Федор Булгаков
Последние дни Людовика XVI
Палач осмотрел свой нож. Все было готово. Эшафот ждал.
С 5 часов утра Париж находился под ружьем. Главный совет Коммуны предписал главнокомандующему «разместить в понедельник утром 21 в 7 часов на всех барьерах вооруженную силу, достаточную для того, чтоб помешать какому бы то ни было собранию людей, с оружием или без оного, войти в Париж или выйти из него». Секции поставили на ноги и вооружили всех граждан, за исключением чиновников. Все комитеты секций были в полном сборе. Париж никогда не видел такого баснословного скопления вооруженных сил, Цифра этой городской армии считается не менее 130.000 человек. Из 250 пушек Парижа 96 приготовились палить по первому сигналу. Их угрожающие жерла стоят отверстыми. Дисциплина на постах строжайшая. «Исключительные обстоятельства, – сказал Сантерр, – требуют непреклонных строгостей».
Но трудно без шума перемещать артиллерию и легионы. Необычайное движение этих людей, собирающихся для того, чтоб составить железный канал, по которому потечет это шествие, ясно слышится и в королевском заточении. Король без малейшего волнения говорит своему исповеднику: «это вероятно начинают собирать национальную гвардию». Немного спустя отряды кавалерии вступают во двор Таниля и ясно различаются голоса офицеров и металлические шаги лошадей. Король прислушивается и с тем же хладнокровием говорит: «Они приближаются». В это время он сидел у печи, греясь и жалуясь на холод, от которого видимо дрожал.
Под разными предлогами, с семи до восьми часов, стучались в дверь комнаты, где король беседовал с своим исповедником и каждый раз аббат Эджеворт дрожал, боясь наступления роковой минуты. Ему захотелось узнать цель этих посетителей. Оказалось, что они удостоверяются, не покушается ли король на самоубийство. Об этом всего больше заботились в последние часы его жизни. Ведь нации обещали голову короля и хотели дать ее непременно. Но Людовик XVI и не помышлял о самоубийстве, а страх перед своими врагами он считал для себя унизительным: «эти господа очень плохо знают меня, – сказал он, – убить себя было бы слабостью. Нет, я сумею хорошо умереть, так как это нужно».
«Хорошо умереть» – такова постоянная забота последних часов Людовика XVI, его последний акт верховенства. Сейчас ему придется снова явиться среди своего народа. И он хочет держать себя по-королевски и высоко держать эту голову, которую от него требуют и которую он отдает.
Отъезд из Таниля назначен ровно в 8 часов, чтоб казнь могла совершиться в полдень. Парижане извещены об этом прокламацией временного исполнительного комитета, которая была развешана с утра накануне казни.
Людовик XVI теперь сам ждал Сантерра. Король готов, ибо точность есть учтивость королей.
Немного больше 8 часов. Двери растворяются с шумом. Это в комнату, где король находился с своим исповедником, вошел Сантерр в сопровождении двух новых комиссаров, двух священников. Накануне заседания Коммуны, когда стали вызывать желающих быть комиссарами, наличные члены обнаружили очевидное колебание, за исключением этих двух Ру и Бернара. Десять жандармов составляли конвой. Они размещены в два ряда перед дверью, на пороге которой появился король.
– Вы за мной пришли? – говорит он офицеру.
– Да.
– Прошу у вас три минутки.
Король преклонил колена перед священником. «Свершилось, – сказал он, – благословите меня и помолитесь Богу, чтоб он поддержал меня до конца!» – он встал, повернулся и подошел в людям, стоявшим посредине комнаты, где он так хорошо проспал последние часы, отделявшие его от вечного сна. И передал свое завещание муниципальному чиновнику Бодрэ.
Клери в слезах стоял у камина. Королю, который повернулся к нему, он подал пальто. «Мне оно не нужно, – ответил его повелитель. – Дайте мне только мою шапку». Это была шапка с совершенно новой национальной кокардой. При передаче шапки, рука Клери встретилась с рукой короля, и последний горячо пожал ему руку. Потом Людовик XVI обратился к представителям муниципалитета: «Господа, – сказал он, – я желал бы, чтоб Клери остался при королеве». Он тотчас поправился: «при моей жене. Сын мой привык к его уходу. Надеюсь, что Коммуна примет эту просьбу?» Никто не отвечал. Король пристально взглянул на Сантерра и твердым тоном сказал: «Идемте».
Во всей это сцене единственное существо думало, действовало, повелевало – осужденный. Он сказал «идемте», и двинулись в путь. При входе на лестнице король заметил Матэ, привратника тюрьмы. «Я третьего дня немного погорячился с вами, Матэ, не сердитесь на меня», – сказал король. Пройдя сад, превращенный в тюремный двор, он перед входом во второй двор обернулся. В тюрьме, которую он покидает, заключены были единственно дорогие ему существа в мире. Его удел не предвещал и для них ничего доброго!.. Трижды взор его обращается к ним.
Зеленая карета стояла при входе на второй двор. Два жандарма у дверцы её. С приближением короля один из них, Лабрас, бывший отчасти и драматическим автором, влез в карету первым, потом вошел в нее король, пригласив сесть рядом с собой аббата Эджеворта; второй жандарм вскочил последним и запер дверцу. Тесновато было, тем более, что помехой являлось еще оружие жандармов. Королю хотелось быть один на один с своим исповедником во время этого переезда. Но перед этими непрошенными свидетелями ему нечего было исповедоваться, и он замолчал.
Карета катилась глухо. Ее конвоировали кавалерия высшей школы и жандармерия. Надзор был удвоен. Но разве какой-нибудь безумный рискнул бы прорваться через железный круг, отделявший карету Людовика от его проблематических защитников. Однако, эта толпа оказывается доступной чувству сожаления. «Помилование!» раздается в толпе несколько голосов. «Помилование!» Потом и они смолкают. И среди величественного безмолвия совершается это погребальное шествие осужденного Конвентом.
Большие бульвары окружены тройными шпалерами нанятых федератов или гардистов, вооруженных пиками и ружьями. Только узкий проход предоставлен этому печальному кортежу, в главе которого находится большего роста человек, красивый и самодовольный Сантерр с его барабанами, не перестающими трещать. Любопытство никого не привлекло ни к окнам, ни к дверям. они остаются запертыми.
Среди этих сомкнувшихся когорт карета подвигается вперед медленно. Король, решившийся молчать, берет из рук своего исповедника богослужебную книгу. Он отыскивает подходящие к данному случаю псалмы и читает их в полголоса. Жандармы почтительно воздерживаются от каких-либо заявлений о себе. Они упорно глядят чрез дверцу, как бы для того, чтобы отделить от себя этого короля и этого священника, которым есть о чем поговорить между собою…
По прошествии двух часов, мучительных для короля, подъезжают к пустому месту, окруженному дисциплинированными войсками. Остановка кареты вызывает предчувствие в короле, что именно тут роковое место. Он говорит на ухо своему исповеднику: «если не ошибаюсь, мы приехали». Появление прислужника палача, открывшего дверцу, подтверждает эту догадку. Жандармы хотят вылезти из кареты. Король останавливает их, рекомендуя их попечению священнослужителя, который имел мужество ринуться среди черни, не рассчитывая ни на почтение к себе, ни на её благоразумие.
Наконец король выходит из кареты. Трое окружают его. Это прислужники палача. Они хотят снять с него одежду. Он отталкивает их с ужасом, и раздевается сам. Его самообладание изумляет палачей. Они привыкли видеть, как умирают жертвы под уравнительным ножом, но эта жертва, смерть которой вызывает такую скорбь в нации, поражает их еще более благодушным героизмом, составляющим контраст с трагизмом положения. Их охватывает какая-то робость.
По знаку Сансона они ободряются. Ведь они работают тут на глазах у властей. У окна одного из зал собрались члены временного исполнительного комитета и Антуан Лефевр с Моморо следят за перипетиями события и ведут свой протокол. Их обязанность – не упускать из виду Капета вплоть до гильотины. С часами в руках они должны отмечать все приготовления и время, когда в корзину Сансона скатится королевская голова.
