Евгений Салиас де Турнемир
Золушка
Глава 17
Наутро часов в семь Эльза уже была на ногах и, несколько тревожная и взволнованная с самого момента пробуждения, занялась своим туалетом. Она не допускала возможности идти в замок в своем обычном сереньком платьице. Мать была того же мнения и еще накануне осмотрела единственное парадное платье, голубое фланелевое и кое-что поправила в нем, починила, прикрепила пуговицы.
Ни мать, ни дочь не подозревали, что насколько девочка была мила и грациозна в простом сереньком платье из нансука обыкновенного фасона, настолько была не к лицу в забавно-уродливом голубом платье.
С год назад, когда Баптист отправлялся погулять и покутить в Париж, Анна дала ему поручение – купить для Эльзы праздничный туалет. Баптист, которому в Париже было, конечно, не до покупок для Эльзы, перед самым отъездом зашел в предместье Батиньоль в первый попавшийся открытый базар, где продается всякая всячина, именуемая здесь «camelotte»: от иголок, серег и галстучков, до ботинок, платья и пальто. Здесь же он увидел при входе напяленное на манекен фланелевое платье на большой рост. Оно бросилось ему в глаза своим цветом и рядом белых пуговиц от ворота до земли. На двух кармашках по бокам было какое-то кружевцо.
Анна дала любимцу на платье тридцать франков, на этом стояла цена восемнадцать. Баптист решился в одну минуту. Голубое платье, которое было собственно утренним халатиком, из плохой дешевенькой фланели, было тотчас же им куплено. Времени на поиски чего-либо лучшего не потрачено, а вдобавок он оставался с двенадцатью франками в выигрыше.
Разумеется, и Анна, и в особенности Эльза были в восторге от покупки. Баптист уверил обеих, что приплатил еще своих пять франков. И эта ложь долго имела влияние на отношения Эльзы к Вигану. Она часто вспоминала в минуты озлобления на него, что все-таки он добрый, и когда-то приплатил своих пять франков за ее голубое платье. И только позже одна знакомая в Териэле объяснила Эльзе, что ее платье имеет вид d’une robe de chambre[240].
Разумеется, халат был тогда же урезан и перешит, но с тех пор прошло более года – девочка выросла, выровнялась, возмужала, халат стал узок, и она имела в нем забавно-неуклюжий вид. Тем не менее, у нее до сих пор оставалось известного рода уважение к этому «праздничному» одеянию и она наивно воображала, что в нем она несравненно лучше.
Едва только Эльза поднялась и начала одеваться, как Анна, обычно просыпавшаяся гораздо позднее, поднялась тоже, чтобы сделать дочери кофе и присмотреть за ее туалетом. Прежде всего, обе принялись за прическу. Надобно было что-нибудь устроить. В том виде, как Эльза ходила всякий день, идти в замок было немыслимо. С тех пор, как девочка помнила себя, она всегда мучилась с массой вьющихся волос, с которыми не было никакого сладу: вечно торчали кудри и лохмы целой шапкой или копной. Только самый искусный парикмахер при помощи всяких специальных средств мог бы справиться с такой головой.
На этот раз и Анна, и девочка вместе прибегнули к самому простому и обыкновенному способу: собрав все волосы, они крепко перекрутили их лентой на затылке и, подвязав, перевязали лентой через голову. Когда Эльза увидела себя в зеркало с гладко зачесанными и перекрученными волосами и страшно перетянутую платьем-халатом, из которого уже выросла, она сама себе понравилась.
– Не правда ли, я так лучше? Пожалуй, даже не хуже других? – спросила она у матери.
– Не знаю, – отозвалась Анна, оглядывая дочь. – Красивой, дитя мое, тебе быть нельзя, из-за твоей желтой кожи.
Этьен, явившийся тоже присутствовать при сборах и туалете сестры, тоже следил тревожными глазами за всеми движениями обеих. Мальчуган волновался еще более, нежели сестра. Ему не хотелось, чтобы Эльза отправлялась в замок не в порядке.
Когда туалет был окончен, и Анна с детьми принялась за кофе, наступило молчанье. Анна сопела сильнее, выпивая свой кофе, и вздыхала чаще обыкновенного, поглядывая на дочь. Она будто сожалела о чем-то, совестилась чего-то. Быть может, женщина соображала, что если бы Баптист не гулял, то на деньги, ею зарабатываемые, Эльза могла бы быть одета совершенно иначе.
Сама Эльза казалась спокойной. Ей почему-то думалось, что в этом голубом платье и с прилизанными и скрученными на голове волосами уже не так страшно идти к Отвилям. Этьен медленно тянул горячий кофе из большой чашки, сидел нагнувшись, но вскинув свои большие умные глаза на сестру и не спуская с нее взгляда, он продолжал тревожиться.
Знаменательное молчание, продолжавшееся около четверти часа, напомнило всем трем, как когда-то Эльза собиралась в белом платье к важному и торжественному событию во всякой семье – к première communion[241]. Большие часы, маятники которых одни нарушали тишину в домике, пробили один раз. Все обернулись и удивились. Было уже половина девятого. Для всех время прошло крайне быстро, благодаря необычным думам и волнениям.
– Пора! – выговорила Анна.
Эльза поднялась и снова, как бы бессознательно, подошла к зеркалу, снова осмотрела себя и теперь не знала, что себе сказать. Она обернулась к брату:
– Скажи, mon gars[242], как, по-твоему?
Этьен, не опускавший глаз с сестры, вдруг потупился, и стал глядеть в пустую чашку.
– Et bien quoi?[243] – тревожно и быстро произнесла Эльза.
– Ничего! – отозвался мальчуган.
– Скажи же: так хуже или лучше?
– Хуже! – резко и почти сердито выговорил Этьен.
– Почему же? – воскликнули одновременно и мать, и сестра.
Этьен молчал, не поднимая глаз, разглядывая кофейную гущу в своей чашке.
– Глупости! Что он понимает! – вымолвила Анна.
– Я ничего не понимаю в этих всех bricoles de femelles[244], да и ты, тоже не больше моего понимаешь.
– Что же тебе не нравится? – вымолвила Эльза, подходя к брату и становясь перед ним, как виноватая.
Девочка сразу упала духом и то, что ей казалось и мерещилось, стало как бы действительностью при подтверждении со стороны мальчугана.
– Погляди, – угрюмо вымолвил мальчик, – грудь оттопырилась, живот тоже раздулся, рукава коротки, петли тянут пуговицы, так что, кажется, сейчас все отскочат, а голова, как у остриженного наголо.
Наступило молчание, но затем Этьен сполз со стула, на котором сидел, подошел к сестре, взял ее обеими руками за руку и дернул.
– Voyons, fi-fille, не печалься, я, может быть, все вру, да и потом, Отвили ведь знают, что мы не богачи. Они и не ждут тебя разряженной, как невеста. Если бы ты могла вдруг вырядиться, то это было бы смешно, стали бы насмехаться. Помнишь, как в Териэле все хохотали над Баптистом, когда он напялил городскую шляпу! Небось, на другой же день припрятал и теперь только в Париж и надевает.
Анна быстро обернулась к мальчугану, глянула на него с упреком, хотела что-то сказать, но отвернулась и стала убирать чашки. Эльза накинула на голову свою поношенную соломенную шляпку с широкими полями. Этьен быстро шмыгнул в спальню, посмотрел на кровать, где, громко сопев, спал Баптист и, вернувшись к сестре, выговорил:
– Что же делать, нельзя? Но я все-таки до первого поворота смогу добежать!
Дело было в том, что они сговорились еще с вечера, что мальчуган проводит сестру до замка, если Баптист будет уже на ногах. Но так как тот, поднявшись несколько раз ночью ради застав, теперь продолжал спать, то Этьену приходилось сторожить переезд.
Эльза, наконец, совершенно готовая, подошла к матери, встала перед ней на расстоянии шагов двух и выговорила:
– Ну, я пошла!
– Иди. Уже пора! – отозвалась Анна.
Эльза стояла, не двигаясь. Ей хотелось, чтобы в эти исключительные минуты мать поцеловала ее, но сказать об этом она не хотела, а Анна не догадывалась в чем дело.
– Так я пошла? – повторила Эльза.
– Понятно! Что ж? – отозвалась Анна, удивившись.
Эльза простояла недвижно, скрестив руки и слегка опустив голову несколько секунд, потом быстро повернулась и взяла мальчугана за руку. Захватив со стены ключ, они вышли из домика и быстро двинулись через полотно дороги и открытое поле к шоссе.
– Ну, а вдруг, как раз, кто подъедет? – сказала Эльза. – Погоди, давай послушаем.
Они остановились, внимательно прислушались, но в воздухе стояла тишина, и только где-то в Тэриэле заливались несколько петухов.
– До поворота далеко, mon gars. Боюсь, ты опоздаешь.
– Сейчас на столб слазаю.
– Ну, полезай.
Этьен, подбежав к ближайшему телеграфному столбу, прибег к средству, к которому часто случалось прибегать и для себя, и для сестры. Окрестность была настолько гладка и ровна, безлесна и открыта во все стороны, что с верхушки телеграфного столба можно было все ясно видеть во всех направлениях.
Мальчик ловко забрался на столб, огляделся и крикнул весело:
– Pas un chien![245]
Затем он ловко и быстро соскользнул на землю и подбежал к сестре. Взявшись за руки, они припустились по шоссе. Первый поворот в сторону был почти через лье. Добежав до поворота и запыхавшись, они молча сели на траву. Наконец, Эльза вымолвила:
– Да, все-таки скучно все это и неприятно! Если бы меня туда взяли в горничные, я бы знала, что я буду делать, я бы была с их людьми, а ведь тут я должна буду с ними быть и не знаю, что буду делать… Poser! Мне кажется это ужасно глупо, как ты думаешь?
Мальчуган пожал плечами.
– Если им это кажется умно, то значит оно не глупо. Неприятно делать то, что всем кажется глупо, а делать что-нибудь глупое, что всем кажется умным – ничего. Помнишь, писарь у господина мэра петухом кричал – очень глупо. А все были довольны и выходило не глупо.
– Правда! Ты умница, Этьен! – вымолвила Эльза, оживилась и стала гладить брата по курчавой голове, по такой же шапке темных волос, как и у нее. Размышления брата совершенно ее успокоили.
Она нагнулась, обняла брата. Этьен вскинул руки ей на шею, прижался губами к ее лицу, и слезы появились у него на глазах.
– Ну ладно! Что ты! – вымолвила Эльза, а между тем, и у нее словно ком в горле застрял.
– Целую неделю! – вымолвил Этьен.
– Это недалеко.
– Но ведь целую неделю… Я и не знаю, как я буду без тебя…
– Ну, пора… До свидания!..
Брат и сестра смолкли на минуту, и затем Эльза вымолвила:
– Слушай, через два или три дня приходи к ограде парка Отвилей, в том месте, где торчит труба от оранжереи, где мы, помнишь, год назад прыгали с тобой и упали в канаву с водой. Приходи туда ровно в полдень, и я тоже приду. И там договоримся, в какие часы нам можно будет видеться, каждый день.
– Да! Да! – весело вымолвил мальчуган и оживился, что бывало с ним не так уж и часто.
Сестра и братишка расцеловались несколько раз, как если бы прощались на целый год, и поднялись.
– Ну, беги, а я погляжу, постою здесь, – сказала она.
– Нет, лучше ты иди, а я погляжу, а потом побегу к заставам.
– Нет, mon gars, это глупо. Тебе надо поторопиться, вдруг кто-нибудь подъедет. Беги скорей, а я постою и посмотрю, пока тебя будет видно.
– Нет, давай сразу вместе разбежимся.
– Хорошо!
– Ну… раз, два, три! – воскликнул Этьен и припустился по шоссе.
Девочка тоже побежала, но оба на бегу постоянно оглядывались и, пробежав шагов по сто, они остановились и, обернувшись, посмотрели друг на друга.
– Завтра в полдень! – крикнул Этьен изо всей силы.
Эльза не расслышала, а скорее поняла и крикнула:
– Да, да!.. – и махнула рукой.
И они снова побежали. Когда Эльза оглянулась вновь, то высокий колосившийся овес уже скрыл брата…
Эльза снова пошла спокойным шагом, продолжая думать над словами брата. Мнение мальчугана совершенно успокоило ее.
«Действительно, вырядиться вдруг, было бы глупо! – думалось ей. – Верно и то, что если они считают мое дело не глупым, а умным, то нечего и смущаться. А деньги, деньги – вот главное! Как же с ними поступить?»
Приказание Баптиста и матери – тотчас же требовать вперед сто франков, больше всего смущало Эльзу. Она даже и представить себе не могла, как решится спросить это у графини Отвиль или у самого Монклера.
Раздумывая всю дорогу о своем предстоящем появлении в замке, Эльза не заметила, как перед ней вдали появились верхушки обширного парка Отвилей. Эльза замедлила шаги, но затем вздохнула, и будто окончательно решившись на что-то опасное – смелее двинулась вперед.
Глава 18
Поместье графа Отвиля не было старинным замком и существовало менее ста лет. Отец теперешнего владельца купил имение, выстроил просторный дом, но самой простой архитектуры. Это было нечто среднее между тем, что называют виллой, и тем, что существует в Англии под именем коттеджа.
Перед домом был небольшой партер, красиво изукрашенный, с массой цветов. С другой стороны помещался широкий мощеный двор со службами, конюшнями и сараями, а вдоль стен строений правильно выстроились высокие и стройные пирамидальные тополя. За ними начинался густой парк, расходившийся на целое лье.
У самых ворот, чугунных, со сквозной решеткой, был небольшой домик, вроде того, в котором жила Анна Карадоль с детьми, с той только разницей, что он был оштукатурен и выкрашен розовой краской. Это был домик хорошо известного в округе и в Териэле человека, пожалуй, даже более известного, чем сами графы Отвили.
Все хорошо его знали и считали за умнейшего человека, начитанного и исключительно порядочного. Все называли его «monsieur Isidore» и мало кто знал его фамилию. Случилось это потому, что сам привратник замка как бы умышленно умалчивал о своей фамилии, которую не любил и при необходимости дать свой адрес, указывал лишь одно имя без прибавления фамилии. Фамилия его была самая обыкновенная, какая только может быть: Martin.
Эльза подошла к маленькой, тоже чугунной, решетчатой калитке и хотела войти, но она оказалась запертой. Она взялась за звонок и постаралась позвонить как можно скромнее. Колокольчик чуть слышно звякнул и из окошка, выходившего во двор, показалась маленькая фигурка с морщинистым лицом и седыми, коротко остриженными волосами под черной бархатной ермолкой.
– Кто там? – выговорил привратник, облокачиваясь на окно с книжкой в руке.
Присмотревшись, он прибавил:
– Что вам нужно?
– Я пришла к графине, – отозвалась Эльза.
Яркое солнце мешало просунувшемуся старичку разглядеть стоящую за решеткой фигуру. Он приблизил руку козырьком к глазам и выговорил:
– A! Газель! Я сейчас!
Через несколько мгновений маленький и худенький старичок легко и бодро вышел к калитке и отпер ее.
– У вас ничего нет? – вымолвил он, видя, что она с пустыми руками.
– Ничего, monsieur Isidore!
– Зачем же вы пришли?
– Право, точно не знаю, но графиня была вчера у матери и попросила меня прийти.
– В котором часу?
– Да просто утром.
– Ну, дитя мое, понятие «утро» у вас и у аристократов совершенно разное. Заходите, посидите у меня до тех пор, пока не начнется «утро» графини.
Изидор улыбнулся добродушно, запер калитку и двинулся в домик. Эльза последовала за ним и, войдя, с удивлением стала озираться вокруг себя. Маленькая комнатка, в которую она вошла, удивила ее. Это было что-то прелестное, что мерещилось ей, но чего она никогда не видала. В Териэле ничего подобного не было ни у кого.
Она всегда считала месье Изидора важным человеком, – такова была его слава, но теперь, маленький и худенький старичок с добродушно-важным лицом, всегда тщательно выбритым, в чистой, почти щегольской черной бархатной шапочке, которую он никогда не снимал, как бы укрывая плешь во всю голову, – показался Эльзе еще важнее.
Комната, служившая привратнику «замка» гостиной, была чрезвычайно чистая: мебель была маленького размера, как бы подобранная к его росту, на стенах висели в рамках разные гравюры с сюжетами из Священного Писания. На одной стене висели два больших портрета в золотых рамках, а между ними небольшая гравюра, изображавшая маленького мальчика лет шести-семи, но в мундире с генеральскими эполетами.
Большие портреты изображали мужчину и женщину, но в таких странных одеяниях, что Эльза долго не могла оторваться от них и, наконец, насмешливая улыбка скользнула по ее лицу.
В особенности поразила ее нарисованная дама. У нее была такая прическа, что обыкновенная лохматая шапка волос на голове Эльзы была чем-то микроскопическим сравнительно с этой горой в несколько этажей, под огромной шляпой.
В углах комнаты стояли высокие растения, а все три окна были заставлены цветами в горшках. В углу на тумбе, в большой круглой клетке, качалась в кольце диковинная красная птица, которая поразила Эльзу еще более, нежели дама с пирамидой волос на голове.
Глянув в растворенную дверь, Эльза увидела кровать с таким поразительно-чистым бельем и снежно-белым одеялом, что глаза ее заискрились от какого-то чувства, близкого к зависти. Раньше такие чистые и прелестные кровати Эльза могла только воображать.
Недалеко от двери стоял стол, а на нем кое-какие вещи, чернильница и около нее большой ангел с крыльями. На столе было много исписанной бумаги и много маленьких книг. Невдалеке, с другой стороны двери, стоял шкаф, забитый книгами самого разного размера и вида.
Эльза застыла посреди комнаты, удивленно оглядываясь вокруг. Комнатка казалась ей все прелестнее. Но вдруг она вздрогнула всем телом: месье Изидор визгливо, даже как-то безобразно вскрикнул:
– Veux-tu déjeuner, mon ami?[246]
Эльза обернулась к хозяину домика и ответила:
– Merci, я уже выпила кофе дома.
Изидор рассмеялся настолько добродушно и весело, что Эльза с удивлением пригляделась к его лицу. Она не могла понять, что может быть смешного в ее ответе.
– Ну, садитесь, дитя мое, будем с вами дожидаться утра, назначенного вам графиней.
Эльза села на маленький стульчик, который ей, так же, как и Изидору, был как раз как бы по мерке.
– Полдень, Газель, для всех людей одинаков, а вот утро и вечер бывают на свете разные. У вас на один лад, у меня, положим, на другой, а у важных людей утро бывает в совершенно иное время, а вечер начинается поздно и заменяет часто собой всю ночь. Так что ночей собственно у наших господ иногда совсем не бывает. Ну, да это неинтересно! Я хочу только сказать вам, что вам, моя милая Газель, придется посидеть у меня, по крайней мере, часа три, прежде чем в замке все проснутся. Сейчас пока и обслуга еще не вся поднялась. Я даже не могу доложить о вас горничной графини, потому что и она еще не поднималась, а как только мамзель Julie проснется, я скажу ей. А пока я займу вас чем-нибудь. Вы читать умеете?
– Конечно, умею.
– Хотите я вам дам книжку?
– Нет, merci, я их не люблю.
– Вот как! – раcсмеялся Изидор. – Почему же?
– Не знаю! Ужасно не люблю книжек, а уж особенно арифметику.
– Ну, так делать нечего, побеседуем!
Изидор закрыл свою книжку, которую продолжал держать в руке и положил ее на стол. Заметив глаза Эльзы, снова устремленные на портреты, он произнес совершенно иным, важным, даже как будто торжественным голосом:
– Знаете ли вы, дитя мое, на чьи портреты вы смотрите? И он, и она – это святые личности, которые святее многих святых. Это король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта. А вот этот мальчик между ними, которого теперь уже нет на свете, прожил лет пятьдесят в изгнании вне пределов Франции. А ведь он был единственный человек на свете, которому должно бы было быть властелином Франции. Это граф Шамбор, или герцог Бордосский, которому казненный король приходился, как arrière grand oncle[247]. А король и королева, которых вы видите, уже скоро сто лет, как погибли самым ужасным образом. Они взяли на себя грехи Франции и поступили почти так же, как во времена оны Спаситель Mиpa. Они пострадали и умерли за французский народ, но кровь их на нас и на детях наших есть и останется долго. И дорого мы заплатили, и дорого еще заплатим за их погибель. Вы, конечно, дитя мое, не знаете, что с ними было. Им отрезали головы.
– Как?! – воскликнула Эльза, почти привскочив на своем стуле.
– Да, дитя мое, и королю, и королеве отрезали головы.
– За что? Когда?! – воскликнула снова Эльза.
– Я вам это подробно расскажу, так как нам придется еще долго сидеть в ожидании, когда замок проснется.
Эльза встала, приблизилась ближе к стене и стала с большим вниманием разглядывать лица на портретах. Но через мгновение она снова поневоле вздрогнула всем телом, так как за спиной ее снова пронзительно раздалось:
– Veux-tu déjeuner, mon ami?[248]
Она быстро обернулась, удивленно поглядела на хозяина и снова выговорила, но уже боязливо и несколько сухо:
– Я уже сказала вам – merci, я дома напилась кофе.
Господин Изидор снова рассмеялся, но более добродушно. Он поднялся с места, взял Эльзу за руку, подвел ее к клетке, где сидела красная птица, и вымолвил:
– Это попугай! Вы таких никогда не видали?
– Нет.
– Ну, тогда полюбуйтесь.
И наклонившись к клетке, он вымолвил:
– Et toi, veux-tu déjeuner?[249]
– Oui! Oui! Oui![250] – визгливо отозвалась птица.
– Скажи что-нибудь для мамзель Газели! – произнес хозяин. – Dis: bonjour, mamzelle![251]
Птица, дернув головой, еще громче и визгливее крикнула:
– Bonjour, mamzelle!
Изидор обернулся к Эльзе и раcсмеялся. Старик давно не видел такого изумленного лица. Глаза Эльзы казались еще вдвое больше, широко раскрытый рот изображал крайнее изумление. И вдруг, обернувшись к привратнику, она вымолвила, как бы желая удостовериться, не обманул ли ее слух:
– Il parle! Il parle![252]
– Ну, да, да!
– И он может понимать?
– Многое!
– Вы с ним разговариваете?
– Да, – рассмеялся Изидор, – но немного. Нет, дитя мое, я шучу. Эта птица – самая глупая на свете. Она умеет только кричать несколько фраз, сама не зная, что кричит. Разве вы никогда не слышали – люди говорят про какого-нибудь человека, что он попугай?
– Ах, да! – воскликнула Эльза.
– Ну, вот…
– Да, да, говорят! И даже про нашего Баптиста говорят.
– Баптиста? Кто же это? A-а!.. – вспомнил Изидор. – Le bon ami[253] вашей матушки.
Эльза тотчас опустила глаза и отозвалась едва слышно:
– Oui, monsieur![254]
Они уселись вновь и привратник начал раcсказывать про казненных короля и королеву. Это длилось, пока у окна не появилась какая-то расфранченная дама с бойкими глазами и улыбкой.
– Господин Изидор, – сказала она, заглядывая в окно… – Не у вас ли…
И увидя Эльзу, она прибавила:
– Вы, вероятно, mademoiselle Caradol?
– Да-с, – отозвалась Эльза.
– Графиня давно уже вас ожидает, уже спрашивала. А господин Монклер волнуется, всем говорит неприятности, даже чашку с кофе разбил.
Девочка вышла из домика. Женщина, оказавшаяся горничной графини, оглядела девочку, ее прилизанные волосы, нелепо скрученные на затылке, с пучком волос, торчавшими почти на темени, ее неуклюжее и нелепое голубое платьице. И франтиха Julie слегка повела бровью и едва не пожала плечом.
Она знала, что друг графини – капризник и прихотник Монклер ожидает себе модель, о которой уже более суток болтает от зари до зари, восхищаясь и восторгаясь. А между тем эта девочка, неуклюже затянутая в какой-то голубой, слегка полинявший халатик, намного некрасивее многих молодых девушек и девочек, которых Julie знает. Уж если понадобилась модель для артиста, то она – Julie могла бы скорее подойти к этой роли.
Идя тихо по двору рядом с девочкой, горничная не спускала с нее глаз и все мысленно повторяла: «И что он в ней нашел? Ну и чудаки же эти художники!»
