Евгений Владимирович Кузнецов
Рад Разум

Что она говорит?.. Что они слышат?..

Но ведь говорю же там – не я.

И значит – сонные взрослые детей усыпляют!..

…В малом мире – неполные и семьи.

Мать и сын, такие-то, договорились: кто позвонит в дверь – не открывать. Ибо сыну – или, по годам, в армию, или, по тем же годам… вечерком опять в бар. Но опять, что у них зачастую, поругались. Мать – на звонок-то! – со зла и открой. Сына и «забрили». Он ей – из всего лексикона вузовского: «Сволочь!» И ещё. Ломился-то к ним… его же дружок, работник военкомата! – Знал, какой призывник дома прячется. Он же их и утешил: «Не сдала бы ты, всё равно – план-то, сдал бы я!»

Добавить бы ему – если б истинное-то давалось образование: всё равно тебе, где дышать, – что дома, что в армии.

…Прошлым летом по улице – мужик в одних трусах. И – с огромным сизо-синим собором во всю спину! А – для того и голый…

Колония, за «колючкой», никуда не денешься, мала, и срок, как бы ни был велик, всё равно, с «вышкой» сравнить, мал… так что надо себя что называется поставить, а то тебя… там… поставят… Но и тут, «на воле», – то же…

Несмотря на то, что в руке бутылка красного и в тапочках домашних, кроме трусов, одних – взгляд внимателен. – Видят ли?!.. Всю жизнь был на глазах на «зоне», в перерывах – на глазах вольных. Но поскольку на зоне он блатной, и все это знают, то тут, на воле краткосрочной, ему и приходится рекомендовать себя экстравагантно.

…Я – что теперь между Небом и Землёй – в поисках должности приемлемой… с содроганием некоторым недавно обратил внимание… на самый, впрочем, доступный труд… который каждое бы утро у меня под рукой, точнее – под ногой.

Дворник моего двора – повёл рукой с сигаретой по обзору своего участка: в месяц ему, какой ни есть, стабильно несколько тысяч.

Но – что за образ жизни у человека с метлой!..

Рассказывает похмельно-запальчиво: и тёща, и жена – пьют. И только. Он, дескать, им: не буду вас хоронить!.. Так, мол, вскоре и вышло: тёщу – в чёрном полиэтиленовом мешке где-то зарыли, потом в полиэтиленовом чёрном – жену…

Спустя немного – слышу от дворника от незнакомого: прежний, дескать, туда же и точно так же…

С ним неинтересно – он живёт в первый раз.

Приятель стал ко мне заходить.

(О сонных – как-то даже странно… так запросто говорить!..)

Мир журналистский, как и всякий мир профессиональный, такой же коммуникативный, внутри самого себя, как, например, уголовный (кого «взяли») или чиновничий (кого «повысили»).

Н-да. Вениамин.

Он придёт…

Я не спеша делаю уборку.

Постоит, покурит у окна…

Я не спеша листаю книгу.

Посидит, поострит…

И уйдёт.

Я-то «сокращён» и недавно.

А он – сам ото всюду увольнялся и постоянно.

Веня да Веня – так его всегда и всюду все.

Подойдёт ещё к моим книгам: этого он давно не читал… этого недавно перечитать собирался… но он, автор, ведь – вот такой… а этот – вот такой…

И сам всё ждёт – как я с грустью чувствую – от меня какой-то критики: в адрес ли редакции, в адрес ли политики, в адрес ли хотя бы времени.

Я не спеша – и оправданно: вместо ответа – предлагаю ему чаю.

И он… не знает, хочет ли чаю…

И крутит чашку в блюдце.

А я – уже с возмущением чувствую, что он знает, что я о нём это всё знаю… что он и молчит, чтобы сделать именно моё молчание нетактичным…

В одно мгновение – словно тяжёлая цепь – перебегает от него ко мне гремящий каскад его, всем известных, обстоятельств.

Живёт с матерью… То есть – с одинокой матерью он, одинокий… Вроде бы был женат, воде бы развёлся… Мать уж на пенсии. Где теперь работает?.. И работает ли?.. Во всех-то местных газетах его знают… Пишет, конечно, мало, ленится… Чаще фотографирует… И всё винит свою устаревшую аппаратуру…Недавно приобрёл «супер»… На какие «шиши»?..

Но я – всегда перемолчу.

Иногда он срывается и начинает сплетничать.

В первый раз, как меня сократили…

(Ну, надоело об этом!..)

В первый раз он было прямо вбежал ко мне – полный смеха, полный иронии, полный дружества!..

Но мне тогда – внутренне-то, главное, освобождённому – его визит был как раз не кстати.

А он, видно, решил, что я расстроен.

Он – тактичный.

В следующий раз он пришёл уже серьёзный.

Посетовал на несправедливость на систему этих «сокращений».

Потом на что-то рассмеялся!

А я… даже и не понял, о чём он… так как в эту минуту вдруг подумал… что он живёт на пенсию матери…

И при этом – мы смотрели друг на друга!..

…Однажды мы с ним шли по улице – и оказалось, что возле его дома.

Или он этак нарочно?..

Его мать тут прогуливала собачку.

Познакомились.

Разговаривали – хорошо помню – как-то неспешно… как бы во сне…

Она – деликатная.

После это я о нём – стал себе так: он – какой-то навязчиво-тактичный… болезненно-тактичный…

Лишь однажды он спросил меня – и весомо, напористо, дерзко:

–– Куда думаешь-то?

–– Устроюсь куда-нибудь.

В другой раз стал хвалиться мимолётной половой связью…

И был какой-то сосредоточенный…

Ему, разумеется, ничего говорить о себе нельзя.

Раз он зашёл ко мне с фотоаппаратом своим огромным на плече; на другом плече – объектив, что ли, в чехле.

И приступил – не спросив меня! – к фотосъёмке.

Я, впрочем, стал, по его команде, перемещать себя в пространстве квартиры…

Я предложил ему деньги.

Он промолчал.

Сколько?..

Он промолчал…

…Не помню, заходил ли он ко мне ещё хоть раз после этого.

Потом, через какое-то время слышу: удавился!..

Я сразу себе: виноват – я!

«Не помню… заходил ли…» – После чего «этого»?..

Зачем же тогда я ему… предложил!

Ведь он, видя мой покой, мог предположить во мне… какой-то, что ли, идеал…

А я – предложив вместо участия деньги – доказал ему, что… как я сам теперь выражаюсь… мир мал!

И – нет в мире благородства.

Вернее – чистого благородства.

Ещё вернее – болезненно-чистого благородства!..

Ведь он, неудачник по жизни, во всём в жизни гневно и лез на рожон.

…С матерью он, конечно, в очередной раз поругался.

Ведь он – конечно, конечно! – во все свои неудачи мать посвящал.

Она – она родила его одна. Одного. Она – она питала, одевала, растила, учила его одного. Одного. Он – единственный; и это стало нормой для него, для неё. И, как они за всех решили, – вообще. А у него – то это, то это… И – как себе сделать больно больнее?.. И – для кого сделать больнее больного?!..

В ванной. На трубе.

Именно – дома!..

…С ним было неинтересно.

…Подлинный пафос общения – пафос недоумения. – При отслеживании друг друга на этом свете.

Она, мама, со мной никогда – никогда всерьёз ни о чём не говорила.

Только поглядывала пристально.

Лишь бегло небуднично выговаривала уж самое насущное.

В детстве разве и в отрочестве ещё что-то и выражала на моё упрямство и вздор, но всё это в словах, какие и в школе, педагогических.

–– Одевайся!

–– Иди умойся!

–– Садись ешь!

Не знала, не знала, что сказать…

–– Учи уроки!

–– Сиди прямо!

Не знала, что сказать… Иначе бы я этого не чувствовал!

–– Иди гуляй!

–– Иди домой!

–– Вымой руки!

–– Ешь!

–– Ложись спать!

А лишь я в старших классах – не только поглядывала, но уж и вздыхала.

Будто я в чём-то виноват. Ощущение, впрочем, – живое и явное!..

И – чтоб я не забываясь волновался.

Да она не знала – что самой-то себе сказать!

Теперь понятно…

Нет! И всегда, всегда было мне понятно, понятно: не знала, не знала, что себе сказать.

И поэтому – именно поэтому в домашнем воздухе висело всегдашнее виноватящее: мы тебя кормим, одеваем, мы даём тебе пример труда и честности. И поэтому – само собою всё остальное с тобой должно быть. Тем более – ещё и учителя и учебники. Чего тебе ещё?!..

Но опять – в самое детство. Там – откровеннее.

Отслеживание друг друга – уже с тех пор.

Все всегда – за мною: что-то, дескать, у него на уме?..

И лишь тогда открыто и точно мне в глаза:

–– Нарочно капризничает!

Верно! Вот это – верно.

И так бы – всю жизнь, и – каждый каждому.

Да, нарочно.

Да и все-то всегда всё делают нарочно. И что делают? – По сути одно: спровоцировать другого!.. спровоцировать проговориться!.. проговориться о смысле жизни!..

А отрочество – сосредоточенно откровенно.

Я, придя из школы, – бабушке:

–– Человек треть жизни проводит во сне!

Бабушка головой качает… ногти грызёт… и о чём-то нетерпеливо молчит…

А о том, чтобы мои слова вечером передать – маме, маме!

Она – она ни в ком в жизни не нуждалась. – Если о мужчинах. – Ни в муже, ни в сыне.

Уважала – бабушку свою и мать.

Эмансипированная, по-книжному, – урождённая и убеждённая!..

Но вот… грядёт, грядёт событие…

И она – вдруг именно мне:

–– Ты, что ли, меня хоронить-то будешь?

Тому, кто считает её – вечной, вечной!..

Оказывается, у неё… всего-то и заботы…

И в последние свои годы – то-то чуть не плясала, с палкой-то, перед дочкой и перед… своей, конечно, этой… сестрой!..

И даже – гордая-то! – о всех смертных:

–– Обо мне люди плохого не скажут!

…Как грустно!

Середина ноября – а снег то идёт, то тает…

Конечно, снег будет, будет.

Но уже в этом году – не будет первого, первого снега!..

…В том городе… в том, где теперь она сейчас… в холодной бетонной комнате… среди других, на столах, под простынями, холодная… в этом городе у неё была подруга… тоже – была…

Самая, как она говорила, лучшая её подруга на всю жизнь, с молодости.

Почему-то – она.

Встречались редко.

Приезжала всегда та к маме; ну, самое большее – если переночует.

О чём же говорили?

Может, потому эта была лучшая, что я всегда, с детства, ощущал на себе… их одновременные колкие молчаливые взгляды.

Виноватящие-то!..

Их тихий укромный разговор, их эти взоры молчащие сосредоточенные – выражали по сути одно: вот я, вот ты, вот мы с тобой живые… вот он, мой сын, твой сын… вот мы всё на этом свете… Так ли переходим эту жизнь, которая – жизнь?.. Так ли – он?..

…Так что с датой своего дня рождения – нарочно меня не поправляла.

Чтоб уж – все были виноваты!

А я, дескать, – вот сколь несчастна.

Она не знала, не знала… что такое жизнь.

–– Говорят, когда будешь умирать, перед тобой в один миг предстанет вся твоя жизнь.

Если можно угадать, определить будущее, то будущее существует уже и сейчас – и значит, оно руководит настоящим!

Сегодня вдруг вспомнился тот миг… тогда мне было около сорока… когда я однажды ни с того, ни с сего почувствовал, будто я… умер!

Я тогда, помню, ходил сам не свой… не веря этому своему чувству… и попросту ждал, ждал, когда это состояние неуюта иссякнет…

Слышал, раз или два, признания: так, мол, бывает именно в этом возрасте, именно в эти годы.

И теперь лишь тому ощущению – нашлось объяснение истинное, свежее и очевидное.

Я в тот грустный миг памятный ощутил – что: у меня, надомною – нет некой крыши, кровли, некоего, что ли, оберегающего зонта!

Этим колпаком, тонким и уютным, до этого было моё восприятие себя неотъемлемым – среди ли родни, среди ли друзей… в обществе ли всём, в природе ли всей целиком?..

И вот – прохлада… ветер… над моей головой, над моими плечами!..

Лишь теперь – мир мал! – я горестно смел… и смело печален.

И родство – сон? – Нет, родство – кровь! – не сон.

А вот чувство родства – да, сон.

Мои родители, моя сестра, потом… эта самая тётка, да и прочая родня – люди, ведь люди. – А что они за люди?!..

Ты же давал в школе характеристики тем «персонажам», а потом на юрфаке – даже «квалификации» живым людям…

А раз не давал оценку столь принципиальную самым близким – неужели был не во сне?!

…Я, помню, только из армии. Лет двадцати. В вуз-то поступил в тот год?

Раз принёс грибов – кучу: что делать? Мама, сестра: то-то и то-то. А как мариновать – лучше всего знает тётя. Ну! Как всегда.

Тётка тогда мне – стоя среди комнаты, руки в бока… ей было, значит, ещё лет сорок… голосом чётким, учительским – само собой, да ещё и – привычным:

–– Три дольки чесноку!.. пять горошин чёрного перца!.. корицы!.. гвоздики!..

Я, помню, слушаю – а сам, оглашённый, вдруг подумал: так вот почему… у неё спился и помер муж!.. и как же с нею рядом живёт… мой брат двоюродный?!..

Ведь она-то, дебилка, сейчас полагает… что я, внимая ей… её уважаю…

И – помню – стал записывать… на бумажке… рецепт-то… для вида!..

От страха, от страха…

Чтоб не захихикать! – Чтоб не вышло скандала. – Чтобы не обиделась мама.

…Вот!

О волнующем… по радио – о волнующем.

Мужчин сейчас – тридцать восемь процентов… женщин – шестьдесят, в процентах, два…

Процента – процента.

Возраст средний мужчин – шестьдесят два года… У женщин семьдесят да четыре…

Два – четыре.

А, дескать, – «всемирное вымирание мужчин»!

В виде алкоголя, самоубийств…

Сердце моё – билось.

И все эти, меж собой, цифры и проценты, в эфир-то не просто так и этак, а – по сути «избиение мужчин женщинами»…

Сердце у меня билось… как бы где-то в голове!

Я догадался, что на губах моих… улыбка!.. Какая – когда говорят о тебе. Притом – когда хвалят тебя.

А сейчас – ну раз чувствую – именно хвалили.

Ведь об этом, обо всём этом самом – только всегда и думаю.

Как о самом важном.

И может, да, с самого отрочества.

С того страшного!.. с того страшного!..

Ныне уж – так прямо.

Мужчины – вырождаются!..

Это… о ком же?

То есть – их число по отношению к женщин числу.

И надо, дескать, заботиться – о «данного биологического пола» сбережении и буквально о «данного пола» сохранении.

Женщин – больше чуть не вдвое…

Мужчин женщины – бьют!

В семьях если – ими командуют!

…И что?

То есть, что – я?..

Сходу бы так, журналист.

Надо создать партию мужчин!

А то: женское движение в мире есть, а – мужское?

Однако – подлинное вымирание мужчин: ибо хоть кто-то бы из них один… хоть где-то и хоть как-то об этом!

Движение нынешнее собственно мужское – разве что пьяниц по улицам в поисках похмелки… и – по тем же улицам чиновников к департаментам и думам…

…В студентах было: примечательно – только что Союз рассыпался и «цены отпустили»; приятель мой, сокурсник, с которым мы в одной «общаге», вдруг залёг на койку свою – и том за томом ещё раз всё собрание писателя своего Падучего, как он любовно его называл.

В страхе, признаться, я на него поглядывал… Ведь тут, в своём роде, та «депрессуха»…

Сам же комментировал мысленно.

У автора того все романы, по сути, – романы-хождения. Все герои его по всем романам его ходят и ходят, ходят и ходят. Друг к другу-то, друг от друга-то. А – чтобы побольше поговорить. И к чему же все разговоры их сводятся? – Веруешь ли ты в Бога?.. В Бога – веруешь ли?.. В Бога ли веруешь?..

И это – ещё за несколько десятков лет до первой революции!

Так вот откуда целый двадцатый век, сколько их, революций!

Доходились! Добродились!

Договорились… Доболтались…

(Или… топтались в нетерпении… метались в истерике… ожидая неминуемого… фантастического будущего?!..)

Вот, то есть, когда начинался в стране, обществе кризис – подлинный Кризис.

И он, Кризис, всего-навсего второй век продолжается… порывисто длится…

Концлагерь… Атом… Космос… Спид…

Ну и, это уж в довесок, – алкоголь… петля… героин… окно…

Где были в эти два века философы?

И, в таком случае, – чего хотела от них Философия?..

…Мужчина изобрёл водопровод – и лишил женщину поэтической грации с коромыслом!

И далее он – все самогубительные усилия.

Изобрёл, недотёпа, паровое отопление – и не нужен сделался даже в качестве дровосека.

Изобрёл телевизор – и не ждут его даже развлечься.

Те, у кого печать в паспорте, чтоб хоть на что-то сгодиться… стали отдавать женщинам свою заработную плату!.. – Окончательное, в данной популяции, признание своего унижения!

Вырождение мужчин – мир мал! – предстоит и во всём мире.

(Но ведь этот факт можно сформулировать иначе: именно – в этом, значит – они переселятся в мир в тот, в тот…)

И ежели, однако, почти все политики, миллиардеры, лётчики и танкисты – мужчины, то – то это их прилежание и мужество… есть синдром вырождения?!

К тому же – без приоритета ценности Невидимого – мужчины и женщины равно самоубийственно пребывают в коме будней.

О семьи современной кризисе – теперь и не формулируют: семьи – нет, нет; есть юридические тонкости, только и всего…

Похабное самое, скабрёзное самое – почему именно, и у человека, и у человечества, по поводу всего полового?.. Давшего и дающего единственно и исключительно семя и гнездо собственно жизни!..

В сказках всех стран мира зафиксировано одинаковое происхождение смеха и… срама, срама и… смеха – непременных, оказывается, культурных соседей-спутников.

Так вот. Смехом засмеялся на планете Земля впервые человек – истинно явление Природы! – а именно – мужчина!.. и, в чём и суть, – задумчивый!.. при виде… тела человеческого… оголённого внезапно… по-современному изъясняясь: «ниже пояса»… притом – женщины!.. притом – по её доброй, то есть догадливой, воле!..

По телевизору несколько лет тому: двенадцатилетний мальчишка – он заплакал, когда узнал, что у неё, у этой, с которой он, женщины, будет ребёнок… от него!..

Чисто практичен тут замысел Природы: «сучка не захочет – кобель не вскочит».

Однако – и время определить буднично: от какого пола истекает(!) искони так называемое нецензурное, и от какого – всё так называемое мыслительное.

А то ведь ржание, уже – совместное, и повсеместное, и повседневное есть, выходит… экстаз лицемерия.

Всей и разницы – мир-то мал: вместо языческих фаллосов – фаллические же на всех площадях истуканы (предположительно – с яйцами…) в неснимаемых штанах.

…Далеко чтоб не ходить – «сократил»-то меня… мужик, мужик; редактор, он мне давнишний вроде бы приятель.

Я ему, признаюсь, посмотрел – поглядел в глаза: дескать, из солидарности хоть, ну, из этой самой…

Он отреагировал внятно:

–– Меня в коллективе не поймут.

Нет-нет-нет! – Он, конечно, прав, прав.

И мне хотелось, как всегда, только единственного: разведать, насколько живое – живое.

…Мужчины совершенно исчезнут… примерно через сто пятьдесят тысяч лет?

Но пока – в течение этих тысяч-то! – они, исчезающие и, соответственно, оберегаемые, станут или – всё более и более привилегированной кастой!.. или – редкостной и востребованной породой!..

Или будут иметь, по множеству женщин, гаремы – а значит, не имея к каждой женщине, не-единственной, исключительного уважения, захотят передавать наследство, опять же, – сыну, сыну!.. – возрождая свой, мужской, авторитет.

Или – женщины, некой стабильной общиной, кланом, кругом, будут держать рабов: слуг и осеменителей.

Или – и гаремы, и кланы.

…Вот пример мужчины – воспитанного, то есть, такой средой и таким духом.

Я, тогда студент, оказался среди какого-то праздника, празднующими любимого. Во дворе весеннем тёплом была уже чуть навеселе компания, где и один мой тот знакомый.

Я же – заинтересовался легкомысленно его, тут же была, сестрой.

Среди веселия он мне в сторонке – как бы между прочим и в то же время – ответственно-трезво:

–– Ты не можешь, как надо.

–– А как надо?

–– Не можешь, как надо.

–– А как, как надо?..

–– Не можешь.

–– Да как надо-то?..

Молчит… Круглыми, теперь уж уточню – телячьими, глядит куда-то… просто глядит… просто глаза его глядят…

И тут я – будто вновь увидел, как он только что плясал!

А его та сестра и его невеста, стоя под руку, – смотрели.

А он, не сводя с них зажмуренных в умилении глаз, пляшет – перед ними.

Пляшет и пляшет.

Как пляшут в садике – чтобы похвалили.

Улыбаясь широко-зубасто…

То крутя ладонями у плеч, то болтая руками-плетьми…

И так – неутомимо, откровенно…

Они – молча смотрят.

Он – молча пляшет.

Вот, оказывается, как надо!..

…Я с этим, с мужским, полом с некоторого времени – да как сократили – общаюсь лишь жестами: не курю!.. ехать – туда!.. и – не проси, не дам!

А с женщинами?..

На женщин всегда смотрел, ожидая, есть ли среди них та, которая бы – из моего будущего.

А недавно…

У лотка потребовал – одну луковицу.

Старуха взвесила: на десятку.

Я подал ей купюру.

Луковицу взял.

Жду…

Старуха забылась… как бы…

–– Я подал вам пятьдесят.

–– Помню, помню, сладкий!..

–– Знаю, знаю, что сладкий.

…И вот, наконец-то, пример женщины… которая везде и всюду!.. которую только и слыхать!

Учился я в «универе», потом стал работать, и всё приезжал домой – и каждый раз она тут как тут, да ещё и стала – при мне! при мне! – громко учить маму заваривать чай:

–– Теперь надо чай женить! Надо его женить!

И переливала заварку из чайника в чашку и обратно.

Тётка…

Ой, да я не могу о ней…

Даже вообразить её страшусь…

От гнева!

И… от брезгливости…

И сейчас она… возле мамы?!..

…Мама была – гордость, мама была – твёрдость.

Мама была – уж у себя-то дома – своевольна!

Но удалось ли ей – в её требовательной и взыскательной жизни – хотя бы это, хотя бы это?!..

Сестру, небось, сестрой сама же никогда не называла – за глаза-то; всё – тётей, всё – тётей.

А тётка – тётка её переболтала, пересилила… заглядела!.. зажала!..

Мучение моё – самое тайное…

Признался себе уж прямо.

С мига звонка того – сестры ночью и… до мига звонка моего – в реанимацию… я свежо и ярко видел-слышал… последнее, последние…

…Глаза!

Мокрые красные…

…В последний раз приезжал.

Что-то говорил.

Она молчала.

На кухне.

А суп заранее сварила. Ждала. Мне.…

В зале потом.

Я говорил.

Она слушала…

Кого?..

Что она слушала?!..

…Я привёз ей, да, винограду.

Сам отметил снова, что с какого-то времени… за нею наблюдаю особенно…

Она бродит, говорит – как?..

Ожидать – давно устав…

Против желания – как бы готовясь…

И это всё – уединённо… и это всё –буднично…

…Уже и тогда-то шевельнулось во мне – ещё как грёза смелая: видимый мир – бред… люди – тают, призрачные, в воздухе… перетекая в пространство в иное… а уж душою и духом – натурально.

…Она.

В валенках. В платке. В кофте.

Наклонённая…

Наклонённая!..

За что?!.. Кем?!..

Хотел спросить её обычное: ну как, мол, ты?.. И, сжав зубы, постыдился… устрашился…

Она всегда отвечала:

–– По-разному.

В зале. Включил телевизор. Сам за столом на стуле всегда. – И думал, она сядет рядом, как всегда, на диване.

А нет её и нет…

В спальню заглянул.

Она стоит у лежанки и локтями на лежак уперлась. На горячий?..

–– Мама, чего ты… от меня прячешься?..

Молчит…

Как хотелось – всю-то жизнь – искренности! – Хоть от неё-то…

Вышла всё-таки оттуда, села на диван.

Боже, а это у неё… внутри…

И ужаснулся… дать знать…

…И вот – утром.

Уже одевался.

Она в прихожей –эти минуты – сидела на кушетке. Как всегда.

Но тут – как-то прямо. И лицом – к двери.

Я зашёл к ней со спины и, как всегда, перекрестил её.

–– Ну ладно…

И с сумкой – к этой двери.

…Глаза – мокрые!.. красные!.. сознательные!..

Ведь – мне в спину!

Я и оглянулся.

Сидит – прямая, совершенно прямая… выспренняя… осознающая…

Пьющая минуту.

…Так вот. Так вот.

Что же я не взял предлог задержаться?..

Да что – что же я не кинулся ей в колени?!..

Что же я – не шагнул на потолок?!..

Но ведь она бы поняла, что и я всё – всю её осанку – понял.

И что я – признаю какую-то неизбежность…

Что я признаю – сам, пусть лишь грозящий, факт…

А я не признаю!

А я – не признаю.

И сейчас.

Не признаю.

…Мучение моё – ласковое, мучение моё – сладкое.

3

Боже, что я делаю, я же – живой!..

Так я себе каждый раз.

Выхожу-то когда на улицу.

С тех пор, как сократили, – смотрю, хочу не хочу, либо себе под ноги, либо на облака… либо, ну, на архитектуру.

Если б я вёл себя так, каков я есть на самом деле – с самого бы с отрочества, – про меня шла целая молва, встречные бы оглядывались.

Но я просто шагаю…

А вот все – на серой асфальтовой ленте-эскалаторе: и по воле этой серости.

Дыша загазованном воздухом… Очумелые от голубого «ящика»… Замкнутые в интернетном лабиринте… В пространстве, пропитанном мобильным тиком… Под сводом, загрязнённом «космическим мусором»…

Спящие, спящие.

Да ещё и засоряют мои навечные зрение и слух!

Ненавидел всегда – похабные слова, анекдоты… рисунки, фотографии, фильмы.

И особенно тех, кто эти непристойности озвучивает или множит.

Брезгую вот даже пребывать под взглядами прохожих.

…Недавно и было так – характерно и, как нарочно, густо.

Из магазина звонил подружке, какое взять вино.

Разговаривал, присев у витрины к нижней полке.

Мобильник потом положил в карман в грудной куртки во внутренний.

И тут… ощутил щекой… взгляд на меня…

Взял бутылку. Поднялся.

Но… всё ощущаю…

Подошёл к кассе. Оплатил.

Тут и подошли.

Охрана и продавщица – чей взгляд был на меня у витрины.

–– Вы ничего не забыли оплатить…

–– Нет.

-- …кроме вина?

-- Не забыл.

-- Зайдёмте в эту дверь.

Пошёл с ними.

–– Снимите, пожалуйста, куртку.

Снял.

Повесила куртку на своём пальце… заглянула в карман… в грудной… внутренний…

Я стоял…

Ведь видит же Бог!

Но этак даже и помышлять – красивость…

Но видит же – Невидимый тот Мир!

Стоял…

По диплому – юрист и на весь город – журналист!

–– Извините.

Подала куртку.

–– С праздником вас.

–– Спасибо… А-а…

–– С днём, то есть, всех влюблённых.

А то – сказать бы им…

Скучно бы!

Из магазина выйдя, впрочем, проговорил:

–– А вы ведь не имеете права обыскивать. Тем более, требовать раздеться. Тем боле, брать чужую одежду в свои руки.

Она бы:

–– Может быть.

Тогда бы:

–– Вызовите директора.

–– Зачем?!..

–– Или с вас шоколадка.

Она бы:

–– Ну хорошо… Вот вам…

Тогда бы:

–– Это вам.

–– Мне?..

–– Да.

–– Н-ну… спасибо…

–– Нет-нет. Вы – ешьте.

–– Как?..

–– Сейчас съешьте!

Но этак – скучно бы.

…Гнев.

Собираясь только на улицу – уже чую подступление его…

Гнев!..

Самое моё уничтожительное чувство.

И – единственное таковое.

Само-губительное.

Не на всю ли жизнь?..

Но, да, единственное.

Как я раньше этого не понимал!

То есть понимал, но не понимал до формулировки.

Да признания.

До – призвания?!..

Иначе – как же вытерпеть рядом ложь, лицемерие, срам?.. Тем более, если они – летят в тебя. Ещё пуще – с уверенностью летят, что тебя достигнут, тронут и поразят!..

С отрочества – да, с отрочества замечал за собой: одно моё подозрение… в чьей-то уверенности… будто его обо мне хитрость ему удалась… и – прямо у меня колени слабели, слабели и подгибались колени!..

Примеры, как бы «фотки»… сыплются, сыплются в меня… из пространства, памяти…

В армии офицер, мой командир… в вузе кандидат, мой преподаватель… в газете «ответсек», мой начальник… рассказал анекдот про… про то… и сам же раскраснелся, захохотал, сверля меня глазками, – а я… всего лишь побледнел… И в этот мгновенный миг – на все потом годы службы-учёбы-работы наши взаимоотношения, так сказать, определились.

…Что такое это – гнев? Гнев это грех.

Что такое грех. Грех это – не одно какое-то из перечисленных по пальцам чувств, мыслей, не настроение, не поступок тем более, а – состояние. Грех – состояние общее моё; режим, тонус… на какое-то, пусть, время… всецелое состояние моё… цвет меня!.. звук меня!..

И гнев – изменение, вмиг, цвета меня, звука меня.

Гнев – трепет. Трепет от ощущения, от ощущения в мире кого-то ещё, кого-то ещё, кроме меня… кого-то ещё вместе со мной… в мире о мире полагающего… а значит – и обо мне!..

Вот – уж весь дрожу… Весь уже дрожу!..

Вот я, вот Земной шар, вот я пребываю в осмыслении этого обстоятельства.

А-а…а кто-то что-то обо мне полагает!..

Родственник, сосед, приятель, коллега… какой-то там чиновник, какой-то там, видите ли, политик… какой-то там, видите ли, вождь!

Он обо мне, именно обо мне, может и не знать, но я-то – в мире. В том же мире. А он, значит, – будто меня нет, или, хуже того, что и наплевать на то, есть я или нет меня…

Или, что ещё хуже, – если конкретно знает обо мне, о моём в мире присутствии. И – рассуждает. И – полагает о мире, о мире, в котором я… не согласовав со мной, даже не спросив меня! Даже вовсе не озадачившись тем, что я об этом самом мире думаю!

Вот – уже, от дрожи, встал!.. Уже, в дрожи, хожу, хожу!..

На моём веку, вот же, полетели на другую планету, притом на ту, которую я каждый день наблюдаю, и… не спросили меня!.. А захочу ли я смотреть на неё, на Луну, зная, что там… кто-то бродит…

При мне, в моём присутствии, на моих глазах… распустили страну – и даже… не спросили меня лично… и так далее, и так далее…

Некто судит обо мне… и даже о моём в этом мире надлежащем поведении… и даже – о моём на этом свете… телодвижении!

Н-ну!.. Так бы и хватил сейчас стулом об пол!..

…И как теперь мне легче. – Как бы я вообще мог бы избавиться от своего гнева и от дрожания своего и слабости в коленях – если бы не понял этого самого: тот полагающий обо мне – из малого мира!.. из двухмерного пространства!.. и – во сне, во сне!.. Веденье и неведенье его обо мне – его узколобые грёзы, чахлые его кошмары…

Гнев во мне – ещё и от пребывания в мире, в таком-растаком мире… и самого меня!.. Дрожание моё – на это пребывание обречённого!..

Уж и так в мире множество – всех и разных!

…А теперь – наложилось и это: мир – мал, мал.

И каждый – судит-рядит…

Выходит, я явлен в этот мир, на этот свет… быть осуждённым!

И единственное – опять же, опять же – спасение меня от моего гнева – снисхождение к спящим.

Чтоб это такое снисхождение совсем не превратилось в прямое ко всем отвращение… пророки и бежали в пустыни!

А для всех тех, спящих, – в святые.

Не могу общаться с дураками.

Лучше б тот был сволочью.

Сволочь и сволочь. – Понятно и спокойно.

И ему, и, чаще всего, мне.

И прежде всего – противно: ещё он и трус!..

…Шёл тогда – года за два до нынешнего, официального, «кризиса» – в администрацию, в тот департамент, – не думая, впрочем, ни о чём, кроме некоего – праздничного, иначе не сказать, поздравительного.

Департаменту культуры я нёс проект! – Организовать в городе литературный салон!

–– А литобъединений мало? – накануне, при собеседовании, спросил аккуратно у меня менеджер-психолог – мужчина, без сомнений, с образованием и в очках.

Я, готовый, ответил, что следовало бы все эти творчества объединить и уровень их поднять.

Психолог был тактичен, но… чем-то озабочен.

К слову, начальников-чиновников я – сын учительский – с детства не умею бояться или хоть побаиваться.

А потом ещё – закалённый, что ни говори, в репортёрах.

(Признаюсь… слабели колени… только при мыслях, опять же, – о родне о своей о разной…)

На другой день в назначенный час зашли в кабинет (особенный чем-то…) вместе.

Директор департамента, дама полная, тоже была активна:

–– Это, конечно, нам хорошо! Нам ничего и делать не надо. И в то же время нам галочка.

Я тут вспомнил почему-то… некстати… что я иногда… дрожу…

«Нам»! «Нам»!

Стало быть, они тут, в кабинетах, только – ням-ням?!..

Директорша – опять своё:

–– А знаете что. Поднимите нам музей-усадьбу!

Я зашевелился: почему, интересно, говорят «галочка», а, например, не «вороночка»?..

Я, глядя в сторону её лица, сказал…

…Сказал – что?

Вернее бы спросить: сказал – как?..

И вот как.

Сказал – уже будто о решённом:

–– Я, разумеется, способен думать не только о-о… о процветании культуры, но и о-о… об извёстке и кирпиче…

–– Ну! Ну уж!

–– Да нет, нет. Я скромный.

–– Видно, видно.

Психолог – трудоустроенный, стало быть, здесь присутствовать – лицо головы своё чуть отвернул, но глаза оставил на лице моём.