь меня так мучит забота, то, разумеется, не ты виновата, а я. Прости ж мне и за вопрос и за то, что я, может быть, невольно не исполнила всех моих обещаний, которые дала тебе и батюшке, когда взяла тебя из его дома. Меня это очень беспокоит и часто беспокоило, друг мой.
Я обняла ее и заплакала.
– О, благодарю, благодарю вас за все! – сказала я, обливая ее руки слезами. – Не говорите мне так, не разрывайте моего сердца. Вы были мне больше чем мать; да благословит вас бог за все, что вы сделали оба, вы и князь, мне, бедной, оставленной! Бедная моя, родная моя!
– Полно, Неточка, полно! Обними меня лучше; так, крепче, крепче! Знаешь что? Бог знает отчего мне кажется, что ты в последний раз меня обнимаешь.
– Нет, нет, – говорила я, разрыдавшись, как ребенок, – нет, этого не будет! Вы будете счастливы!.. Еще впереди много дней. Верьте, мы будем счастливы.
– Спасибо тебе, спасибо, что ты так любишь меня. Теперь около меня мало людей; меня все оставили!
– Кто же оставили? кто они?
– Прежде были и другие кругом меня; ты не знаешь, Неточка. Они меня все оставили, все ушли, точно призраки были. А я их так ждала, всю жизнь ждала; бог с ними! Смотри, Неточка: видишь, какая глубокая осень; скоро пойдет снег: с первым снегом я и умру, – да; но я и не тужу. Прощайте!
Лицо ее было бледно и худо; на каждой щеке горело зловещее, кровавое пятно; губы ее дрожали и запеклись от внутреннего жара.
Она подошла к фортепьяно и взяла несколько аккордов; в это мгновение с треском лопнула струна и заныла в длинном дребезжащем звуке…
– Слышишь, Неточка, слышишь? – сказала она вдруг каким-то вдохновенным голосом, указывая на фортепьяно. – Эту струну слишком, слишком натянули: она не вынесла и умерла. Слышишь, как жалобно умирает звук!
Она говорила с трудом. Глухая душевная боль отразилась на лице ее, и глаза ее наполнились слезами.
– Ну, полно об этом, Неточка, друг мой; довольно; приведи детей.
Я привела их. Она как будто отдохнула, на них глядя, и через час отпустила их.
– Когда я умру, ты не оставишь их, Аннета? Да? – сказала она мне шепотом, как будто боясь, чтоб нас кто-нибудь не подслушал.
– Полноте, вы убьете меня! – могла только я проговорить ей в ответ.
– Я ведь шутила, – сказала она, помолчав и улыбнувшись. – А ты и поверила? Я ведь иногда бог знает что говорю. Я теперь как дитя; мне нужно все прощать.
Тут она робко посмотрела на меня, как будто боясь что-то выговорить. Я ожидала.
– Смотри не пугай его, – проговорила она наконец, потупив глаза, с легкой краской в лице и так тихо, что я едва расслышала.
– Кого? – спросила я с удивлением.
– Мужа. Ты, пожалуй, расскажешь ему все потихоньку.
– Зачем же, зачем? – повторяла я все более и более в удивлении.
– Ну, может быть, и не расскажешь, как знать! – отвечала она, стараясь как можно хитрее взглянуть на меня, хотя все та же простодушная улыбка блестела на губах ее и краска все более и более вступала ей в лицо. – Полно об этом; я ведь все шучу.
Сердце мое сжималось все больнее и больнее.
– Только послушай, ты их будешь любить, когда я умру, – да? – прибавила она серьезно и опять как будто с таинственным видом, – так, как бы родных детей своих любила. – да? Припомни: я тебя всегда за родную считала и от своих не рознила.
– Да, да, – отвечала я, не зная, что говорю, и задыхаясь от слез и смущения.
Горячий поцелуй зажегся на руке моей, прежде чем я успела отнять ее. Изумление сковало мне язык.
«Что с ней? что она думает? что вчера у них было такое?» – пронеслось в моей голове.
Через минуту она стала жаловаться на усталость.
– Я уже давно больна, только не хотела пугать вас обоих, – сказала она. – Ведь вы меня оба любите, – да?.. До свидания, Неточка; оставь меня, а только вечером приди ко мне непременно. Придешь?
Я дала слово; но рада была уйти. Я не могла более вынести.
Бедная, бедная! Какое подозрение провожает тебя в могилу? – восклицала я рыдая, – какое новое горе язвит и точит твое сердце, и о котором ты едва смеешь вымолвить слово? Боже мой! Это долгое страдание, которое я уже знала теперь все наизусть, эта жизнь без просвета, эта любовь робкая, ничего не требующая, и даже теперь, теперь, почти на смертном одре своем, когда сердце рвется пополам от боли, она, как преступная, боится малейшего ропота, жалобы, – и вообразив, выдумав новое горе, она уже покорилась ему, помирилась с ним!..
Вечером, в сумерки, я, воспользовавшись отсутствием Оврова (приезжего из Москвы), прошла в библиотеку, отперла шкаф и начала рыться в книгах, чтоб выбрать какую-нибудь для чтения вслух Александре Михайловне. Мне хотелось отвлечь ее от черных мыслей и выбрать что-нибудь веселое, легкое… Я разбирала долго и рассеянно. Сумерки сгущались; а вместе с ними росла и тоска моя. В руках моих очутилась опять эта книга, развернутая на той же странице, на которой и теперь я увидала следы письма, с тех пор не сходившего с груди моей, – тайны, с которой как будто переломилось и вновь началось мое существование и повеяло на меня так много холодного, неизвестного, таинственного, неприветливого, уже и теперь издали так сурово грозившего мне… «Что с нами будет, – думала я, – угол, в котором мне было так тепло, так привольно, – пустеет! Чистый, светлый дух, охранявший юность мою, оставляет меня. Что впереди?» Я стояла в каком-то забытьи над своим прошедшим, так теперь милым сердцу, как будто силясь прозреть вперед, в неизвестное, грозившее мне… Я припоминаю эту минуту, как будто теперь вновь переживаю ее: так сильно врезалась она в моей памяти.
Я держала в руках письмо и развернутую книгу; лицо мое было омочено слезами. Вдруг я вздрогнула от испуга: надо мной раздался знакомый мне голос. В то же время я почувствовала, что письмо вырвали из рук моих. Я вскрикнула и оглянулась: передо мной стоял Петр Александрович. Он схватил меня за руку и крепко удерживал на месте; правой рукой подносил он к свету письмо и силился разобрать первые строки… Я закричала; я скорей готова была умереть, чем оставить это письмо в руках его. По торжествующей улыбке я видела, что ему удалось разобрать первые строки. Я теряла голову…
Мгновение спустя я бросилась к нему, почти не помня себя, и вырвала письмо из рук его. Все это случилось так скоро, что я еще сама не понимала, какие образом письмо очутилось у меня опять. Но, заметив, что он снова хочет вырвать его из рук моих, я поспешно спрятала письмо на груди и отступила на три шага.
Мы с полминуты смотрели друг на друга молча. Я еще содрогалась от испуга; он – бледный, с дрожащими, посинелыми от гнева губами, первый прервал молчание.
– Довольно! – сказал он слабым от волнения голосом. – Вы, верно, не хотите, чтоб я употребил силу; отдайте же мне письмо добровольно.
Только теперь я одумалась, и оскорбление, стыд, негодование против грубого насилия захватили мне дух. Горячие слезы потекли по разгоревшимся щекам моим. Я вся дрожала от волнения и некоторое время была не в силах вымолвить слова.
– Вы слышали? – сказал он, подойдя во мне на два шага…
– Оставьте меня, оставьте! – закричала я, отодвигаясь от него. – Вы поступили низко, неблагородно. Вы забылись!.. Пропустите меня!..
– Как? что это значит? И вы еще смеете принимать такой тон… после того, что вы… Отдайте, говорю вам!
Он еще раз шагнул ко мне, но, взглянув на меня, увидел в глазах моих столько решимости, что остановился, как будто в раздумье.
– Хорошо! – сказал он наконец сухо, как будто остановившись на одном решении, но все еще через силу подавляя себя. – Это своим чередом, а сперва…
Тут он осмотрелся кругом.
– Вы… кто вас пустил в библиотеку? почему этот шкаф отворен? где взяли ключ?
– Я не буду вам отвечать, – сказала я, – я не могу с вами говорить. Пустите меня, пустите!
Я пошла к дверям.
– Позвольте, – сказал он, остановив меня за руку, – вы так не уйдете!
Я молча вырвала у него свою руку и снова сделала движение к дверям.
– Хорошо же. Но я не могу вам позволить, в самом деле, получать письма от ваших любовников, в моем доме…
Я вскрикнула от испуга и взглянула на него как потерянная…
– И потому…
– Остановитесь! – закричала я. – Как вы можете? как вы могли мне сказать?.. Боже мой! боже мой!..
– Что? что! вы еще угрожаете мне?
Но я смотрела на него бледная, убитая отчаянием. Сцена между нами дошла до последней степени ожесточения, которого я не могла понять. Я молила его взглядом не продолжать далее. Я готова была простить за оскорбление, с тем чтоб он остановился. Он смотрел на меня пристально и видимо колебался.
– Не доводите меня до крайности, – прошептала я в ужасе.
– Нет-с, это нужно кончить! – сказал он наконец, как будто одумавшись. – Признаюсь вам, я было колебался от этого взгляда, – прибавил он с странной улыбкой. – Но, к несчастию, дело само за себя говорит. Я успел прочитать начало письма. Это письмо любовное. Вы меня не разуверите! нет, выкиньте это из головы! И если я усомнился на минуту, то это доказывает только, что ко всем вашим прекрасным качествам я должен присоединить способность отлично лгать, а потому повторяю…
По мере того как он говорил, его лицо все более и более искажалось от злобы. Он бледнел; губы его кривились и дрожали, так что он, наконец, с трудом произнес последние слова. Становилось темно. Я стояла без защиты, одна, перед человеком, который в состоянии оскорблять женщину. Наконец, все видимости были против меня; я терзалась от стыда, терялась, не могла понять злобы этого человека. Не отвечая ему, вне себя от ужаса я бросилась вон из комнаты и очнулась, уж стоя при входе в кабинет Александры Михайловны. В это мгновение послышались и его шаги; я уже хотела войти в комнату, как вдруг остановилась как бы пораженная громом.
«Что с нею будет? – мелькнуло в моей голове. – Это письмо!.. Нет, лучше всё на свете, чем этот последний удар в ее сердце», – и я бросилась назад. Но уж было поздно: он стоял подле меня.
– Куда хотите пойдемте, – только не здесь, не здесь! – шепнула я, схватив его руку. – Пощадите ее! Я приду опять в библиотеку или… куда хотите! Вы убьете ее!
– Это вы убьете ее! – отвечал он, отстраняя меня.
Все надежды мои исчезли. Я чувствовала, что ему именно хотелось перенесть всю сцену к Александре Михайловне.
– Ради бога! – говорила я, удерживая его всеми силами.
Но в это мгновение поднялась портьера, и Александра Михайловна очутилась перед нами. Она смотрела на нас в удивлении. Лицо ее было бледнее всегдашнего. Она с трудом держалась на ногах. Видно было, что ей больших усилий стоило дойти до нас, когда она заслышала наши голоса.
– Кто здесь? о чем вы здесь говорили? – спросила она, смотря на нас в крайнем изумлении.
Несколько мгновений длилось молчание, и она побледнела как полотно. Я бросилась к ней, крепко обняла ее и увлекла назад в кабинет. Петр Александрович вошел вслед за мною. Я спрятала лицо свое на груди ее и все крепче, крепче обнимала ее, замирая от ожидания.
– Что с тобою, что с вами? – спросила в другой раз Александра Михайловна.
– Спросите ее. Вы еще вчера так ее защищали, – сказал Петр Александрович, тяжело опускаясь в кресла.
Я все крепче и крепче сжимала ее в своих объятиях.
– Но, боже мой, что ж это такое? – проговорила Александра Михайловна в страшном испуге. – Вы так раздражены, она испугана, в слезах. Аннета, говори мне все, что было между вами.
– Нет, позвольте мне сперва, – сказал Петр Александрович, подходя к нам, взяв меня за руку и оттащив от Александры Михайловны. – Стойте тут, – сказал он, указав на средину комнаты. – Я вас хочу судить перед той, которая заменила вам мать. А вы успокойтесь, сядьте, – прибавил он, усаживая Александру Михайловну на кресла. – Мне горько, что я не мог вас избавить от этого неприятного объяснения; но оно необходимо.
– Боже мой! что ж это будет? – проговорила Александра Михайловна, в глубокой тоске перенося свой взгляд поочередно на меня и на мужа. Я ломала руки, предчувствуя роковую минуту. От него я уж не ожидала пощады.
– Одним словом, – продолжал Петр Александрович, – я хотел, чтоб вы рассудили вместе со мною. Вы всегда (и не понимаю отчего, это одна из ваших фантазий), вы всегда – еще вчера, например, – думали, говорили… но не знаю, как сказать; я краснею от предположений… Одним словом, вы защищали ее, вы нападали на меня, вы уличали меня в неуместной строгости; вы намекали еще на какое-то другое чувство, будто бы вызывающее меня на эту неуместную строгость; вы… но я не понимаю, отчего я не могу подавить своего смущения, эту краску в лице при мысли о ваших предположениях; отчего я не могу сказать о них гласно, открыто, при ней… Одним словом, вы…
– О, вы этого не сделаете! нет, вы не скажете этого! – вскрикнула Александра Михайловна, вся в волнении, сгорев от стыда, – нет, вы пощадите ее. Это я, я все выдумала! Во мне нет теперь никаких подозрений. Простите меня за них, простите. Я больна, мне нужно простить, но только не говорите ей, нет… Аннета, – сказала она, подходя ко мне, – Аннета, уйди отсюда, скорее, скорее! Он шутил; это я всему виновата; это неуместная шутка…
– Одним словом, вы ревновали меня к ней, – сказал Петр Александрович, без жалости бросив эти слова в ответ ее тоскливому ожиданию. Она вскрикнула, побледнела и оперлась на кресло, едва удерживаясь на ногах.
– Бог вам простит! – проговорила она наконец слабым голосом. – Прости меня за него, Неточка, прости; я была всему виновата. Я была больна, я…
– Но это тиранство, бесстыдство, низость! – закричала я в исступлении, поняв, наконец, все, поняв, зачем ему хотелось осудить меня в глазах жены. – Это достойно презрения; вы…
– Аннета! – закричала Александра Михайловна, в ужасе схватив меня за руки.
– Комедия! комедия, и больше ничего! – проговорил Петр Александрович, подступая к нам в неизобразимом волнении. – Комедия, говорю я вам, – продолжал он, пристально и с зловещей улыбкой смотря на жену, – и обманутая во всей этой комедии одна – вы. Поверьте, что мы, – произнес он, задыхаясь и указывая на меня, – не боимся таких объяснений; поверьте, что мы уж не так целомудренны, чтоб оскорбляться, краснеть и затыкать уши, когда нам заговорят о подобных делах. Извините, я выражаюсь просто, прямо, грубо, может быть, но – так должно. Уверены ли вы, сударыня, в порядочном поведении этой… девицы?
– Боже! что с вами? Вы забылись! – проговорила Александра Михайловна, остолбенев, помертвев от испуга.
– Пожалуйста, без громких слов! – презрительно перебил Петр Александрович. – Я не люблю этого. Здесь дело простое, прямое, пошлое до последней пошлости. Я вас спрашиваю о ее поведении; знаете ли вы…
Но я не дала ему договорить и, схватив его за руки, с силою оттащила в сторону. Еще минута – и все могло быть потеряно.
– Не говорите о письме! – сказала я быстро, шепотом. – Вы убьете ее на месте. Упрек мне будет упреком ей в то же время. Она не может судить меня, потому что я все знаю… понимаете, я все знаю!
Он пристально, с диким любопытством посмотрел на меня – и смешался; кровь выступила ему на лицо.
– Я все знаю, все! – повторила я.
Он еще колебался. На губах его шевелился вопрос. Я предупредила:
– Вот что было, – сказала я вслух, наскоро, обращаясь к Александре Михайловне, которая глядела на нас в робком, тоскливом изумлении. – Я виновата во всем. Уж четыре года тому, как я вас обманывала. Я унесла ключ от библиотеки и уж четыре года потихоньку читаю книги. Петр Александрович застал меня над такой книгой, которая… не могла, не должна была быть в руках моих. Испугавшись за меня, он преувеличил опасность в глазах ваших!.. Но я не оправдываюсь (поспешила я, заметив насмешливую улыбку на губах его): я во всем виновата. Соблазн был сильнее меня, и, согрешив раз, я уж стыдилась признаться в своем проступке… Вот все, почти все, что было между нами…
– О-го, как бойко! – прошептал подле меня Петр Александрович.
Александра Михайловна выслушала меня с глубоким вниманием; но в лице ее видимо отражалась недоверчивость. Она попеременно взглядывала то на меня, то на мужа. Наступило молчание. Я едва переводила дух. Она опустила голову на грудь и закрыла рукою глаза, соображая что-то и, очевидно, взвешивая каждое слово, которое я произнесла. Наконец она подняла голову и пристально посмотрела на меня.
– Неточка, дитя мое, я знаю, ты не умеешь лгать, – проговорила она. – . Это все, что случилось, решительно все?
– Все, – отвечала я.
– Все ли? – спросила она, обращаясь к мужу.
– Да, все, – отвечал он с усилием, – все!
Я отдохнула.
– Ты даешь мне слово, Неточка?
– Да, – отвечала я не запинаясь.
Но я не утерпела и взглянула на Петра Александровича. Он смеялся, выслушав, как я дала слово. Я вспыхнула, и мое смущение не укрылось от бедной Александры Михайловны. Подавляющая, мучительная тоска отразилась на лице ее.
– Довольно, – сказала она грустно. – Я вам верю. Я не могу вам не верить.
– Я думаю, что такого признания достаточно, – проговорил Петр Александрович. – Вы слыхали? Что прикажете думать?
Александра Михайловна не отвечала. Сцена становилась все тягостнее и тягостнее.
– Я завтра же пересмотрю все книги, – продолжал Петр Александрович. – Я не знаю, что там еще было; но…
– А какую книгу читала она? – спросила Александра Михайловна.
– Книгу? Отвечайте вы, – сказал он, обращаясь ко мне. – Вы умеете лучше меня объяснять дело, – прибавил он с затаенной насмешкой.
Я смутилась и не могла выговорить ни слова. Александра Михайловна покраснела и опустила глаза. Наступила долгая пауза. Петр Александрович в досаде ходил взад и вперед по комнате.
– Я не знаю, что между вами было, – начала наконец Александра Михайловна, робко выговаривая каждое слово, – но если это только было, – продолжала она, силясь дать особенный смысл словам своим, уже смутившаяся от неподвижного взгляда своего мужа, хотя она и старалась не глядеть на него, – если только это было, то я не знаю, из-за чего нам всем горевать и так отчаиваться. Виноватее всех я, я одна, и это меня очень мучит. Я пренебрегла ее воспитанием, я и должна отвечать за все. Она должна простить мне, и я ее осудить не могу и не смею. Но, опять, из-за чего ж нам отчаиваться? Опасность прошла. Взгляните на нее, – сказала она, одушевляясь все более и более и бросая пытливый взгляд на своего мужа, – взгляните на нее: неужели ее неосторожный поступок оставил хоть какие-нибудь последствия? Неужели я не знаю ее, дитяти моего, моей дочери милой? Неужели я не знаю, что ее сердце чисто и благородно, что в этой хорошенькой головке, – продолжала она, лаская меня и привлекая к себе, – ум ясен и светел, а совесть боится обмана… Полноте, мои милые! Перестанем! Верно, другое что-нибудь затаилось в нашей тоске; может быть, на нас только мимолетом легла враждебная тень. Но мы разгоним ее любовью, добрым согласием и рассеем недоумение наше. Может быть, много недоговорено между нами, и я винюсь первая. Я первая таилась от вас, у меня у первой родились бог знает какие подозрения, в которых виновата больная голова моя. Но… но если уж мы отчасти и высказались, то вы должны оба простить меня, потому… потому, наконец, что нет большого греха в том, что я подозревала…
Сказав это, она робко и краснея взглянула на мужа и с тоскою ожидала слов его. По мере того как он ее слушал, насмешливая улыбка показывалась на его губах. Он перестал ходить и остановился прямо перед нею, закинув назад руки. Он, казалось, рассматривал ее смущение, наблюдал его, любовался им; чувствуя над собой его пристальный взгляд, она смешалась. Он переждал мгновение, как будто ожидая чего-нибудь далее. Смущение ее удвоилось. Наконец он прервал тягостную сцену тихим долгим язвительным смехом:
