Евгений Салиас де Турнемир
Петровские дни
XXX
А пока дядька и питомец объяснялись, недоумевали и удивлялись, что за странная гостья была у них, смуглая красавица, зайдя за угол первой улицы, подошла к поджидавшему её молодцу, такому же чёрному, как она сама, и с виду тоже смахивающему на цыгана.
– Ну? – выговорил он, пристально глянув и блеснув красивыми глазами.
– Глупый совсем, – отозвалась она.
– Ну а как будет на глаза старого?
– На глаз моего прихотника, пожалуй, что совсем прелесть. Он эдаких любит Глупый, добрый, ласковый… Так, щенок толсторылый. Кудрявая болонка… Для забавы, конечно, он ему годится. И поболе другого какого! – угрюмо проговорила красавица.
– Как же тогда?
– То-то, как же!.. – задумчиво отозвалась она. – Не знаю. Твоё дело.
– Да. Моё. Ну что же! Не сробею. Да и не промахнусь. Только, говорю тебе, знаю верно. Он по вечерам ни ногой никуда. Да и опять всегда верхом. Пешком никогда. Ну, знаешь, верхового на коне полоснуть ножом не так-то просто. Высоконько. Пырнуть-то пырнёшь, но толку никакого, только шкуру ему попортишь. Надо будет это дело на все лады обмыслить. Ты всё-таки не тужи. Так ли, сяк ли, а я берусь, коли ты говоришь, что он тебе помехой станет.
– Покуда он жив, – звонко и резко воскликнула красавица, – я ни за что отвечать не могу! Нынче так, а завтра эдак. Нынче благополучие совсем, а завтра и Бог весть что случиться может.
– Ну, стало, и толковать нечего! Начну мои подходы. Говорю тебе… Нельзя эдак, я наймусь к нему в услуги, за конюха… Нельзя будет его одного, то и дядьку прихвачу… Что же? Кровь-то лить что из одного, что из-за дюжины – всё равно один ответ. И пред людьми, и пред Богом. Твоя воля. Ты только скажи: нужно. И будет!
– Вестимо, нужно. Я же видела. Знаю теперь. Думала, худое для себя увижу… Ну, эдакого всё ж таки не ждала. Щенок! А для него, прихотника, стало быть, ангельчик! Ну и выходит, рада не рада, а нужно.
– Ну и будет!! – шепнул молодец спокойно, но твёрдо.
Часть вторая
I
Был ясный сентябрьский день. Первопрестольная шумела и ликовала… Близился давно ожидаемый день торжественного въезда императрицы. От городской заставы у Тверских ворот до вотчины графа Разумовского было ещё более людно и оживлённо, чем на старых улицах Москвы. Кареты и тележки, всадники и пешеходы вереницами наполняли Ямскую слободу и поле между городом и селом Петровским.
У самого дома графа-гетмана стояло множество экипажей. Был большой приём, и апартаменты переполнились людом, сановниками и простыми дворянами-москвичами, явившимися представиться. В комнате, ближайшей к кабинету государыни, находилось около пяти-шести лиц, ожидавших очереди войти, после чего императрица должна была выйти к остальным. По докладу генерал-адъютанта Орлова одним из первых был принят воспитатель цесаревича – Панин. Войдя, он с низким поклоном подал целую тетрадь.
– Ваше величество. Вот прожект, который вы изволили указать написать. Постарался по мере сил и разумения. Могу только добавить на словах, что оное дело не терпит отлагательства, потому что…
– Постараюсь, Никита Иваныч, решить скорее, – любезно, но сухо отозвалась государыня и наклонила голову, отпуская…
Она положила тетрадь на стол, а Панин, нахмурясь, вышел. Вслед за ним вошёл фельдмаршал Разумовский. Лицо императрицы сразу прояснилось.
– Рада вас видеть, Алексей Григорьевич. Вы ведь без дела, без просьбы и без злобы!
– Простите, ваше величество… Никакого дела. Только желал иметь счастие… – начал граф.
– Ну вот. И слава Богу. Рада вам, потому что вы явились ко мне для меня, а не для себя. Ну что скажете, дорогой мой?
– Да что же, милостивица. Скажу: Москва ждёт не дождётся увидеть царицу в богоспасаемом Кремле.
– Ах, Алексей Григорьевич, я и сама жду не дождусь священного коронования. Дни кажутся мне длинны, что года. Право, мнится, что я всю жизнь не забуду эти дни, проведённые здесь, в Петровском. Тяжёлые дни. Заколдованные они, что ли?
– Простите, ваше величество. Не уразумею. Чем заколдованы?
– Скажите лучше, батюшка Алексей Григорьевич: кем.
– Кем?!
– Да. Кем, спросите. А я отвечу всеми. Да, всеми! Да вот это одно чего стоит!
И государыня показала на тетрадь, лежащую на столе.
– Что ж такое, ваше величество?
– Это? Это насмешка. Это продерзость. Это – лежачего бить, как говорит пословица. Это умничанье умного, у которого ум за разум зашёл. Вот что, дорогой Алексей Григорьевич. Я это прочту, а завтра вам пришлю. Вы прочтите, и мы побеседуем. Сочинитель сего мудрствования меня так уж горячо просил никому оного не показывать, что я твёрдо решила дать оное на обсуждение вам, графу-гетману, графу Воронцову, как канцлеру, князю Шаховскому, графу Бестужеву, старшему сенатору Неплюеву, генерал-фельдцейхмейстеру Вильбоа и ещё двум близким мне персонам. Завтра будут сняты копии и я вам пришлю тоже. Такие дела не вершатся одним умом, а многими умами.
II
Дядька молодого князя Козельского был смущён…
– Господи, батюшка, царь небесный! Да, что же это за времена настали?! – восклицал, раздумывая, Кузьмич. – Прежде мужчина был вот, скажу например, волком, а баба, девка – овцой. А ныне времена пошли, что молодой дворянин, совсем дитё ещё, что овца. А на него со всех сторон лезут волки-бабы. И вот на моего Сашунчика, почитай, просто какая-то бабья облава. Помилуй Бог! Скорее надо, скореючи!
Рассуждения и страх дядьки основывались на том, что за последнее время он и видел и воображал, какой опасности подвергается его питомец. Только что он уберёг питомца от духовной ракалии-пономарихи, как вдруг явилась какая-то цыганка. И эта уже в дом влезла без зазрения совести.
Затем к кухарке приходила в гости племянница и, увидав князя мельком, начала так им восторгаться, так расхваливать его красоту, что Кузьмич тотчас выгнал её и запретил пускать в дом. Кухарка и племянница, желавшие главным образом угодить Ивану Кузьмичу своими похвалами, диву давались и только руками разводили, говоря:
– Вот тебе и угодили. Чуден старый! Что же, ругать, что ли, надо князя, чтобы он рад был?
Наконец, сам Сашок проговорился дядьке, что сестра княгини Трубецкой, к которой он послан был за табаком, будучи дома на этот раз одна, странно глядела на него и, чтобы передать ему табак, повела его в свою спальню. И там, смеясь, дала тавлинку для князя… Больше ничего не случилось! Но Кузьмич обмер при мысли, что «вольная вдова» заманила его питомца в свою спальню. И, конечно, прямо ради соблазна, а то зачем же?..
– Бесстыдница! – восклицал старик без конца.
И кончилось тем, что Кузьмич повторял мысленно от зари до зари: «Скорее! Скореючи!»
Дело было в том, чтобы скорее спровадить питомца знакомиться к Квощинским.
Разумеется, сам Сашок несколько смущался этим шагом, который казался ему решительным, и, может быть, стал бы откладывать. Появление цыганки в квартире, а вслед за тем приключение у Маловой, «заманившей» его в спальню, решило дело сразу.
Кузьмич побывал уже два раза у Квощинских, но вместе с тем зашёл на поклон и к Павлу Максимовичу во флигель. Заявив в краткой беседе о том, что на дворе очень жарко, а вода в Москве просто кипяток, а барину Павлу Максимовичу на вид можно тридцать годов дать по его молодцеватости, старик очень понравился холостяку.
Вместе с тем дядька заявил официально, что его питомец просит разрешения явиться к Квощинскому не просто в гости, а с тем, чтобы Павел Максимович представил его своему братцу и всей фамилии.
Разумеется, Квощинский ожидал этой просьбы, когда увидал у себя старика дядьку. К тому же и Марфа Фоминишна давно предупредила его о посещении Кузьмича.
Наконец, через три дня после загадочного появления в квартире какой-то цыганки Сашок в парадной форме появился во флигеле на дворе дома Квощинских, а затем вместе с Павлом Максимовичем отправился и в дом.
Молодого человека приняли в гостиной Пётр Максимович, Анна Ивановна и Таня.
Сам Квощинский был как будто удивлён появлением молодого князя. И довольно искусно удивлён. Анна Ивановна сплоховала, так как не привыкла лицедействовать. Она расспрашивала гостя, как его имя и отчество, где он квартирует, живёт ли с рождения в Москве… Она удивилась, что он приехал из Петербурга не так давно, удивилась, что он сирота, а затем, разговорившись о чём-то, вдруг бухнула:
– А уж ваш Кузьмич чистое золото.
Пётр Максимович, сидевший рядом с женой, толкнул её ногой. Анна Ивановна спохватилась… Но Сашок положительно ничего не заметил. Он счёл все расспросы женщины необходимыми по правилам светскости, а заявление о Кузьмиче совершенно естественным.
Таня сидела, не проронив ни словечка, опустив глаза и горя, как на угольях. Она то белела, то краснела, то опять белела. Раза два-три ей удалось искоса и вскользь взглянуть на Сашка, и после второго раза она уже была до смерти влюблена.
И глаза его, и золото кафтана, и тихий голос, и сабля, и «сиятельство» – всё отуманило её… И прежде, при свидании в церкви, князь показался ей красавцем, затем от расписываний Фоминишны голова начала кружиться, а теперь при знакомстве она, конечно, совсем разум потеряла. Но сам князь, почтительно отвечавший на расспросы Квощинских, не знал, какова Таня вблизи, так как ни разу не решился взглянуть на неё.
Посещение это, несмотря на простую беседу о разных мелочах, имело всё-таки особое значение, было отчасти какое-то торжественное.
Когда молодой князь поднялся и стал раскланиваться, Квощинские, за исключением молодой девушки, проводили гостя через небольшую залу до дверей передней и в третий раз попросили «не оставить, бывать попросту».
Проходя по зале, Сашок увидел в дверях, открытых в коридор, три какие-то горчащие фигуры и в одной из них узнал нянюшку молодой Квощинской. Фигуры тянулись вперёд, как бы стараясь, чтобы головы были поближе к зале, а туловища подальше.
В передней, где он надевал свой офицерский плащ, помимо трёх лакеев, в таких же дверях в коридоре торчало уже несколько человек. Видны были только два туловища, полускрытые косяками, но над ними высовывалось более полудюжины голов…
С крыльца, садясь на лошадь, Сашок увидел, что из-за угла дома выглядывало ещё человек пять бородатых холопов, кучера, форейторы, дворники, скороходы, самоварники…
Он понял, что вся дворня Квощинских выползла поглазеть на него как на жениха. По всем лицам, по открытым не в меру глазам и ртам видно было, что гость-князь – происшествие.
Действительно, когда Сашок съехал со двора, в доме пошёл вьюн вьюном. Все забегали, весело охая и повествуя о своём впечатлении… Таня в коридоре повисла на шее своей Фоминишны и, обхватив, целовала её и душила.
– Задавила! Дай вздохнуть… Задав… – отчаянно хрипела няня.
III
Сашок был доволен своим визитом, но недоволен тем, что почти не видал молодой девушки, не смея глядеть на неё. Только прощаясь, он глянул на неё вскользь и не остался доволен.
Теперь, едучи шагом по улице, он соображал вслух:
– В церкви она мне лучше показалась. Она эдакая белобрысенькая… Да и маловата. Да и сухопара… Куда ей до Катерины Ивановны… Вот красавица! Что небо от земли… И как это вот бывает на свете спутано! Что бы вот Катерине Ивановне быть девицей Квощинской. А этой Тане – быть пономарихой!
И Сашок вздохнул. Затем он вспомнил слова покойной тётки: «Ничего нет на свете превосходного, а всё с изъяном. А произошло оное от грехопадения человеческого!»
Впрочем, Сашок, знавший это изречение тётушки наизусть, никогда не мог одолеть и усвоить себе ясно, что значит «грехопадение». Тётушка Осоргина объясняла ему не раз, что первые человеки на свете, Адам и Ева, упали во грехе, согрешили. Но как он ещё отроком ни добивался, в чём согрешили эти самые «человеки», старая девица не могла объяснить, а только – по мнению Сашка – разводила турусы на колёсах.
Однако молодой человек был всё-таки доволен своим визитом, хотя бы потому, что его впервые в жизни приняли с почётом.
«Кабы видели товарищи и командир, которые звали меня пуганой канарейкой и княжной Александрой Никитишной!» – думал он с самодовольством.
Выехав на Арбатскую площадь, молодой человек стал соображать, что ему делать. Заехать домой переодеться из парадной в обыкновенную форму или ехать к начальнику, как он есть. Подумав, он решил, что надо спешить, а то, пожалуй, княгиня окажется в зале и начнёт браниться за опоздание.
Через четверть часа он уже сдал лошадь во дворе князя Трубецкого и вошёл в дом…
На этот раз Сашок вступил в залу как-то степеннее и важнее, так как был ещё под впечатлением почёта, с которым его принимали Квощинские.
Но едва молодой человек сел на стул в углу зала, в ожидании, что его позовёт к себе князь, как услыхал в парадных комнатах какую-то страшную возню и голоса людей… Но всех и всё покрывало командование самой княгини:
– Олухи! Черти окаянные! Ведмеди! Михаилы Иванычи косолапые!.. Авдюшка, не зевай!.. Сафрон, не налегай, как бык!.. Васька, подсобляй, сопляк!.. Миколай, пузо-то убери своё!.. Продавишь, леший!..
Возня и голоса приближались к зале постепенно. Послышались шуршанье ног, робкие голоса вперебивку и зычный голос княгини:
– Какой раз тебе я сказываю, чтобы ты пузо убрал. Продавишь – в степную вотчину, на скотный двор! Говорила вам: зови ещё двух хамов.
И в дверях, наконец, появилась кучка дворовых, которые медленно и осторожно тащили огромное фортепьяно. В дверях снова явилась задержка. Тяжёлый, массивный, широких размеров инструмент не пролезал вместе с людьми. Пришлось снова взяться лишь за два конца. При этом середина как-то скрипнула.
– Треснет коли… Все в солдаты улетите! – ахнула княгиня. – Вам, лешим, дела нет, что клавикордам тыща рублей цена. Прямые ведмеди, олухи, черти!..
И вдруг, завидя офицера поверх фортепьяно и голов людей, княгиня крикнула:
– Эй, воробей! Иди-ка, подсоби.
Сашок, вставший со стула, шелохнулся от изумления, но не двинулся, полагая, что он ослышался.
– Ну, что же? Не слышишь? Говорят тебе, подсоби. Видишь, тяжело…
Сашок, с кивером в руках, приблизился и, смутясь от неожиданного приказания, совсем неподходящего, не знал, что и ответить.
– Оглох ты! – крикнула княгиня, уже обойдя фортепьяно и наступая на адъютанта. – Клавикордам, слышь, цены нету, а они, мужичьё… Берись сзади и правь…
– Княгиня, я – в звании офицера… – начал Сашок.
– Что? Что?!
– Как офицер, я не могу… Да и во всём параде, при всей амуниции…
– Ах ты, мамуниция!.. Да я тебя… Слышишь, берись!
И, видя, что Сашок стоит истуканом, княгиня выхватила у него кивер, а другой рукой ухватила за обшлага мундира и пихнула его к фортепьяно.
Сашок наткнулся на лакея и, потерявшись окончательно от оскорбительного приказания, взялся руками за бок фортепьяно. Он покраснел и тяжело дышал от обиды.
– Не примеривай, а неси! – вскрикнула княгиня, пуще сердясь.
– Я несу-с… – ворчнул Сашок.
– Врёшь! Притворяешься… Вижу ведь. Меня не надуешь… Тащи, как следует, не то – вот, ей-Богу… Хоть ты и офицер… А вот, ей-Богу…
И женщина, подойдя близко к нагнувшемуся Сашку, как-то помахивала руками.
«Вдруг, ударит? – мелькнуло в голове молодого малого. – При людях!»
И он, пригибаясь, схватился за фортепьяно изо всех сил. В то же мгновение раздался какой-то странный звук. Люди единодушно встали, опустили фортепьяно на пол и переглядывались. Княгиня тоже слышала странный звук и тревожно оглядывала инструмент.
– Ну вот-с!.. – выговорил Сашок, выпрямляясь. – Покорнейше вас благодарю. Как я теперь домой поеду?
У офицера под фалдами от натуги лопнули узкие парадные панталоны.
Княгиня обошла его, оглядела и выговорила сумрачно:
– Толст не в меру. Вот на тебе одёжа и трескается. Ну, уходи. Не глядеть же мне, даме, на эдакое.
Сашок вышел, озлобленный, из дому. Верхом ехать было нельзя, так как бельё виднелось между красных отворотов фалд мундира. Он доехал домой на извозчике и послал Тита за своей лошадью, оставленной у Трубецкого.
И молодой князь, и Кузьмич были одинаково возмущены приключением и целый день говорили только о княгине Серафиме Григорьевне.
Сашок повторял, что он дворянин и офицер, и хотя клавикорды – не шкаф и не сундук, а предмет более важный, но всё-таки заставлять его эдакое дело делать – прямо самовластие, и притом самовластие дурашной бабы.
Кузьмич соглашался насчёт этой стороны вопроса, но главное для него было в другом. Панталоны были дорогие – из аглицкой сермяги. А они лопнули не по шву, а по правой половинке. Кузьмич то и дело разглядывал большую прореху, трогал пальцами, приставлял края, охал и головой качал.
Ввечеру дядька был поражён заявлением питомца.
– Знаешь ты, что такое дворянин и что такое офицер гвардии? – спросил Сашок Кузьмича почти печальным голосом.
– Ты это насчёт чего же? – отозвался старик.
– А вот ответствуй на мои слова.
– Нет, ты, князинька, не мудри и меня не сшибай на сторону. Я и так из-за твоих панталошек мысли растерял. Ведь они по пяти рублей аршин плачены, и опять портняга-подлец три рубля за шитво взял…
– А я тебе скажу… Я – князь Козельский, и старинный дворянин, и офицер измайловский. Стало быть, как же мне с хамами клавикорды таскать? Это есть унизительское для меня приказание бабы, которая сама не знает, что можно офицеру и чего никак нельзя. Что ж после этого ожидать? Ведь она меня не нынче, так завтра заставит полы мыть.
– Кто ж про это говорит. Княгиня, а дура.
– Именно – дура… Дурафья… Что же делать?
– Как что делать? Не мыть.
– Что?
– Не мыть, говорю.
– Что мыть? – не понял Сашок.
– А полы, как ты сказываешь.
– Я не про то, Кузьмич. А я в отставку подам.
– Как в отставку?!
– А так. Скажу князю, что я не могу эдак. Я для ординарных услуг у него, а не затем, чтобы в дворовых состоять.
Кузьмич ничего не ответил, но сильно испугался решения питомца. Если в отставку, то, стало быть, в Питер ступай. А бракосочетание?
И, не сказавшись, старик ранёхонько сбегал в Кремль помолиться святым угодникам, чтобы отвратили они надвинувшуюся нежданно беду.
И молитва дядьки была услышана – тотчас же.
IV
Наутро рано к маленькому домику, который занимал офицер, подъехала карета. И Сашок и Кузьмич удивились, кто может быть этот гость. Но затем, когда они увидали господина, вылезающего при помощи двух лакеев из экипажа, то и старик и молодой человек ахнули и обрадовались. Кузьмич бросился на крыльцо, а Сашок вслед за ним.
Приезжий был единственный близкий человек Сашка в Москве, которому он был многим обязан. Это оказался Романов. Посещение молодого человека стариком было необычно, следовательно, должен был существовать какой-нибудь важный мотив.
Быстро сообразив это, Сашок несколько смутился. Он догадался, что посещение Романова связано с тем казусом, который приключился с ним в доме князя Трубецкого.
«Наверно, княгиня пожаловалась! – подумал Сашок. – Ну что ж, я всё-таки считаю себя правым. Невежество приключилось от натуги. Она скорее виновата, а не я».
Сашок встретил Романова на ступенях с крыльца. Гость обнял молодого человека и выговорил:
– Я к тебе с важным делом, должен твоему сиятельству нечто объяснить и очень важное посоветовать. И вперёд ожидаю, что ты моему совету человека добротворствующего не откажешься повиноваться.
«Ну, так! – подумал про себя Сашок. – Княгиня нажаловалась! Нешто можно за панталоны ответствовать, как за самого себя?» Когда гость уже был на диване в гостиной, а Сашок уселся против него, отчасти смущённый, Романов начал было говорить, но остановился и произнёс:
– А Иван Кузьмич где? И его надо сюда! Твоя покойная тётушка всегда призывала его на семейное совещание, когда дело о тебе шло, стало быть, и теперь Кузьмич должен присутствовать.
И Романов крикнул на всю квартиру:
– Кузьмич, куда провалился? Пожалуй сюда!
– Иду-с! – отозвался Кузьмич, который сидел в прихожей с намерением прислушаться к разговору гостя.
Когда старик появился на пороге, Романов обернулся к Сашку и спросил:
– Ну а как же теперь? Сажать его или стоять будет? Ведь с тобой-то он, поди, сидит?
– Сидит! – отозвался Сашок, улыбаясь.
– Ну а при мне у твоей тётушки он частенько сидел. Ну, стало быть, Кузьмич, возьми стульчик, поставь и садись!
– Нет, зачем? И постою… – отозвался старик.
– Садись, говорят!
– Нет, Роман Романович, увольте! Ин бывает, можно сесть, а ин бывает, не след.
– Ну, как знаешь! Беседа недолгая… А ты выслушай, а затем нам своё мнение доложишь. Вот с чем я к тебе, Александр Никитич: есть у тебя дядюшка?..
Сашок удивился и даже глаза выпятил.
– Ну, что же, ответствуй! Дядюшка-то ведь есть у тебя? И здесь в Москве теперь…
– Сказывали мне, но я…
– И ты, зная, что он в Москве, зачем же к нему не отправишься с поклоном? А ты, Кузьмич – человек пожилой, как же ты своего выходца не снарядил и не отправил? Ведь это неуважительная неблагопристойность.
Наступило молчание. Сашок не знал, что ответить, а Кузьмич был настолько озадачен, что, взятый врасплох, думал: «Как же в самом деле так?..»
– Скажи-ка ты мне, Кузьмич, как, по-твоему, хорошо это? В городе находится единственный близкий родственник молодого барина, и он к нему не отправляется, ему на него наплевать! Разве такое непочтение позволительно? Чего же он ждёт? Что князь Александр Алексеевич сам к нему с поклоном приедет?
– Виноват, Роман Романович! Вижу я теперь, что и я в таких дураках состою, каких мало на конюшне розгами наказывать. Прямо сказываю, и в уме у меня не было ничего такого! Узнал я, что князь Александр Алексеевич в Москве, и не подумал, что нам следует сейчас делать. Я только докладывал князиньке, спрашивал, как нам быть, а он отвечал – «не знаю».
– Действительно, Роман Романович, я и вам так объясню. Моё суждение такое, что мне нельзя к дядюшке ехать.
– Как нельзя?
– Ведь он же всю мою жизнь меня видеть не желал, завсегда относился ко мне особливо недоброжелательно, точно я чем провинился перед ним. И вот, когда мы узнали с Кузьмичом, что дядюшка в Москве, мы и решили, что ехать мне к дядюшке не следует. Он может меня не принять, выслать мне сказать что-либо нехорошее, а я – офицер.
– Верно ли? Так ли это?
– Точно так! – отозвался Кузьмич за своего питомца, – Именно так! Да ничего другого и быть не может.
– Ну, так вот что я тебе приехал сказать: твоему сиятельству одеваться в парадный кафтан, нацеплять всю амуницию парадную и отправляться к дядюшке. И прикажи доложить, что приехал, мол, князь Александр Никитич Козельский с достодолжным почтением к своему дядюшке. А если раньше не был по долгу своему родственному, то якобы из-за болезни и лежания в постели. Так и соври! Делать нечего! Поедешь? Что же?..
– Да я, право, не знаю, Роман Романович…
– Ну, слушай! Ты знаешь, что я был близким приятелем твоей покойной тётушки, знаешь, что я тебя люблю, всё, что мог, для тебя сделал. И если ты моего теперешнего совета не послушаешься, то ноги моей у тебя не будет! А ты, Кузьмич, если не настоишь на том, чтобы твой барин ехал к дядюшке, то докажешь мне этим, что ты…
– Дурак из дураков! – добавил Кузьмич.
– Верно!
– Я вот, Роман Романович, и ответствую: ни я, ни князинька дураками не будем. По совету вашему он у меня оденется и пойдёт.
– Так ли? – спросил Романов, глядя на Сашка.
– Если вы советуете, то, конечно, я готов. Только… как же быть, если дядюшка вышлет мне сказать что-нибудь оскорбительное?
– Ладно! Это мы увидим! Вот что, родной мой…
Романов хлопнул молодого человека по плечу и выговорил тише:
– Если Роман Романович советует что молодцу, которого любит, то, надо полагать, он знает, что делает. Я, может быть, вперёд знаю, как тебя твой дядюшка примет… Ну, мне не время, на службу пора!
Расцеловавшись с молодым человеком и провожаемый им до самого экипажа, Романов сел в карету и, уже отъезжая, крикнул:
– Ну! Не откладывай! Да вот что… От дядюшки заезжай ко мне рассказать, как он тебя в три метлы принял! Понял?
– Понял! – отозвался Сашок.
И пока карета удалялась, он стоял в недоумении, несколько разинув рот, и размышлял о последних словах: «Как же так – в три метлы?.. Зачем же тогда ехать?»
– Чего ты? – раздался за ним голос Кузьмича. – Нешто не понял, что Роман Романович шутки шутит? Нешто станет он посылать тебя на обиду? А ты лучше скажи: со штанишками-то – парадными как быть? Штопать скорее надо.
