Евгений Шалашов
Умереть на рассвете
Глава четвертая. Фантазии Алексея Курманова
«Апартаменты» начальника губернского управления умещались за ситцевой занавеской, отделявшей кровать, застеленную серым одеялом, и стол, заваленный книгами, от общей комнаты. Судя по всему, рядом обитал еще один «угловой» жилец.
– Да… – растерянно протянул Иван, думая, куда бы ему сесть. – Как тут и живешь-то, полицмейстер?
– Давай прямо сюда, – показал Курманов на кровать. – Я же домой только ночевать прихожу, – словно оправдываясь, сказал Алексей, вытаскивая из-под стола хлипкую табуретку.
– Не женат, что ли?
– Женат. Дуня, жена моя, народная учительница. Нынче Красноборской колонией заведует.
– Это где? – удивленно спросил Николаев.
– Там, где Филиппо-Ирапский монастырь был, – пояснил Курманов. – Монахи землю пашут, картошку растят. А зачем им три церкви? Вот, в одной церкви колонию для беспризорных обустроили, а Дуню заведующей назначили.
– Правильно, – одобрил Иван. – Нечего долгогривым лодыря корчить. Пусть Богу молятся в свободное от работы время.
– Вот-вот, – кивнул Алексей, водружая на стол закопченный чайник. – Так, где-то у меня сахар был? А может, уже и нет.
– О, голова садовая! – хлопнул себя по лбу Иван, принявшись вытаскивать из объемистых карманов гостинцы и раскладывать их на столе.
– Ого, – вытаращился Алексей на бутылку хереса, пакет с колбасой и белым хлебом. – Откуда богатство? Никак к нэпманам ходил? На какие средства?
– Были средства, да вышли, – засмеялся Иван, сдвигая книги и пытаясь расчистить на столе свободное местечко. – В прежние годы, коли солдат в запас уходил, денег и на корову хватало, и на дом. А нонче – два раза в лавку сходить, и все. Ты бы, товарищ начальник, лучше стаканы нашел. Херес, он для твоего брюха пользительнее, нежели водка.
– Да где бы еще ее взять, водку-то, – улыбнулся Алексей, вытаскивая вместо стаканов две жестяные солдатские кружки. – Разливай, Иван Афиногеныч.
– Ну, Алексей Николаич, – поднял свою кружку Иван, – за встречу!
Николаев выпил до дна, а Алексей только губы намочил.
– Боюсь, – сказал Курманов, смущенно отставив кружку. – Я как-то с морозца спирта хряпнул, два дня загибался, чуть не помер. С тех пор в рот ничего не брал.
– Ну и ну, – помотал Иван головой. – Ты ж, Алексей Николаевич, на сколько лет-то меня моложе, на пять? Тебе сколько – двадцать семь?
– Да уже тридцать стукнуло.
– Ух ты, время летит, – посетовал Иван. – А давно ли мы День твоего ангела отмечали? Вроде двадцать три отмечали?
– Помню, – засмеялся Алексей. – Утром на плацу фельдфебель глазами сверкает, матерится, кулаками размахивает, а придраться не к чему – все стоят как положено.
– А запах! – протянул Иван. – Ротный командир нос платком прикрывал! Давай еще по чуть-чуть…
– Мне хватит, – твердо ответил Алексей, прикрывая ладонью кружку.
– Ну, нет так нет, мне больше достанется, – пожал Иван плечами, придвигая Алексею хлеб с ветчиной. – Ну, поешь хоть, а то глаза голодные.
– Точно. Чего, думаю, есть-то мне хочется? А я же сегодня ни пообедать, ни поужинать не успел.
– А что, паек для ответственных работников отменили? – удивился Иван. – Я-то думал, что вы как сыр в масле катаетесь.
– Да ну, Афиногенович, какой там сыр в масле! – махнул Курманов рукой. – На месяц положено пятьдесят фунтов муки, картошки тридцать фунтов да капусты. Мясо, если убоина есть. Но по мясу нынче губерния план не выполнила, все в центр отправлено. Ну, масло там, фунт, сахара фунт, если от детских пайков останется. – Увидев непонимание в глазах, Иван, пояснил: – В двадцатом году губерния решение приняла – всем городским детишкам до десяти лет каждый месяц по десять фунтов манки давать, фунт сахара и два фунта масла. Если на эти пайки хватает, то и нам достается. Нет, значит, нет. Иногда вместо пайка деньгами дают. Мне, если старыми деньгами мерить, в миллионщиках ходить можно. Только на один «лимон» разве что фунт хлеба купить можно. Так и то – в этом месяце половину жалованья в «Помгол» отдал.
– А говорят, губернская власть ситный с маслом ест да колбасой закусывает? – ухмыльнулся Николаев.
– По мне, понимаешь, лучше пусть голодно будет, зато совесть чистая. Мне так жить легче. И большинство таких. Есть, конечно, шкурники, к себе гребут. Помнишь, хохол у нас в роте был, что сало втихаря жрал? Ты его, Иван Афиногеныч, колодкой для обуви учил.
– Не помню, – покачал головой Иван. Действительно, не помнил, что «учил» кого-то колодкой для снимания обуви.
– Ну, как же… – слегка растерялся Алексей. – Ты же, батька, его из-под одеяла вытряс, схватил колодку и заставил все сало съесть.
– А! Этот… – вспомнил-таки Иван. – Было дело.
Новобранец Видута, которого он колодкой для сапог заставил съесть за один присест добрых четыре фунта сала без хлеба, с тех пор от него нос воротил. Зато потом, все новобранцы, получив посылочку из дома, бежали к нему и выкладывали все, что присылали. А он, самый старый солдат во взводе (не по возрасту, а по службе!), которого уважительно именовали «батькой», делил все по совести.
– Когда вижу такого, что ситный с маслом втихаря жрет, а народ голодает – твою колодку вспоминаю. Думаю, заставить бы его жрать, чтобы нажрался до посинения!
Разволновавшись, Курманов разлил по кружкам остатки хереса, негромко сказал: – Давай за тех, кто в Пруссии да в Прибалтике лежать остался да на фронтах белогвардейских погиб.
Выпили не чокаясь. Курманов, слегка опьянев, налил себе кипятка, заправив сушеной морковкой. Покосившись на фронтового товарища, усмехнулся:
– А что, Афиногеныч, может, тебе еще чуток?
Иван, которому выпитый херес показался чем-то вроде женского пива, от которого ни в голове, ни в другом месте, радостно кивнул.
– Во! – поднял указательный палец вверх Курманов, забираясь под стол и вытаскивая оттуда косушку, запечатанную сургучом: – Похоже, ее туда давненько заныкали да забыли, а я нашел.
Иван, рассматривая бутылку, только похмыкивал. Последний раз он видел такую году в четырнадцатом. Осторожно сбив сургуч, понюхал горлышко:
– Ишь, водкой пахнет, не выдохлась, – уважительно сказал Николаев и, обращаясь к другу, спросил: – Сам-то как, будешь?
– Нет, хватит, – покрутил тот головой. – С брюхом беда, да и с сердцем что-то не то. Да и тебе косушка на один глоток – тут пить-то всего ничего…
– С сердцем-то давно неполадки? – обеспокоился Иван. – Брюхо-то, понимаю, помню, а сердце чего?
– Э, долго объяснять, – махнул рукой Алексей. – После польской кампании стали виноватых искать. Ну, особые отделы армию шерстить принялись. В первую очередь военспецов, а потом нас, комиссаров. Прихожу как-то, а у меня два латыша обыск проводят. Я спрашиваю: «Товарищи, на каком основании?», а они бурчат что-то по-своему. Спрашиваю: «Где ордер на обыск?», а они – сиди, мол, а не то будет тебе ордер. Тут я не выдержал, за револьвер схватился. Кричу: «А ну, руки вверх, а не то пристрелю, как грабителей!» Они с лица спали, говорят – товарищ Лацис приказал. Я им: «Покажите приказ в письменном виде!» Ну, я их под собственным конвоем до штаба бригады довел, приказал под арест взять.
– Ну а чем все кончилось?
– А чем… Ордера-то на самом деле не было, приказа письменного тоже. Ну нервы помотали. Может, под арест взяли, да тут из столицы приказ – мол, товарища Курманова, за храбрость, проявленную во время польского похода, наградить золотыми часами ВЦИК. Награду следует получить в наградном отделе, в Москве.
– Ну, герой! – уважительно сказал Иван. – У меня только наган именной, от комфронта. А тут часы золотые от ВЦИК! Показал бы, что ли.
Курманов вытащил из кармана здоровенные часы-луковицу. Иван, внимательно их осмотрел, открыл крышку, прочитал дарственную надпись и удивленно спросил:
– А где золото-то?
– А золота-то и нет, – засмеялся Алексей. – Когда во ВЦИК пришел, мне в наградном отделе говорят – есть, товарищ, на вас приказ, только часов золотых нет. Берите серебряные. Ну, не отказываться же?
– Лучше бы тебе орден вручили, – засмеялся Иван. – Представляешь, идешь по Череповцу, а на груди у тебя крест, рядом – «Красное Знамя». Все девки твои!
– В «Торгсине» Георгий мой, – вздохнул Алексей. – А твой-то жив? Помню, когда я пришел, ты уже с двумя медалями щеголял. Знаешь, как я тебе завидовал?
– Сохранил, – хмыкнул Иван и полез во внутренний карман.
Курманов бережно развернул тряпицу и стал перебирать награды – Георгиевский крест и медали. Кроме первой, «За беспорочную службу», тут были «Трехсотлетие дома Романовых» и две георгиевские «За храбрость».
– А я за службу непоротую так получить и не успел, – вздохнул Алексей.
– Да и куда, комиссару, медали-то царские хранить, – понимающе кивнул Иван, убирая обратно свои сокровища.
– Ты сам-то кем на Гражданской был? – поинтересовался Алексей.
– Да кем… Взводным был. Ротой одно время командовал, под Перекопом. Потом, когда сокращение началось, предлагали кадровым командиром стать или инструктором, отказался. Не по мне сопли подтирать.
– Странно, – пожал плечами Курманов. – Я думал, ты не меньше, чем комполка.
– Ну, какой из меня комполка… – смутился Иван. – Ни грамоте толком не обучен, ни желания не было. Это ты у нас до комиссара бригады дослужился. А мы что…
– Я ведь не просто так спрашиваю, – построжел взглядом Алексей. – Мне начальник губрозыска нужен, а у тебя опыт. Ты с какого года в партии? В том смысле, в эркапэбе? Если в эсэрах состоял, это хуже.
– Да я вообще ни в каких партиях не состоял – ни в большевиках, ни в эсерах. Потому даже комбатом не стал.
– Как так? – удивился Курманов. – А как же тебя начальником трансчека назначили?
– А меня никто о партиях не спрашивал, – пожал Иван плечами. – Из Череповца в волость курьер прискакал, бумагу привез – вот, есть решение укома ВКП(б) командировать в распоряжение трансчека товарища Николаева. Прибыл в Чека, там сказали – принимай двух агентов. Один, совсем молодой парнишка, из реалистов, фамилию запамятовал, а второй солдат из слабосильной команды. Как там его, Рябушкин, кажется? Я тогда подумал: на кой мне инвалид, а тут выходит дылда, ряха с сажень. Думаю, ни хрена себе, слабосильная команда! Мне потом мужики рассказывали, что этот… слабосильный, в синематографе перед сеансами гирями народ развлекал.
– Мусик Рябушкин, – кивнул Курманов. – Знаю такого. Он всю Гражданскую в Череповце просидел. Ты же на фронт раньше меня ушел, а мы с ним еще восстание в Шексне ликвидировали.
– А что, у нас еще и восстание было? – удивился Иван.
– А то… – хмыкнул Алексей. – Почитай, половина волостей против продразверстки выступила. А в Чуровской волости белогвардейцы целый полк собрали, станцию Шексну захватили. Дрались, пока из Вологды да из Петрограда бронепоезда не подошли.
– Много народа побили?
– Кто ж его знает? – досадливо поморщился Алексей. – Бронепоезда вначале по деревням стреляли, что вдоль железки. Кое-где ни одного дома не осталось… Королев, военком, приказал, чтобы пристрелочными били и народ бы успел уйти, но кто успел, а кто не захотел… Война. Жалко, учителя старого расстреляли, не разобравшись. Когда мужики собрались, он перед ними выступил, отговаривал. Многие послушались, по домам разошлись. А когда карательный отряд пришел, стали расспрашивать, один мужичонка и вылез – вот, дескать, учитель Смирнов призывал к восстанию! Ну, старика и расстреляли. Потом, конечно, разобрались.
– А с этим, с мужичонком-то, что?
– А что с ним? Он на своем стоял – слышал и все тут! Слышал, как говорится, звон, да не знает, где он. Может, учитель ему когда-то неуд за поведение поставил?
– Мусик Рябушкин?
– Ну, после трансчека его в губернское Чека перевели, в начальники особого отдела. Когда в Воскресенском мужики бучу подняли, он туда с отрядом прискакал, заложников взял, без суда и следствия всех расстрелять приказал. Когда разбираться стали, сообщил, что против него целый батальон был, при пулеметах, при двух полковниках с генералом! Он, мол, приказал чекистам окопы в лесу рыть, а потом целый день отстреливались. А когда патроны кончились, в штыковую атаку пошли! Каждый чекист, дескать, один с десятерыми дрался.
– В лесу, в штыковую?! – удивился Иван. – Это какой дурак в лесу в штыковую атаку ходит? Разделали бы их там безо всяких пулеметов.
– Вот-вот, – развеселился Курманов. – Какому окопнику об этом ни скажешь, ржать начинают. Ну, в городе-то и откуда фронтовикам взяться? Все, кто ни есть, на фронт ушли. Тем более заложников-то все равно расстреляли. На веру слова приняли.
– А где он сейчас, Мусик-то?
– В Вологде, в ссылке. Опять-таки в Кондошской волости, в прошлом году мужики зернозаготовителей побили. Так он туда ездил, всех арестовал, из мужиков кулаками показания выбивал – дескать, они супротив Советской власти пошли!
– А мужики?
– А что мужики? Они на своем – заготовители вместо зерна самогон заготавливали да баб щупали. Вот им и всыпали. Не удалось Рябушкину мужичков под расстрельную статью определить. Иван Васильевич Тимохин, он же сейчас в комиссии партийного контроля, дело рассмотрел, да по полной катушке Михаилу Семеновичу и отвалил – перевел в кандидаты РКП(б), а в губчека такую телегу накатал, что те его из органов в Вологду отправили, комендантом полка. Ну, типа в завхозы. Спасли его. Иначе Тимохин бы его под суд отдал, как Андрюху Башмакова.
– А что с Башмаковым? – полюбопытствовал Иван.
Башмаков – это вам не Мусик Рябушкин. Андрей Афанасьевич революционер с дореволюционным стажем, в эмиграции был. В октябре семнадцатого Андрей Башмаков объявил о победе революции в Петрограде, возглавил Череповецкий Военно-революционный комитет, арестовывал уездного комиссара Временного правительства. Он же накладывал контрибуцию на мировую буржуазию, в лице местной буржуазии – собрал в зале заседаний богатых горожан, выставил на сцене пулемет и пообещал расстрелять каждого второго, если они срочно не соберут деньги. Учитывая, что двумя днями ранее Башмаков застрелил собственного дядьку, отказавшегося давать зерно новой власти, ему поверили…
– В восемнадцатом Башмакову двенадцать лет тюрьмы трибунал присудил за то, что двух человек по пьянке застрелил. Ну, он тогда на фронт попросился, так вместо тюрьмы комиссаром полка сделали. Воевал, говорят, геройски, два раза к ордену представляли, но оба раза отменяли. Опять-таки, стрелять любит направо и налево. Сейчас секретарем Череповецкого укома назначили.
– Ну, ничего себе! – удивился Иван. – Он же тут всех постреляет, к ядреной фене.
– Тимохин вообще считает, что Андрея нужно из партии гнать к чертовой матери. А ежели что, выгоним! Знаешь ведь, как у нас Тимохина уважают? Он, когда с фронта пришел раненый, ему предлагали снова предгубисполкома стать, а то и секретарем губкома – отказался! Сейчас заведующий земельным отделом.
Ивана Васильевича Тимохина Николаев знал и уважал чрезмерно. Народный учитель, старый большевик, организатор восстания крестьян еще в первую революцию, неоднократно бывавший под арестом и в ссылке. Его избрали председателем губисполкома – губернатором, если по-старому, а он добровольцем на фронт ушел. Если бы все большевики были такими, как Иван Васильевич да Лешка Курманов, он и сам бы давным-давно вступил в партию. Только насмотрелся Иван Николаев на разных большевиков, большинство из которых ему ой как не нравилось.
– Ну, как насчет начальника уголовного розыска? – вернулся Алексей к прерванной теме.
– Так сам говорил – партийным надо быть.
– И что? Я тебе рекомендацию дам. Поговорю с Иваном Васильевичем – он не откажет. Предлагают на эту должность Люсю Рябушкина, так мне не хочется. Да и Степанов против. Виктор два года немецкие мины на Балтике вылавливал – слабосильную команду не уважает. Уголовный розыск милиции не подчиняется, но работать-то всем вместе надо. Не хочешь в уголовку – давай в Парфеново, председателем совхоза.
– Кем? – вытаращился Иван. – Так там же монастырь женский!
– Там военный совхоз нынче. Монашки – бабы работящие, овец для Красной Армии выращивают, шерсть прядут. Игуменья что на молитву, что на работу – всех наставит.
– Ну и зачем тогда председатель нужен? – не понял Иван. – Пускай игуменья и будет председательшей.
– Ну, хватил! – покачал головой Курманов. – Игуменья – председатель образцового советского хозяйства? Так над нами вороны хохотать будут! Нет, там солдат нужен. Есть там заведующий, из латышей – Пургаль, он больше в Череповце околачивается, а на хозяйство носа не кажет. Хочешь, заведующим туда поставим?
Николаев, представив себя начальником над монашками, покачал головой:
– Ну уж нет… Не хочу я начальником быть – ни над сыскарями, ни над монашками. Я бы сам по себе.
– Сам по себе… – задумчиво протянул Алексей. – Тут даже и не знаю. Если только землю пахать. Так сможешь ли?
– Землю пахать да зерно сеять, чтобы с голоду пухнуть? Налог-то я с каких шишей платить стану?
– Неправильно ты рассуждаешь, Иван Афиногенович, не по-советски, – твердо сказал Курманов. – Ведь что на десятом съезде товарищ Ленин сказал? Он сказал, что нужно от продразверстки перейти к продналогу. Что это означает? А то, что крестьянину будут заранее сообщать, сколько он должен сдать налога государству. Не будут все подчистую выгребать, как в войну, а столько, сколько положено. Значит – можно будет тебе и братьям твоим все излишки себе оставлять. Или в город отвезти, продать.
– Землю, Леша, мне только на корове пахать придется. Двое братьев у меня, отец, а лошадь одна на всех. Так много ли на одной-то вспашешь? Баба моя в Гражданскую одна осталась, пришлось ей надел родичам отдавать. А я лишний рот получаюсь. Нет, конечно, – поправил себя Иван. – Землю они не отбирали – хоть сегодня отдадут, а толку-то? Лошади нет, семян нет, купить не на что. А вот налог по полной катушке платить нужно. Скотину опять соломой с крыш кормить? Так у родителей уже вместо соломы земля настелена.
– Ну, Иван Афиногенович, потерпеть нужно. Сам видишь, что творится. Не получится, сам понимаешь, чтобы все и сразу. В Поволжье голод такой, что сами люди солому едят с корой напополам.
– А я слыхал, что уже и людей едят. В поезде рассказывали – мамаша младшего сына сварила, чтобы остальных детишек спасти. Там голод, а у нас нэпманы в ресторанах сидят, вино пьют, жрут в три горла, с девками лижутся. Как подумаю – зло берет! Мы что – за это воевали? За то, чтобы какая-то сволочь на нашей крови да нам же на шею села?
– А меня, думаешь, не берет? – посмотрел ему в глаза Курманов. – Меня иной раз так берет, что думаю – вывел бы свою бригаду да так вдарил по всем нэпманам. Только, Афиногеныч, не может сейчас Советская власть без нэпмана обойтись. Нэпман, он как посредник между селом и городом. Вон в Череповце – пять сапожных мастерских появилось, две механические. С древесиной работа пошла. А что было после войны? Двадцать пять лесозаводов в уезде да сто в губернии – а все стояли! За полгода почти все запустили. Скоро механический завод восстановим, работа у людей будет. А нэпман… Временная это мера. Ну, как только государство сильнее станет – отомрет он, нэпман, как класс отомрет. Понятно, воевал ты, кровь за Советскую власть проливал. Так не ты один. Закончилась война, работать надо. Потерпеть нужно, чуть-чуть. Иван Афиногенович, дольше терпели.
– Дожить бы…
– Ничего, доживем. Эх, деньжат бы немножко! Тогда и литейный завод можно запускать, судостроительный подремонтировать. А там, годик-другой, сами будем деньги зарабатывать. Глядишь, наш Череповец не хуже других губцентров станет!
– А вы клад найдите, – усмехнулся Иван.
– Клад, Афиногеныч, штука хорошая, – кивнул Курманов. – Я когда в госпитале лежал, книжки читал. Вот интересная попалась. Там про моряка одного рассказывалось – уже и не помню, не то Данзас, не то Дантес, кажется. Его в тюрьму безвинного посадили, а из соседней камеры старый аббат, игумен, по-нашему, дырку к нему проковырял, а потом парню про клад рассказал. Дантес этот в тюрьме двадцать лет просидел, потом сбежал. Только, – вздохнул Алексей, – половина листов у книги выдрана была. Не знаю, нашел он клад или нет. Надо бы поспрашивать кого-нибудь, не знают ли эту книгу.
– Так ты жену спроси. Сам же говорил, что она у тебя училкой работает, – предложил Иван.
– Н-ну, жену спрашивать вроде и неудобно, – замялся Алексей. – Я, как с делами разберусь, сам в библиотеку схожу. Мы недавно из помещичьих усадеб книги изымали.
– Книжку про клад почитаешь, сразу поймешь, где клад найти!
– Ну, пусть себе клад лежит, как лежал, – отмахнулся Курманов. – Есть у меня идея получше. Задумка, понимаешь ли, появилась, где деньги взять. У нас ведь губерния земледельческой считается. Денег в казне – с гулькин хрен. Придумал я ипподром открыть.
– Ипподром? А это что такое? – спросил Иван, вспоминая, что где-то он такое слово слышал, но где – не мог вспомнить.
– Ну, это когда лошади наперегонки бегают… – попытался объяснить Курманов.
– А, лошадиные бега, скачки, то есть, – понимающе кивнул Николаев. – Помнится, когда в Гатчине стояли, поручик Шамин деньги казенные на скачках просадил, не на ту лошадь поставил. Пошел, застрелился с горя. Хочешь, чтобы нэпманы на лошадей деньги ставили, а доходы в губернскую казну?
– Сразу видно – бывалый ты человек, догадался! – удовлетворенно воскликнул Курманов. – Но, – поднял он вверх указательный палец, – дело не только в доходах! Жеребцы, которые на скачках побеждать будут, это же лучшие производители. У нас после Гражданской лошадей осталось вполовину того, что при царе было. Зачем кобыл под кого попало подставлять? Так, глядишь, годика за два, за три, мы все конское поголовье восстановим.
– Ну, Алексей! – с восхищением покачал головой Иван. – Мужики сами будут за хорошего жеребца приплачивать. Только … – с сомнением покачал он головой. – Для скачек-то вроде дорожки особые нужны, трибуны сколачивать. Опять-таки, деньги нужны, лес.
– Так ведь не все сразу. Мы зимы дождемся, устроим бега прямо по Шексне-реке. В газете пропишем, местные ячейки озадачим, волостным исполкомам прикажем, чтобы до сведения народа довели – так, мол, и так, в воскресенье лошадиные бега. За первое место, допустим, яловые сапоги, за второе – еще что-нибудь… Ну, по сусекам поскребем, отыщем. Хомуты на складе видел, седла тоже сгодятся. Расходов почти никаких, а мужикам – и почет, и польза. Зато будем знать лучших кобыл и жеребцов. А кто нам помешает ставки на лучших коней принимать? Я уж и в Питер ездил, смотрел, как там ипподром работает, как ставки принимать – ничего сложного. Для начала безо всяких тотализаторов обойдемся. Билетов в типографии напечатаем, кассира посадим потолковее. А уж потом, когда какая-никакая денежка появится, можно и о самом ипподроме подумать, о ставках. Я с Тимохиным говорил. Иван Васильевич поначалу на дыбы – ты, Алексей, коммунист, бригадный комиссар, как о каких-то скачках говорить можешь? А я ему – так мы же с нэпманов деньги-то собираемся брать. Рабочий да крестьянин на ипподром не пойдет, а почему бы у «совбуров» лишние деньги не забрать? Все равно пропьют да на баб истратят. Подумал Иван Васильевич, подумал и говорит: а прав ты, пожалуй!
– А что, пойдет ведь мужик-то, – прикинул Иван. – Зимой все равно делать нечего, а ежели подарки пообещаете. У нас в волости, помнится, мужики на интерес да на пузырь самогона состязались – чья лошадь лучше. Да, Николаич, ты – голова!
Алексей, явно польщенный похвалой, слегка качнулся на табуретке:
– А мне, Иван Афиногенович, понимаешь ли, еще кое-чего хочется…
Курманов смущенно замолчал, видимо, не знал – стоит ли говорить или нет?
– Ну, договаривай, раз начал, – попросил Иван, которому стало любопытно – чего же хочется Лешке, уже ставшему большим начальником в губернии – народным комиссаром стать, что ли? Может, к звездам взлететь?
– Мне, Иван Афиногеныч, учиться хочется, – выпалил Алексей и зарделся, как девка: – Понимаю, что староват. Поздно в тридцать лет на учебу идти, но все-таки…
– Леха, да куда же тебе еще-то умнее быть? – всплеснул руками Иван. – Ты же и так из ума сложен.
– Понимаешь, вроде бы не совсем я дурак. Но чувствую – не хватает мне знаний. Я даже церковно-приходскую школу не закончил.
– Как это? – удивился Иван, закончивший двухклассную школу в селе Абаканово. – У тебя сколько сестер-братьев?
– Два брата старших.
– А я четырнадцатый в семье! Мы хоть и не голодовали, да все равно тяжко приходилось. Помнится, сапоги хотелось, так к батьке пристал – купи да купи! Так пристал, что отец у кого-то денег занял, купил, а как пришел – мне эти сапоги в лицо и швырнул. Как вспомню – до сих пор обида берет. Я же в отход с десяти лет работать пошел. Маленький был, дворнику помогал, а когда двенадцать исполнилось, вместе с отцом да братьями бревна возил в Пошехонье. Впервые досыта наелся, как на службу солдатскую попал. Учится хочу, чтобы и самому жить интересно было, и людям чтобы пользу принести.
– Да, Алексей… – протянул Иван. – Точно, будешь ты наркомом, если только головушку кто-нибудь не открутит. Умных да честных никто не любит.
– Все может быть, – усмехнулся Алексей. Потом вдруг спросил: – Иван, а у тебя какая мечта?
Николаев пожал плечами – на империалистической выжить мечтал, потом о победе над белыми, мечтал о возвращении домой. Брякнул первое, что пришло в голову:
– Я на рассвете мечтаю помереть.
– Чего это ты вдруг? – вскинул брови Курманов.
– Вспомнилось – лежал я в госпитале, о смерти говорили. Мол, морякам погано соленую воду глотать, когда тонешь, летчикам – с неба падать больно, кавалеристам – от шашки или от пики чужой. А пехоте хорошо: пуля в грудь и никаких мучений. Да еще на солнышко взглянуть перед смертью неплохо.
Верно, Курманов и сам такие глупости не раз слышал, потому отвечать не стал.
– Ладно, пора мне, – начал собираться Иван. – Тебе ж небось завтра вставать чуть свет? Заснешь на службе, товарищ красный генерал, и подорвешь авторитет ответственного работника.
– Подожди чуток, – попросил Курманов. Покосившись на косушку, сказал: – Плесни мне на донышко, да и споем нашу…
– Я вернусь в село родное,
Дом срублю на стороне.
Ветер воет, ноги ноют,
Будто вновь они при мне.
По страницам газеты «Коммунист». 1922 год
О коммунальном хозяйстве в Череповце
У нас есть водопровод, но нет канализации. Еще в 1920-м году первый председатель Коммуноотдела тов. Харламов намеревался устроить канализацию. Был составлен проект и смета. Но Харламов погиб в Кронштадте, а после его гибели проект был забыт.
… Не следует забывать, что до революции городская управа занималась благоустройством города за счет займов в банках, на что были построены здания театра (теперь губисполком) и Дворец труда.
Не пора бы и нам брать займы в социалистических банках, чтобы построить новые здания?
Объявляется месячник помощи школам!
Комсомолец, раскуси!
Бородачей порастряси!
Красноармейцы 8-й роты решили раз и навсегда объявить войну матерщине, позорящей звание красноармейца!
2 марта с.г. в 7 часов вечера в районе Борисовской волости мною и членом ВИК замечено падение метеорита.
Доктор Фурнье д, Альт изобрел способ передачи изображения на расстоянии с помощью звуковых волн.
Из доклада студента Вологодского рабфака Григория Зайцева, проживающего на зимних каникулах в Череповецкой губернии, составленный для Череповецкого уездного исполнительного комитета.
Школьное и внешкольное образование
В районе моего проживания школы нет, ближайшая школа в 4 верстах, детишки все неграмотные, а за 4 версты ходить нет обуви и одежды. Всего школ в волости 4. Учительство, кроме школьной работы, среди населения не ведет никакой другой, исключая практикантки, которая вместе с местной молодежью занимается постановкой спектаклей.
Отношение к власти
В отношении к власти наблюдается перелом в молодом элементе, который подходит к взгляду, что ближе Советской власти и компартии к ним нет никаких партий; а вообще дух крестьянина анархический: ни та, ни другая власть не нужна. И только старики и кулацкие элементы еще придерживаются враждебного мнения. Отношение к местной власти не очень лестное, но и не чересчур враждебное.
Быт деревни
Праздники проводятся так же оживленно, как и в довоенное время, одна только положительная черта, что нет такого пьянства и драк, какие были раньше. Причина: волость бедная, не на что гулять. Второе: поумнел народ.
Раньше жена была рабой мужа, он что хотел, то и делал со своей женой. В настоящее время дело обстоит в другом виде. Мужья стали умнее, считают жену как подругу жизни, а не рабу и дают ей полную свободу. Зато отношения жены изменились. Свою свободу они пересолили и теперь стараются подчинить себе мужа, ввиду чего отношения мужа с женой нехороши. Между невесткой и свекровью существуют еще старые традиции, что «свекровь и невестка непримиримые враги». Но уже есть, появляются первые ласточки хорошей совместной жизни. Хотя и мало, но уже есть. Вообще все-таки деревня хотя и черепашьими шагами, и с трудом, но развивается и принимает в себя различные нововведения, т. е. деревня постепенно прогрессирует.
