Евгений Андреевич Соловьев
Оливер Кромвель. Его жизнь и политическая деятельность
Забегая вперед, посмотрим на последнюю встречу истории с солдатами Кромвеля, которых мы только что видели “сурово ликующими” на поле битвы.
“Войска подлежали теперь роспуску (1661 год). Пятьдесят тысяч человек, привыкших к военному ремеслу, были разом пущены по миру, и опыт, казалось, должен был оправдать мнение, что эта перемена произведет много бедствий и преступлений, что уволенные ветераны явятся нищенствующими на каждой улице или что они будут доведены голодом до грабежа. Но ничего подобного не последовало. Через несколько месяцев не оставалось и признака, что самая грозная в мире армия потонула в массе общества. Сами роялисты признавались, что во всех отраслях честного труда отставные воины преуспевали более других, что ни один из них не был обвинен в краже или разбое, что ни один из них не был замечен в нищенстве и что если какой-нибудь хлебник, каменщик или извозчик обращал на себя внимание трудолюбием и честностью, то он по всей вероятности был одним из старых воинов Кромвеля”.
То люди были, не наемники! – такова мораль этих блестящих страниц Маколея. И что Кромвель умел будить в человеке человеческое, в этом его величие. Но кроме этого солдаты “грозной армии” были сектанты. Во что же веровали, к чему стремились они в религии и политике? Ведь второй фазис революции – революция индепендентов – принадлежит им. А для нас она тем более интересна, что прямым ее вдохновителем был Кромвель.
Начнем с религии. Мы уже видели, что развитие религиозной мысли шло в сторону абсолютного индивидуализма. Католическая церковь требовала от личности безусловного отречения от своего “я”, своего права мыслить и рассуждать и полного подчинения этой личности авторитету духовенства. Она отрицала и национальность. “Все дети одного Бога, все слуги одного папы”. Англиканская же церковь признавала за человеком его принадлежность к известному народу. Если отдельный человек не мог веровать по-своему, то вся нация могла веровать, как считала лучшим. По устройству англиканская церковь со своими епископами, стремлением отделить клир от мирян была аристократическая. Пресвитерианство – церковная демократия, желавшая подчинить народную церковь республиканскому устройству. Епископов не было, все заправлялось синодами, где заседали священники и миряне. Но эволюция не остановилась на этом. С самого начала пресвитерианского господства (1642 год) индепенденты, браунисты, анабаптисты уже во всеуслышание предлагали вопрос: “Должна ли существовать национальная церковь, и на каком основании церковная власть – какая бы она ни была, папская, епископская, пресвитерианская – присваивает себе право подводить человеческую совесть под иго единства в делах веры? Всякое собрание верующих, – говорили они, – живущих в одном месте или по соседству и соединяющихся добровольно в силу своей общей веры (какая бы она ни была) для общего богослужения, – есть истинная церковь, над которой никакая другая церковь не имеет права властвовать, и эта церковь может сама избирать своих священнослужителей, устанавливать правила своего богослужения и наконец управляться собственными своими законами”. Сделайте еще один шаг дальше. В предыдущих строках все же идет речь об избрании священнослужителей. Нельзя ли обойтись и без него? Раз каждый верует по-своему, то к чему ему какой бы то ни было священнослужитель? Здесь принцип свободы совести развился до крайних своих пределов. “Священное писание”, “я” – вот единственные руководители всей жизни.
Я говорю всей и сейчас объясню, что это слово значит. Сектанты не отделяли политики от религии, как это делали пресвитериане. Они спрашивали себя: раз королевская власть и аристократия отвергнуты в церкви, зачем же сохранять их в государстве? Политические реформаторы намекнули, что если король и лорды будут настоятельно отказывать в своем согласии, то воля нижней палаты все-таки должна быть принята за закон: почему же не сказать этого прямо? Зачем обращаться к верховной власти народа только в исключительных случаях и единственно для того, чтобы придавать законность сопротивлению, тогда как на этой власти всегда и все должно основываться? Свергнув иго римского и епископального духовенства, не смешно ли подчинить ее игу духовенства пресвитерианского, его старшинам и синодам?.. Не одинаково ли смешно бояться слова “республика”, когда она уже существует на деле? Народовластие должно признаваться не только чем-то полезным в исключительных обстоятельствах, а лечь в основу политической жизни всего английского народа.
Итак: абсолютная свобода совести в делах религии, народовластие в делах политики – таковы принципы индепендентов.
Нельзя ли остановиться хотя бы на этом? Всякий авторитет разрушен в области веры, в области жизни остался один авторитет большинства. Но с первой же минуты появления индепендентов на сцене мы видим, что за ними обнаруживается еще низший революционный слой. Это оттого, между прочим, что индепенденты были не совсем последовательны. Из их же посылки, что религиозная и политическая жизнь народов должна основываться на принципах свободы совести и народовластия, делались выводы гораздо более решительные. Пока я лишь упомяну о них для полноты картины.
Каждый верующий, рассуждали индепенденты, не есть ли уже сам по себе священник для самого себя, для своего семейства, для всех христиан, которые, будучи увлечены его речью, признают его вдохновенным свыше и захотят присоединиться к его молитвам?
Религия свелась к убеждениям, мысли, вдохновению и экстазу отдельного человека. Богач и бедняк, гений и юродивый одинаково могли стать во главе религиозной общины. “Я и мой Бог”, – говорил каждый, устраняя всех посредников. Но нельзя не применить того же принципа и к политической жизни. Народовластие… авторитет большинства… какое основание имеют они? Ведь области политики и религии нераздельны, в таком случае не может ли “я” лечь в основание и политической жизни? Да, может, отвечали левеллеры, и республика оказалась для них такой же непригодной, такой же ненавистной, как монархия, аристократия и демократия.
Мы их встретим еще после. Мы увидим ниже, как политическое движение было осложнено социальным. Пока же оставим левеллеров в покое. Они сами дают нам на это полное право. В описываемый нами период (1644 – 1649 годы) они не выступали на сцену и группировались под знаменами индепендентов, “сосредоточивших постепенно в своем лагере все самые смелые и решительные силы государства. К ним присоединились юристы, в надежде отнять у своих соперников – духовных – всю судебную власть и все господство; народные публицисты ожидали от них нового законодательства, ясного, простого, которое бы лишило юрисконсультов их огромных доходов и силы. Гаррингтон, присоединяясь к этой партии, мог мечтать о республике мудрецов; Сидней – о свободе Спарты и Рима; Лильборн – о восстановлении древних саксонских законов; Гаррисон – о пришествии Христа; даже самый цинизм Генри Мартина и Петра Уэнтворта был в ней терпим из уважения к смелости. Республиканцы и уравнители, мыслители и мечтатели, фанатики и честолюбцы – все были допускаемы, каждый мог приносить сюда свое негодование, свое вдохновение, свои интриги. Достаточно было, чтобы все, одушевленные равною ненавистью к кавалерам и пресвитерианам, стремились с равною горячностью к этому неизвестному будущему, которое обещало удовлетворить стольким желаниям.
На стороне индепендентов был Кромвель.
Только вот что надо заметить.
Принцип свободы совести нисколько не мешал индепендентам ожесточаться и приходить в бешенство при виде образа или статуи святого. Они никак не могли допустить, что католики – люди, и ничуть не метафорически называли папу антихристом. Их терпимость как терпимость человеческая всегда ограничивалась формулой: “Кто не за меня, тот против меня, а кто против меня, того надо уничтожить”. Что может быть естественнее, если они были фанатиками и доктринерами? Ведь ничто не помешало ввести им в Новом Свете инквизицию. А если они не ввели инквизиции в Англии, то помешал им в этом Кромвель.
Как фанатики индепенденты представляли из себя грозную боевую силу. Как фанатики они не шли да и не могли идти ни на какие компромиссы. Ведь мы знаем, что источником их веры было учение Кальвина; мы знаем также, что идея предопределения, учение об избранных и отверженных были основной догмой кальвинизма. И индепенденты искренне веровали, что Бог избрал их. Эта вера давала им непреоборимую силу, эта вера позволяла им с презрением и ненавистью смотреть на остальное человечество. Они считали себя “чистыми”, “святыми”. Они представляли себе мир и людей погрязшими в грехах. Сокрушаясь о себе, о преступлении праотца Адама, проводя время в слезах и молитвах, они наэлектризовали себя до степени слепоты. “Вне нас – нет правды. Вне нас – все ложь, все грех, все преступление”.
Постоянная мысль о первородном грехе мучила и убивала их. Так твердо, так неуклонно, так постоянно веровали они в него, что вся жизнь представлялась им подлежащею очищению огнем и мечом. Они не выносили образа; театральное представление вызывало их негодование; смех и веселость – их ненависть. Как Кальвин, готовы они были требовать смерти даже для ребенка, раз, по их мнению, в этом ребенке говорил “дьявол”, то есть дух непослушания, веселости, легкомыслия. Грех и дьявол – вот что преследовало их. Как Лютер, готовы они были бросать в него своею чернильницею. Как один из протестантских богословов, насчитывали они чертей до 2 222 222 222 222 особей. Эти темные духи постоянно кружились над человеком, проникали во все поры и искушали его. Во что же обращалась жизнь? В постоянную борьбу с искушениями, в постоянное раскаяние, в плач, зубовный скрежет и сокрушение. “Они всегда ходили с постными лицами”.
Взятое в общем, миросозерцание индепендентов было мрачно и уродливо. Исходя из свободы совести, они, благодаря фанатизму и доктринерству, неминуемо дошли бы до инквизиции. Повторяю, в Новом Свете в свободных пуританских общинах они учредили таковую, и надо согласиться, что эта инквизиция была ничуть не лучше испанской: сжигание ведьм, колдунов и еретиков практиковалось нельзя сказать чтобы редко.
Но среди индепендентов были люди, оставшиеся до конца верными их основным традициям, – люди, не ослепленные ни доктриной, ни догмой, ни безудержным фанатизмом. Довольно назвать имена Лильборна, Вена, Мильтона, Кромвеля.
Только благодаря последнему Англия не увидела индепендентской инквизиции. В этом удивительном человеке страстность натуры соединялась с завидной трезвостью ума, искренняя вера в своего Бога, в свое высшее призвание – с полной веротерпимостью. Неиссякаемый запас практического здравого смысла всегда позволял ему отличать возможное от невозможного, осуществимое от иллюзии. Индепендент по принципам, он никогда не был сектантом, и сам он не шел на других, не посылал на костер.
Прислушиваясь к страстным речам Кромвеля, видя, как обливается он слезами, как бьет себя в грудь, какой исступленной ненавистью звучат его слова, с какой безусловной настойчивостью проводит он в жизнь свои стремления, люди считали его или фанатиком, или величайшим из лицемеров. Ни то, ни другое несправедливо. Кромвель – прежде всего человек дела. Это не теоретик, не художник и не мыслитель. Факт значил для него слишком много, и он всегда считался с ним. В каком бы вдохновенном экстазе он ни находился, он никогда не забывал, что, кроме экстаза, личных надежд и стремлений, существует целая громадная жизнь, подходить к которой со своим “да будет” не всегда возможно.
* * *
Мы видели, что Кромвель вступил в борьбу с кавалерами, имея на этот счет вполне определенные и ясные воззрения. Постоянно повторявшимся попыткам пресвитериан найти пункты соглашения с королем и добиться ненарушимых гарантий он не придавал значения. Он понимал, что Карл, не отказавшись от самого себя, не мог согласиться на предложения парламента, а парламент, в свою очередь, не согласился бы свести на нет всю свою революционную деятельность. Итак, надо было воевать, но воевать на жизнь, и на смерть, а не по программе Эссекса, делавшего два шага вперед и столько же назад из страха перед решительным концом. Ведь это затягивание войны ровно ни к чему не вело, к тому разве, что крики лондонского населения о мире становились с каждым днем все решительнее, а страна разорялась и приходила в упадок. Я уже говорил, что масса народа собственно в этой борьбе короля с парламентом не принимала никакого участия. Она выделила в революционный лагерь все, что в ней было способного, честолюбивого, а сама оставалась сначала равнодушной, а потом заняла прямо враждебное положение по отношению к воюющим сторонам. Что хорошего они дадут ей – она не знала, а пока видела одни грабежи, двойные подати “во имя короля”, “для защиты короля”. Она решила защищаться, и в каждой деревне, в каждом округе и графстве появились клобмены, то есть отряды поселян, одинаково не пускавших к себе ни кавалеров, ни круглоголовых.
Это показывало, что нерешительная политика к добру не ведет. Но начинать решительную политику, пока во главе войска стояли пресвитерианские генералы, не было никакой возможности. Кромвель задумал отделаться от них.
2 июля 1644 года вечером произошла кровопролитная и имевшая громадное значение битва между парламентскими и королевскими войсками при Морстон-Муре. Круглоголовые победили. Главными виновниками этой победы были Кромвель и его эскадроны. Естественно, что индепенденты возликовали: это был первый несомненный успех. Опираясь на него, они стали энергичнее и откровеннее высказывать свои затаенные замыслы и взгляды.
“Милорд, – говорил, между прочим, Кромвель Манчестеру, генерал-лейтенанту парламентских войск, – станьте решительнее на нашу сторону. Не говорите, что надо быть умеренным ради достижения мира, что надо щадить палату лордов, бояться отказов парламента: какое нам дело до мира и до лордов? Дела до тех пор не будут идти как следует, пока вас не будут звать мистер Монтэгю. Если вы сблизитесь с честными людьми, то скоро станете во главе армии, которая будет предписывать законы”.
Но Манчестер и Эссекс оставались глухи и немы. Нерешительная война продолжалась. В неудачах не было недостатка. Тогда Кромвель решился излить свой гнев и свою злобу в самой нижней палате. “Во всем, – сказал он, – виноват граф Манчестер: со времени победы при Морстон-Муре он боится побеждать, боится последнего и решительного успеха; ныне с появлением короля при Ньюбери не было ничего легче, как уничтожить его армию. Я ходил к генералу, показывал, как это можно было сделать, и просил позволения пойти в атаку с одной моей бригадой. Другие офицеры настаивали вместе со мной на том же: он решительно отказался”.
Манчестер отвечал на это обвинением Кромвеля в несоблюдении дисциплины, во лжи, даже в измене и коварстве, ибо в день битвы, говорил он, ни Кромвель, ни полк его не явились к назначенному им посту. Кромвель даже не счел нужным оправдываться и возобновил свои обвинения с еще большей силой.
Армия между тем понемногу наполнялась индепендентами и проникалась их духом. Также и в парламенте они стали играть заметную роль. Тогда Кромвель 13 сентября 1644 года открыто перед лицом палаты объявил себя покровителем свободы совести и даже добился того, что палаты назначили комитет для отыскания средств на удовлетворение “законных требований диссидентов”.
Наконец настал день решительной парламентской битвы. 9 декабря собрались члены нижней палаты для обсуждения мер к облегчению страданий государства. Никто не требовал слова. Казалось, все ждали чего-то решительного, но никто не хотел принять на себя ответственность за это. После долгого молчания поднялся Кромвель и сказал: “Теперь настало время говорить или замолчать навсегда. Дело идет ни более ни менее, как о спасении народа, почти умирающего под гнетом того жалкого положения, до которого довела его продолжительная война. Если мы не будем вести войну с большей быстротой и энергией, если будем действовать как наемники, которые хлопочут лишь о том, чтобы затянуть войну, то будем в тягость государству и заставим его ненавидеть имя парламента. Что говорят наши враги? Скажу больше: что говорят многие из тех, которые три-четыре года тому назад были нашими друзьями? Они говорят, что члены обеих палат захватили высшие должности военные и гражданские, что у них в руках меч, что с помощью своего влияния в парламенте и армии они хотят упрочить за собой власть навсегда и не допустят прекращения войны из опасения, чтобы вместе с нею не прекратилась и власть их… Скажу вам, что если управление армией не изменится, если война не поведется с большей энергией, народ не вынесет ее и заставит нас заключить постыдный мир… Постараемся же отыскать лекарство. Надеюсь, что каждый из нас настолько англичанин в душе, что, не колеблясь, решится принести личные свои выгоды в жертву общему благу и не оскорбится никаким решением парламента”.
