Чагин – Евгений Водолазкин

Прочитав третью книгу Евгения Водолазкина, я осознал, что его произведения о любви.

✓ Знаю, что почти все авторы так и отвечают, но здесь прямо это чувствуется кожей. Причём любовь, которая проходит испытание временем.

☞ Если найти образы, чтобы сравнить ощущения от прочтения, то на ум приходят: классическая литература и музыка, советские фильмы и камин, у которого так приятно сидеть, когда за окном метель и холод.

• Не ждите от сюжета залихватских поворотов, интриг, динамики. Здесь скорее про спокойствие, умиротворение, безмятежность. Про жизнь хоть и интересную, но земную и такую знакомую.

☝ Хочется отметить стиль автора. Если не знать, что это наш с вами современник, то его легко можно было бы спутать с классиком. Ничего лишнего, красиво, доходчиво, количество используемых слов и их разнообразие разительно отличается от большинства современных авторов.

☞ Единственное, что можно отметить как минус – это то, что его книги, мне кажется, под особое настроение и определённый этап жизненного пути.

• Наверное, кому-то покажется, что слишком скучно, сам в первой половине словил такое ощущение. Но это продолжалось недолго.

✓ Тот самый момент, когда с первой строчки и первого слова понимаешь, что книга понравится. И мне сложно объяснить как так происходит.

Книгу советую. Достойная литература с прекрасным языком и внутренним содержанием.

У меня всё. Спасибо за внимание и уделённое время. Всем любви ♥ и добра.

Когда я впервые услышал о Чагине и его способностях – не поверил. “Так прям берет и запоминает? Любой текст и числовой порядок? Брешишь!”. Каждый сотрудник архива знал, что я убежденный скептик и даже во вполне реальные отклонения верю с трудом. “Как-как говоришь? Мнемиист? Мемуарист? Мнемонист?”. Слово мне было не знакомо. Гуляла, конечно, мыслишка, что архивные меня намеренно разводят всей гурьбой, но все-таки как-то не верилось, – что-что, а ложь я распознать в состоянии – не прошла спецподготовка даром. “Хорошо, хорошо, допустим верю, так и что – помнит и все, больше никак способность эту свою мозговую употребить не умеет?” – спрашивал я у Тани с Леной за чаем с печеньем. “Как же не умеет, Николай Степанович?! Все он умеет и как-то раз при всех навык свой мнемонический продемонстрировал! Целое выступление закатил”. “И прям все, все запомнил? Ничего не упустил?”. “Ни-че-го! Вот так, Николай Степанович, вот так”. Лукавить не буду – заинтересовал меня этот Исидор. Нам бы в свое время такие в спецуре понадобились, это ж заместо камеры или диктофона его употребить можно! Во дела… Заинтересовать меня Исидор заинтересовал, но к тому моменту, как я на службу заступил, он из архива уже уволился. Кто про Альцгеймера говорил, кто про деменцию – не знаю, короче. Позабавился я рассказам о нем, поразмышлял, ну и забыл благополучно. Покуда не прознал как-то утром, что умер Чагин и всех сотрудников на похороны приглашают. Неудобно мне было являться – не знал я его все ж как следует, слышал, что там да сям преуспел, вроде даже в цирке выступал, или как там… варьете! Ходили и про Лондон слухи, мол он студентом еще туда ездил, но в это я слабо верил, ну какие в те года Лондоны для обыкновенного архивиста-то. Бред да и только. Короче, пошел на похороны. Опоздал. Пришел к поминкам, ничего толком не потеряв, – водка на столе имелась, батон с колбасой тоже, слезы ни у кого в тарелку не лились – ну и слава Богу! Поел, значит, выпил, ну и полез про Исидора всех расспрашивать. Какой мути я только не наслушался. Кто говорил, что диссидентом Исидор был, кто, наоборот, что двойным агентом и на самом-то деле работал наш мнемонист на КГБ. “Коллега что ли? – подумал я про себя. – Да вряд ли”. Наверняка можно было сказать только, что Чагин все же воевал, а, стало быть, – мужик, и то, что память впрямь была у него выдающаяся. С этими знаниями я и покинул поминки на чьих-то, возможно даже на своих, ногах.Так бы я свой интерес к Чагину и удовлетворил, да не тут-то было – дневник его, с которым работал один из наших архивистов, украли. Сказал мне Директор, Аскольд Романович, иди, значит, Коля, посодействуй, вдруг чего и выяснить сумеешь, полиции поможешь – опыт есть как-никак. В розыскных мероприятиях я участвовал всего раз в 1985 году, когда “Лесополоса” была. Да и то, особого применения мне тогда не нашлось – бродил по станциям, катался на электричках, – скука одним словом. Вот и в этот раз особой веры в свои поисковые способности не было, но, из-за прежнего интереса к Чагину, согласился.К полицейским толку идти не было – с какого они должны, что-то охраннику архивному рассказывать, пусть даже и с опытом работы в органах. Поехал сразу к Паше Мещерскому, который видел дневник последним. Обитал он в то время в квартире покойного Чагина, недалеко от памятника Пушкину. Я, конечно, в призраков не верю, но жить в квартире недавно почившего, чужого тебе человека – странная какая-то затея. Да и квартирка убогая, чем-то напоминает уголок этого, как там, Рассольникова из книжицы Достоевского, которую мы еще в школе читали. Пришел я, значит, к Пашке, стучу в дверь, да она и так открыта. Захожу и с порога ему: “Ну и чего удивляться, что дневник поперли, ты же дверь не запираешь, лифтер, блин”. Мещерский в тот момент лежал на скрипучей кровати, весь серый, с влажными глазами. “Павел, ты чего это грустный такой, ну поперли дневник и дальше что? Не ты же виноват”. До этого момента он мне так ни одного слова и не сказал – ни привета, ни доброго дня. Начал я его тормошить, выпить предлагал – водка то все лечит, – но нет, уперся и молчит, на шкаф смотрит, маска там какая-то дебильная стояла, африканская что ли или еще дикарей каких. “Ладно, – говорю, – ты, Пашка, погрусти, проспись, а я к тебе завтра еще разок наведаюсь, ты только не грузись сильно, ты ж ни в чем не виноват”. Странный он был, близко к сердцу пропажу принял что ли? А, может, на личном не лады? Хм, может и так.На следующий день к Паше я так и не попал – в архиве телега пропала (пустая), пришлось разыскивать. Целую неделю над пропажей бился, а потом под лестницей ее Таня обнаружила – сама забыла, что туда поставила, когда свет в пятом отсеке выключала.Второй визит к Паше выдался куда более продуктивным. Пришел я к нему, стучусь – дверь в этот раз была закрыта – а в ответ голос: “Иду, иду”. Дверной глазок потемнел, а потом и дверь отворилась. “Николай Степаныч, добрый вечер, а я Вас уже вторую неделю дожидаюсь!”. Был он какой-то радостный слишком, воодушевленный. И все время хихикал, произнося мое имя. Дурень. Усадил меня Паша на стул, вручил чашку с чаем и понеслось. Начал меня про службу расспрашивать, про кружки диссидентские, про библиотеку какую-то, – а я знать об этом ничего не знаю. Проговорил он так битый час, на каждое мое слово – двадцать своих. Появилась надежда, что и про дневник новую информацию раздобыть получится или хотя бы про самого Чагина. Осталось только беседу нашу в нужное русло завернуть. “Паш, ты это, погоди. Я к тебе и сам-то с вопросами пришел. Про дневник чагинский расспросить хотел”. “Ах, Николай Степанович, так вы бы это сразу и сказали, я же с превеликим удовольствием! Вы же поймите, Николай Степанович, все это было, было, было, свершился дней круговорот, и никакая, запомните, никакая сила или ложь прошедшее не вернет. Никакая!”. “Паш, ты эт, принял чего?”. “Принял, принял, Николай Степанович. Письмо сегодня получил, электронное, не беспокойтесь, и там…”. Тут он опять начал мне про какие-то свои личные переживания трепать. Пять минут, десять, послушал я его и не выдержал: “Паш, кончай уже, я не за тем пришел, чтобы про женщин твоих говорить. Давай ближе к дневнику”. “Хорошо, хорошо, Николай Степанович, хорошо. Вы мне только скажите сперва, вам о Чагине известно-то хоть что-нибудь?”. “Ну, знаю, что воевал, что память железная была… а, точно, в цирке вроде работал, с цифрами трюкачил”. “Понятно. То есть ни о шлимановском кружке, ни о работе на органы и даже о его адюльтере с близняшками вам ничего не известно?”. “Адью.. что? Не, только о КГБ что-то краем уха слышал…”. “А не интересно ли вам узнать, Николай Степанович, об Исидоре чуточку больше? Может это вам и в поисках дневника поможет”. Слушать Пашу мне не больно-то и хотелось – чудаковатый он какой-то. Но и дома меня никто не ждал, планов на остаток дня не было, разве что к Неве прогуляться. Да и Чагин по прежнему вызывал у меня интерес. “Ладно, Паш, ты только на стол что покрепче поставь, а дальше рассказывай, кто такой, этот твой, Исидор Чагин”.«Обрывки воспоминаний как куски мяса в бульоне. Бульон – забвение».Удивительно, но прочитав книгу, я так и не могу с полной уверенностью сказать, что знаю, кем был Исидор Чагин. Роман поделен на четыре части. В каждой из них мы узнаем новую историю Чагина и каждый раз из чужих уст. В первой части, которая, казалось бы, должна быть самой откровенной, – ведь в ней Павел Мещерский читает дневник Исидора, – читателю доступна только интерпретация интерпретации чагинской жизни. Владелец дневника с самой первой страницы обозначает, что ведение записей нужно ему не для запоминания, а для осмысления произошедшего. Мозг Чагина устроен таким образом, что все слова и образы он запоминает буквально. Скажешь ему, что подозреваемый упорхнул за железный занавес, – он так и поймет, что некий человек каким-то образом перелетел через металлическую ограду и полетел на юга.«Могут спросить: для чего, обладая феноменальной памятью, ты решил вести Дневник? Отвечу так: память лишь воспроизводит события, а Дневник их осмысливает. Если подходить к делу ответственно, то писать надлежит в утренние часы, пока мозг свеж».Новый роман Водолазкина не о памяти в прямом смысле слова. “Чагин” про опосредованное восприятие одного человека другим, о мифотворческом формировании образа человека и истории его жизни. Не зря автора часто сравнивают с Умберто Эко. В “Баудолино” итальянец писал о том же. События чьей-то жизни осмысляются посторонними совсем не буквально, наоборот, людям свойственно интерпретировать каждое событие по-своему – приукрашивать одни действия, опускать другие. Чагин Водолазкина не определенный человек со вполне документальной историей. Чагин – миф. Водолазкин демонстрирует читателю, как человек может превратиться в лирического героя устами чужих и близких людей. Кто-то знал его лучше, кто-то хуже, но на выходе всегда один и тот же результат – художественный пересказ реальной жизни.«– Ты смотришь на человека сквозь призму его биографии. А биография от него не зависит… Зависит, конечно, – поправился Исидор, – но в довольно небольшой степени. Она не отражает, скажем, его дарований. Или – мечтаний. Я вот что скажу: о человеке нужно судить по его мечтам… Смешно?»Самая многообещающая тема романа – обладание абсолютной памятью, – вышла у Водолазкина не такой уникальной, как того хотелось. Помнить все и не иметь возможности забыть – чудовищно, страшно. Автор подробно и весьма чувственно описывает все недостатки такого “дара”. Помнить каждое предательство, каждое оскорбление, каждый неверный поступок. Развивая тему, Водолазкин затрагивает и забвение – противоположную крайность сверхпамяти. Здесь тоже ничего нового. Не помнить счастливые моменты, глаза возлюбленной, голос матери… Вот и выходит, что лучшего всего где-то посередине – быть в гармонии со своей памятью, уметь доставать из воспоминаний необходимое, не жить памятью, а сожительствовать. Да, мысль верная, правильная, но она избита, вторична. Вспомнить хотя бы “В поисках утраченного времени” Пруста, “Предчувствие конца” Барнса или упомянутого выше “Баудолино” – “Чагин” на их фоне меркнет.«Счастье мое, где оно? Явственно уже чувствую, что не в будущем. А если в прошлом, то почему я его не заметил? Потому, наверное, что во времени, которое всё ещё длится, не говоришь себе: вот оно, счастье. А говоришь, напротив, спустя годы: такой-то и такой моменты моей биографии и были, оказывается, счастьем»У Водолазкина в который раз получилось рассказать интересную, красиво оформленную историю, с прекрасным стилем, ворохом аллюзий на отечественную поэзию и занимательной, нелинейной формой повествования. Прочитать роман нужно – это выдающаяся проза нашего с вами современника, которая в будущем наверняка попадет в список школьной программы, а уже в следующем году получит номинацию на “Большую книгу”. И все же роман не выделяется на фоне библиографии автора и не дарит читателю новых ярких впечатлений, которые мы привыкли получать от прозы Евгения Водолазкина.«Люди не любят тех, кто лжет по мелочам, и боготворят поэтов, которые лгут только в самом главном»(Баудолино)

Книга про личность. Сложная, разветвленная, местами с юмором и преувеличением от людей, с чьих слов строится рассказ о человеке с абсолютно разных сторон.Его звали Чагин – человека, который помнит всё. Феноменальная память стала его даром и наказанием. А вся жизнь разместилась на страницах книги. И слой за слоем автор раскрывает героя, превращая его из сухого сотрудника архива в живого, совестливого и любящего мужчину.Вот и всё. Есть ли здесь более глубинный смысл? Не знаю)) Наверное он в той самой прожитой жизни, которая раскрывается перед читателем.