Евгений Салиас де Турнемир
Ширь и мах (Миллион)
XV
Князь, похитив «персидку», хворал для всех, т. е. никого не принимал.
Он был не только здоров и бодр, но веселее чем когда… Он играл и доигрывал партию в той игре, что сам затеял.
Баур, граф Велемирский, Немцевич, Брусков, лакей Дмитрий и его сестра, даже дворянин Саблуков, даже персиянин Амалат-Гассан и еще многие другие действующие лица – бывали у него, уезжали и исчезали, являлись вновь… Только княжны не было видно, и никто о ней не говорил, по-видимому, и не думал. И где была она, никто, кроме разве Дмитрия с сестрой, не знали. Только раз, однажды утром, капитан Немцевич, из желания подольститься к князю, осведомился нежно о здоровье княжны.
– Как, ваша светлость, оне себя изволят чувствовать? Все ли в добром здоровья?
– Кто? – спросил князь наивным голосом.
– Княжна тоись…
– Какая княжна?
– Княжна Изфаганова-с… – оробел Немцевич.
– Какая Изфаганова?
Немцевича душа машинально ушла в пятки, и он не отвечал.
– Отвечай, коли спрашивают! Чего рот разинул. Ну? Я у тебя спрашиваю, какая такая княжна Изфаганова? Откуда ты такую выудил?
– Не могу знать-с… – пролепетал Немцевич.
– Не можешь. То-то… Пошел…
И капитан не ушел, а выкатился шариком.
Наконец, на второй день вечером, когда князь сидел полулежа на софе, с книгой в руках, явился Брусков с докладом.
– Ну, что ж? прощать совсем придется тебя? – весело спросил князь, и не только губы, но и глаза его смеялись.
– Придется, ваша светлость.
– Справил, стало быть, как след?
– Справил отменно. Шесть часов бился с ним. Уговорил-таки просить, умолять, в ногах у Зубова валяться хоть сутки…
– Да отчего же он, шельма, не хотел? Простое дело. Самому надумать бы следовало.
– Сказывал: не стоит… Все погибло… Княжну вернешь самое, но уж… не совсем тоись…
– Как не совсем? Не пойму!
– Княжну, сказывал, может, князь и отдаст назад, но, стало быть, ее только самое вернешь, а чести ее уж не вернешь…
Князь вдруг залился громким хохотом и даже опрокинулся на подушку дивана.
– Ой, батюшки, уморил… О-ох… дай воды испить…
– Ну, ты уверил его, дурня, что невеста его для меня священна осталась? Хоть сейчас получай в полной неприкосновенности.
– Уверял. Вот он и был у Зубова. Тот все не хотел, но потом поддался и обещал вам написать.
– Ну, а когда?
– Записку с курьером, должно быть, завтра получите.
– Ну, ладно… Спасибо… Я у тебя на свадьбе посаженым.
– Не стою я ваших милостей.
– И у меня, братец ты мой, – рассмеялся князь, – из-под носу невесту не увезут от жениха. Ступай и посылай ко мне Баура. Надо тоже и пустяками заняться. Просьбу датского резидента вели ему захватить с собой… Совсем забыл со всей этой кутерьмой.
На другой день действительно явился курьер от Зубова и лривез князю записку.
Зубов объяснил Потемкину, что он вмешивается в дело, до него не касающееся, только из жалости к артисту и из «чувства оскорбленной справедливости», а затем и «ради попирания законов гостеприимства», и наконец, «в защиту несчастной сироты, одинокой на чужбине».
– Вишь как расписался! – воскликнул князь. – Все тут есть… Только смекалки нет…
Князь велел сказать курьеру, чтобы он передал на словах господину Зубову, что князь получил записку, но отвечать ему на нее нечего.
В то же время князь вызвал Немцевича и объяснил ему, чтобы он ехал тотчас к Велемирскому и сказал: «Пора».
– Понял ты!
– Понял-с.
Когда капитан был в дверях, князь вдруг остановил его, как бы вспомнив:
– Стой. Про какую это ты прошлый раз княжну говорил? Как сказывал-то… Изфагановская, кажись?
– Точно так-с! – робко шепнул Немцевич.
– А кто она такая… Откуда ты ее выискал?
– Не могу знать-с!.. – прошипел капитан. Когда он вышел, князь весело расхохотался. Вечером явился и сам граф Велемирский.
– Завтра в двенадцать часов Платон Александрович будет к вам, – произнес он, театрально кланяясь.
– Молодец! – крикнул князь. – Садись. Рассказывай, как обделал…
– Не сердитесь только, князь… Может, я пересолил, – сказал граф. – Только ведь это из усердия! По необходимости, а не по глупости.
– Что такое?
– Я действовал через всех знакомых. И ото всех слышал в ответ только одно. Зубов говорит, что ему на такой шаг решиться при их отношениях неприлично, не позволяет амбиция. Да и толку от сего, кроме унижения, ничего не будет. Тем дело и кончилось… Прогорело все.
– Ну?
– Ну, я перекрестился да сам к нему и махнул.
– Как сам? Да ведь ты у него никогда не бывал. Ты из моих.
– А вот. Сам-то я все и устроил! – рассмеялся Велемирский. – Приехал и объяснил все дело. А дело вот какое… Простите, коли пересолил… Дело такое, что тетушке графине Александре Васильевне, да и всей родне нашей, очень неприятно все это происшествие с княжной Изфагановой и что все мы на князя Григория Александровича, поскольку посмели, напали с осуждением и просьбой освободить персидскую княжну. Князь, видимо, и сам был смущен необдуманным шагом… Да и княжна ревет, мечет и плачет и руки на себя наложить два раза хотела, так что ее чуть не на привязи держат и караулят… Дело, стало быть, плохо… Князь сам видит все, но уперся… Стыдно… Будто ищет только приличного предлога, чтобы разделаться с этой княжной… Предлог этот есть, и сам князь обмолвился…
– Ну, ну… Пока хорошо… А вот тут загвоздка. Что ты на меня-то выдумал?
– Князь обмолвился, – продолжал Велемирский, – что если бы сам Зубов, у него почти не бывающий, разве только по особенно важному государственному делу или поручению царицы, – если Зубов сам приедет и попросит князя возвратить невесту, но не жениху ее, а только отпустить и дать свободно уехать к себе, да поручится князю, что сего ненавистного брака с скрипачом не состоится, то князь тотчас ее отпустит.
– Ну…
– Ну, он помялся, помялся, да чтобы всех одолжить – и вас, и всю нашу родню, и княжну, да и себя самого… и согласился.
– Ну и одолжит! Воистину одолжит!
– Завтра, в двенадцать часов, он и будет лично к вам просить отдать ему эту прелестницу, обещаясь, что не допустит ее брака с музыкантом.
– А сам думает небось про себя: «и надую». Поедут вместе домой к ней – да и обвенчаются где по дороге, хоть в Москве или Киеве…
Отпуская Велемирского, он поцеловал его и затем приказал позвать Баура.
– Завтра прием… Я выздоровел.
Князь рано лег спать и наутро рано проснулся. Одеваясь, он почти по-товарищески весело болтал с Дмитрием о всяком вздоре, вспоминал кое-какие приключения из прошлого, случаи из жизни в Яссах.
– А что наша княжна, – спросил он, – готовится на объяснение?
– Чего тут готовиться… – фамильярно отвечал Дмитрий. – Нешто такая голова, чтобы загодя гадать, что говорить! Бесценная голова – умница, каких поискать, да и днем с огнем не найдешь! И как это вот бывает на свете, в этаком состоянии и такими свойствами Господь одарит… – важно зафилософствовал лакей, одевая барина и подавая уже камзол.
– Господу Богу все равны. Кого захочет, того и взыщет. Ну, а как мундир? Скоро поспеет?
– Какой мундир? вам?
– Дурень… Мундир княжне Изфагановой…
– А-а… Готов! Уж примеривали, – весело сказал Дмитрий. – Чуден вышел канцелярский служитель, Григорий Александрыч.
– Да мал еще очень! Совсем видать – не мужчина, как ему быть следовает… А ребенок либо девчонка.
– Сам с ноготок, да ум в потолок!
В эту минуту вошел в уборную капитан Немцевич и доложил, что просители уже набираются и происходит удивительное.
– Что ж такое? – спросил Потемкин.
– Да уж очень много, – сказал капитан. – И простых людей много.
Князь усмехнулся.
– Что ж мудреного, – сказал он, обращаясь к офицеру. – Столько вот дней приему не было, ну и понабралось, зараз и полезли…
XVI
В зале князя действительно, вследствие двухдневного отказа, набиралось много посетителей… Были и сановники, которым дали знать, что князь выздоровел и будет принимать… Но были и офицеры. Было много и простых людей, купцов, мещан и разносортных горожан.
В некоторых группах офицеров шел разговор.
– Вы что, полковник, по какому делу? Жалоба аль благодарить за что?..
– И сам не знаю, зачем приехал…
– Вот как? Стало, нас этаких тут много…
– И вы тоже не знаете…
– Да мне граф Велемирский сказал, что князь хочет посоветоваться с офицерами о новых уборах головных и покажет модели. Говорит: случай лично беседовать с князем.
– А вы что… Почему…
– Да мне сродственник один посоветовал сегодня собраться просить князя насчет моего дела в Соляном правлении.
Такие все шли разговоры.
Наконец в полдень князю доложили о прибытии Зубова.
– На моей улице праздник! – произнес он. Затем он быстро встал и двинулся в залу.
Все шевельнулось, зашумело, двинувшись, и поклонилось.
Князь ответил кивком головы на общий поклон и своей тяжелой походкой прошел мимо двух рядов плотной толпы прямо к противоположным дверям и остановился…
Зубов уже двигался к нему по анфиладе гостиных…
Князь ждал на пороге, и по лицу его пробежала недобрая усмешка…
Зубов ускорил шаг и подошел… Лицо его казалось несколько смущенным. Видно было, что он будто сам не рад, что явился.
– Чему обязан удовольствием вас видеть?.. – с сухой любезностью проговорил князь, подавая руку.
– Дело, князь…
– Поручение от государыни?
– Нет, князь… Я по своему делу… то есть по особому делу…
И Зубов сделал незаметное движение вперед, как бы говоря, что пора двинуться и идти в кабинет…
Князь будто не заметил движения и не шевельнулся с места, а только повернулся боком к толпе, и оба очутились почти на пороге, друг против друга, окруженные толпой почти вплотную.
– Я слушаю… – произнес князь.
Зубов слегка усмехнулся.
– Но здесь… Я не могу. Я могу только наедине объяснить… Вам будет неприятно. Вам! Если я здесь все скажу. Поймите… Мне все равно!.. – несколько свысока промолвил флигель-адъютант, косясь на толпу.
– И мне тоже, Платон Александрович, все равно… Тайны у нас с вами нет.
– Извольте! – вспыхнув, вымолвил Зубов громко. – Я приехал просить вас освободить княжну Изфаганову.
Князь глядел на молодого человека и не отвечал.
Фамилия произвела магическое действие. Все встрепенулись, прислушиваясь, ждали.
Наступило молчание в зале, и, несмотря на многолюдство присутствующих, воцарилась полная тишина, не возмущаемая ни единым звуком.
– Вы приехали за княжной Изфагановой? Просить освободить как бы из заточения?.. – повторил князь.
– Да-с…
Снова молчание. Князь вздохнул.
– И этого сделать не могу, – произнес он. – Но скажите, государь мой, – снова громче заговорил князь, – какое вам до этого дело? И как вы в такой переплет замешались?
Зубов выпрямился и произнес запальчиво:
– Похитить чужую невесту, чуть не из храма, и держать ее насильно…
– Кто же вам все это сказал?
– Я был приглашен на свадьбу княжны и видел… Княжна сама просила…
– Извините. Вы ошибаетесь. Я это строго запретил! Эта, именуемая вами княжной Изфагановой, вас усиленно просила не быть в церкви. Вы явились по приглашению…
– Все равно… Жених позвал меня как защитника, боясь насилия… И он не ошибся! И вот я поневоле являюсь теперь защитником сироты-чужеземки, почти ребенка.
– Позвольте же вам доложить: никакой княжны Изфагановой на свете нет и не было! – проговорил князь мерно. – Был машкерад, чтобы проучить здорово проходимца, который явился ко мне сюда под именем маркиза-эмигранта… А что многие лица полезли, куда их не звали, приехали на бал, куда их не приглашали, – я сожалею, но в этом не виноват… А что вы, наконец, вмешались в этот машкерад по молодости лет – я еще более сожалею. Мой главный скоморох – сиречь юная персидская княжна – сама просила вас, по моему приказанию, в церковь не ездить…
Зубов несколько оторопел и глядел на Потемкина уже с тревогой в лице…
– Я ничего не понимаю, князь. Какой машкерад!.. – выговорил он. – Стало быть, княжна Изфаганова…
– Не княжна! – отвечал князь вразумительно. – Так же как маркиз – не маркиз.
В зале наступила опять тишина и молчание. Зубов стоял румяный и смущенный, но вдруг вымолвил:
– Я не верю. Извините… Пускай княжна, запертая у вас, сама придет сюда и сама все это скажет. Я поверю!
– Брусков! – крикнул князь.
– Чего изволите? – отозвался тот за его спиной.
– Позови, поди, сюда прелестницу персидскую, которая вместо одного многих обморочила и в шуты вырядила. Пускай сама явится.
Офицер кинулся в кабинет, и с этой минуты все взоры приковались к дубовым дверям.
– Да-с, – продолжал князь. – Я этого, конечно, всего предвидеть не мог… Я хотел пошутить только над самозванцем маркизом. А потрафилось не то. Один скоморох – правду сказать, шельма и бестия – весь город одурачил…
– Но кто же тогда эта… девушка… Ваша крепостная?.. – вымолвил Зубов, уже окончательно смущенный.
– А вот извольте спросить сами! – любезно отозвался князь, указывая на отворяющиеся двери…
На пороге показалась маленькая фигурка в светло-голубом платье с вырезным лифом и матово-серым вуалем на голове.
– Княжна Эмете!.. Пожалуйте! – сказал Потемкин.
Красивая фигурка приблизилась.
– Это ли княжна, господин Зубов?
– Это. Да… – пробурчал молодой человек.
– Ну, винися… Шельма! – рассмеялся князь… – Буде скоморошествовать-то. Довольно у тебя ручки-то лизали разные старые и молодые! Иди-ка на расправу… Говори… Княжна ты или нет… Персидская?..
– Нет, ваша светлость! – вымолвила фигурка, косясь на толпу с румяным от смущения лицом…
– Верите ли вы, господин Зубов… – обернулся князь.
Зубов стоял уже не смущенный и насмешливо улыбался.
– Если она, эта девушка, сама говорит, что она не княжна, – отозвался он умышленно развязно, – то, конечно, я должен верить… Но, извините, я не понимаю главного.
– Чего же?
– Остроты, князь. Остроты во всей вашей шутке. Разума и цели в машкераде.
– Как тоись?..
– В чем же ваша проучка самозванца маркиза или шутка над всеми… Выдать прелестную девочку за княжну персидскую и дать влюбиться музыканту, чтобы потом ее у него отнять. Ему больно. Да. Но извините… – надменно смеясь, выговорил Зубов, обращаясь как бы ко всем. – Peu de seul[87], как говорят французы.
– А я так боюсь, Платон Александрыч, что я пересолил…
– Мало потому, что если это не княжна, то, во всяком случае, прелестная девушка, умная!
– Да, но в этаких на святках не влюбляются, а тут многие врезались, руки целовали и, более того, обнимали да чмокали… Ну, буде… Конец машкераду! Княжна… Шельма! Раздевайся!..
Раздалось несколько восклицаний, так как на глазах у всех маленькая фигурка начала послушно и быстро расстегивать лиф платья.
– Что вы делаете, князь! – прошептал в изумлении и негодовании Зубов.
– Хочу вам в его настоящем виде калмычка показать…
– Калмычка?
– Кал-мы-чка!.. – протянул князь. – Пока так…
Маленькое существо быстро побросало уже на пол всю свою одежду и вуаль, и, когда платье съехало на пол, вышел из круга складок в красной куртке и шальварах прелестный мальчик, но при этом, уже и сам невольно смеясь, застегнул ворот на голой груди, которая была открыта под вырезом женского платья. В зале пошел гул сотни голосов.
– Честь имею представить! – сказал князь, обращаясь ко всем. – Калмык, по имени – Саркиз. Зацеловали беднягу. Да чуть было не обвенчали и храм христианский не опоганили. Спасибо моим молодцам, что вовремя Саркизку арестовали… А вам, Платон Александрович, спасибо за добровольное участие в машкераде. С вами веселее вышло. Честь имею кланяться…
XVII
– Слышали о потемкинской мороке?
– Слышал, да в толк не возьму.
– Чудеса в решете. Ну и афронт для всех тоже не последний!..
– Калмык. Простой, тоись, калмык, сказывают?
– Калмык – Саркизом звать. Настоящий. Из Астрахани! Привезен был нарочито для машкерада этого и мороки. Выбирали по всем базарам самого красивого, какой найдется. Ну и нашли! Сей чудодей захочет птичьего молока и сухой воды – ему достанут…
– Слышали? Персияне-то наемные были из Москвы и тоже обморочены были. Им сказали, что свита принцессы в дороге застряла, а их на время берут. Они сами почитали ее… Тьфу! Его почитали за княжну персидскую. Ну и служили верой и правдой. Только дивились, что княжна по-ихнему ни бельмеса не знает. Да жалованье хорошее мешало им очень-то дивиться да ахать и болтать. А две бабы-то, сказывают, и вовсе русские были. За то они обе и молчали завсегда…
– Послушайте. Что же это?! Калмык-то князев?!
– Что ж! С жиру бесится!
– Да ведь это невежество. И не дворянский совсем поступок, воля ваша! Что ж это за времяпрепровождение?!
– Да и не смешно. Озорничество одно. А остроты никакой тут…
– Ума нет простого, не токмо остроты. Благоприличия нет… Уважения к своему сословию…
– Одно слово: развращенность и повреждение нравов.
– А ведь князь Хованов попался. Руки целовал каждодневно.
– Ну, ему, старому, поделом!
– А Зубов-то? Зубов?
Зубов был взбешен, конечно, более всех и поклялся отомстить. Но не по-российски – смехом и морокой, а, как говорил князь, – по-английски, т. е. злом, а не шуткой. Зубов готовил князю удар в самое сердце.
В домовой церкви Таврического дворца на той же неделе были торжественные – свадьба и крестины.
Венчался офицер Брусков с барышней Саблуковой, а князь был сватом и посаженым отцом у невесты. И все смеялся, поздравляя после венца молодых.
– Смотри, Брусков… Не башкиренок ли?!
Крестины были еще торжественнее. Все, что жило во дворце Таврическом, присутствовало. Крестился калмык Саркиз, и князь был восприемником от купели.
И вышел из церкви уж не Саркиз, а Павел Григорьевич Саркизов, получив имя от благодетеля и бывшего своего барина, а отчество от крестного отца.
Наутро Павел Григорьевич получил чин сенатского секретаря, пять тысяч рублей денег: но от невесты-приданницы, что прочил ему князь, отказался.
– Что? Аль боишься? Подведу тоже и тебя! – шутил князь.
Павел Григорьевич объявил, что просит одной милости – быть век при князе по гражданским поручениям…
Через неделю управляющий канцелярией фельдмаршала Попов сделал Саркизова делопроизводителем и доложил князю:
– Видал я на своем веку двух-трех, как их именуют, самородков, ну, а этакого не видывал. Чрез пять лет на моем месте будет, а то и выше…
А сам Павел Григорьевич горячо теперь исповедовал и молился новому своему Богу – христианскому. Но часто думал:
«Пока князь жив! А без него беги из Питера на край света. Да и там найдут для отплаты».
XVIII
– Это неправда! Нет, это неправда! Могущественные и властные люди, «сильные мира сего», не все могут делать… Могут ли безнаказанно всякие злодеяния творить… Я любил ее… И она меня любила и любит. Это неправда. Сердце мне говорит это… И где княжна? В каземате? Погублена. Где ты, бедная Эмете, жертва самовластия? Я слезы лью от зари до зари. Томлюсь в тысяче терзаний, изболел душой по тебе… А ты этого и не знаешь… Где ты, бедная крошка?.. Неужели я никогда не увижу тебя, не обойму, не прильну губами к твоему милому личику… Твой взгляд изумрудный, глубокий, полный слез наслаждения, когда я играл тебе. О! я вижу его! Вижу, как если бы ты была предо мной… Эмете, где ты?.. Боже мой, за что судьба так безжалостно поступает с людьми? Чем я заслужил эту кару? Что я сделал? Я жил всю жизнь безвинно. На моей совести нет ничего… За что же это наказание? За что эта насмешка судьбы? После нищеты, голода, холода – дать мне много, обещать еще большее… Дать мне любовь чистого и невинного создания, чудно красивого, доброго… С душой, способной на восторженный отклик тому, что составляет и наполняет мою жизнь, – способной рыдать от музыки… Дать мне все это… И отнять… Эмете, где ты? Неужели она уже мертвая. В гробу! Под землей… Или убитая зарыта тайком в Таврическом саду по приказанию сатрапа, пресыщенного всем, что свет может дать за его миллионы и его власть… Нет!! Нет, она жива! Я верю. Я чувствую… Она жива… А если жива, то любит меня. Эмете! Отдайте мне ее. Я люблю ее. Отдайте мне… Отдайте…
Так мучился артист-музыкант, приютившийся в квартире старика пастора.
Он томился, то плакал тихо, то рыдал судорожно и отчаянно, говорил сам с собой и стонал и ни разу не взял в руки свою скрипку.
Зубов в тот же день сказал ему правду. Он поверил… но, пролежав часа два в обмороке, так что его приняли уже за мертвого, он пришел в себя…
Пришел в себя и понял, что над ним зло посмеялись. Они погубили его возлюбленную и с наглостью уверяют его и убеждают… В чем же? Что ее никогда не было на свете!
Наконец однажды пастор понял, что бедный артист близок к помешательству.
«Лучше сердечная боль от оскорбления, лучше пусть пострадает его самолюбие, нежели эти муки сердца влюбленного в несуществующее».
Так рассудил старик и отправился к Зубову объяснить все и просить устроить артисту свидание с той личностью, которая так зло насмеялась над ним.
Зубов наотрез отказался. Одно воспоминание обо всей истории его вывело из себя.
Пастор решился и отправился прямо к князю в приемный день, был принят и объяснился.
Князь подумал и головой покачал.
– Жаль молодца. Но ведь горю не пособишь. Я полагаю, что он и самой княжне в вицмундире не поверит…
Князь велел позвать делопроизводителя Саркизова и пояснил казус с музыкантом.
Павел Григорьевич выслушал и грустно потупился.
– Что же? – спросил князь.
– Увольте, ваша светлость, – глухо и тихо проговорил он – Вы сами изволите сказывать… Кончен машкерад, и кончена эта канитель. Я свое слово сдержал, хоть и трудно было. Душа не лежала к этому. Я знал, что злодеяние совершаю. Кому смех, а кому и горе, отчаяние. Я слово дал и сдержал. Сдержите и вы свое… Мне видеть музыканта будет тяжко, так тяжко, что я и сказать не могу. Ведь я ему сердце растерзал… Мне его жаль… А видеть просто не в силу. Увольте хоть пока. А чрез месяц – обойдется, может. Тогда мы повидаемся… А затем ваша воля – как прикажете…
Наступило молчание.
Пастор, пораженный голосом Павла Григорьевича, ничего не сказал.
«Этот тоже страдает из-за причиненного им ближнему зла», – подумал старик.
– Ну, вот ответ! – сказал князь пастору. – Я приказывать не стану. Чрез месяц, коли мы будем еще здесь, пускай свидятся.
Пастор вернулся домой… Объяснил несчастному все, что видел и слышал сам, своими глазами и ушами.
Но артист засмеялся, а потом горько заплакал как ребенок.
– И вы тоже! Священник! Тоже ложь, даже в устах служителя алтаря…
