Евгений Поселянин
Душа перед Богом

Друг Христов

Сколько великих, драгоценных, неизъяснимых воспоминаний теснится в душе христианина при имени апостола Иоанна Богослова!

Этот человек изо всех родившихся на земле, после Пречистой Матери Божией, ближе всех был к Спасителю мира. Самый юный из тех, кого Христос избрал Своими учениками, он глубже других откликнулся Божественному сердцу Учителя и отдал ему без остатка весь пыл своей ранней молодости, все силы своей восторженной души, всю безграничную привязанность своего верного и сильного сердца. Казалось, нужна была эта именно святейшая пора юности, эта свежесть души, эта непочатость молодого существа, только что начавшего с удивлением и любовью открывать на мир свои ясные глаза, чтобы стать наиболее пригодной почвой для нового учения, для хранения и распространения в задыхающейся от злобы и нравственного холода вселенной, – нового слова всепрощения, примирения и любви.

Можно предположить, что Иоанн не раз встречался с Иисусом Христом, прежде чем Господь вышел на дело Своей проповеди. Это предположение тем более вероятно, что, по некоторым преданиям, мать Иоанна – Соломия – была сестрой Богоматери, а Иоанн, в таком случае, двоюродным братом Господа.

Годы детства и юности Христа обвеяны поэзией тайны.

От самого любящего, самого благоговейного взора верующего человека навсегда остались скрыты дела, слова, даже обстоятельства жизни, обстановка и люди, среди которых Христос вырос и возмужал. Нам неизвестно решительно ничего из того, что было с Христом от того события, которое упоминается в Евангелии, когда Христос, отставши от родителей, имел в Храме прения с толковниками, – до той поры, когда Он, уже тридцатилетним мужем, вышел проповедовать.

Едва ли, однако, можно сомневаться, что Иоанн рос на глазах Иисуса, так как, если они и жили в разных местах, то, вероятно, Зеведей с женой и сыновьями приезжали к Иосифу или встречались с ним на празднике в Иерусалиме. И, быть может, не раз взор Христа останавливался на избранном юноше, и Богочеловек предузнавал, какие неистощимые, потрясающие сокровища любви таятся в этом крепком сердце. А отрок Иоанн, чувствуя на себе приветливый взор Божества, переживал тогда неизъяснимое волнение, и что-то от этого пристального и испытующаго взора бросало его куда-то в высоту, и, как бы сквозь полуотдернутую завесу, он видел в небе невыразимые чудеса, предчувствовал великие слова, и душа ждала чего-то громадного, необыкновенного, дивного…

И дождалась…

Море

Вечно меняющееся, никогда не равное себе море тихо бьет о берег мягкой волной; и, тихо разбившись белой пеной, гребни волн отхлынивают назад, чтобы снова вернуться и снова разбиться белой пеной. С неба палит южное горячее солнце. Всё замерло в этой жаре, оцепенело, точно ждет чего-то.

Утомленные ловлей последних дней, рыбаки, сидя на перевернутых днами вверх челнах, чинят сети. Тут и Андрей с братом своим Петром, и Зеведей с сыновьями Иаковом и Иоанном.

А по берегу идет Кто-то, облеченный великою тайной и безграничною властью над человеческими душами, и зовет этих людей, которым от века предопределено было родиться для этого часа.

«Оттуда, идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Зеведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их. И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним» (Мф. 4:21–22).

Тут совершилось одно из невидных, но частых чудес: прежде слов, прежде дела, без всяких доказательств душа человеческая поверила взошедшей над нею святыне, в восторге ей поклонилась и ринулась радостно и сознательно за нею на путь новой жизни.

* * *

Среди теснящегося народа Иисус приближается к дому Иаира.

Только что исцелилась тайно прикоснувшаяся к Нему кровоточивая женщина, как подбегают сказать, что дочь Иаира, которую исцелить шел Христос, умерла.

– Не бойся, только веруй, – говорит Христос и идет дальше, дозволив следовать с Собою лишь Петру, Иакову и Иоанну.

В доме смятение и плач, и когда Христос тихо произнес: «Что смущаетесь и плачете? девица не умерла, но спит», – раздался шопот возмущения и ропота. С учениками и родителями усопшей Христос входит в ложницу смерти.

Недвижимо, вся в белом, с распущенными волосами, лежит девица. Слабейшее дыхание не вздымает ее груди, ресницы не разомкнутся, и то ужасное и грозное, что мы называем смертью, наложило свою печать на ее юный лик. Дымящиеся факелы сугубят страх, который распространяют между людьми останки отошедших детей земли. Земля побеждена в своем творении, жизнь отнята, и всё безмолвствует.

Смерть, смерть, смерть…

Иоанн так и впился глазами в уста Учителя, и Владыка жизни и смерти тихо подходит к смертному одру. В трепетной тишине ложницы властно звучит Божественный голос: «Девица, тебе говорю, встань!» Источник жизни побеждает смерть. Иоанн видит, как трепет жизни пробегает по, трупу, закоченевшие веки подымаются: точно сказочный сон спадает с умершей, и она подымается.

И понял тут Иоанн, что уже нет более неисцелимой смерти и что земная смерть лишь сон на земле с пробуждением в иных, светлых мирах.

Фавор

Сияет небесное блистанье. Христос преображается.

Сквозь оболочку человеческой природы сияет Божественная Слава, и в светлом облаке раздается с неба глас:

– Это Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение. Его послушайте…

И Иоанн впервые прозревает Божество своего Учителя, и какая-то грусть закрадывается в его сердце при мысли, что Тот, Кто избрал его Своим другом, не человек только, но – сошедший на землю Бог…

Тайная вечеря

Тяжелое предчувствие волнует учеников. Христос только что совершил омовение ног. И скорбная душа Его смутилась при мысли о предательстве.

– Истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня…

Более чутко, чем кто другой, Иоанн прозревает угрожающую Христу опасность. Истомленный тревогой, без слов раздираемый внутренней болью, он припал к груди Христа, и, быть может, это выражение безмолвной и страдающей привязанности облегчало отчасти безмерную муку Христа, терзаемого предвкушениями пыток и Креста…

Голгофа

Казнь совершилась. Богочеловек пригвожден к древу. Из рук и ног струится кровь, голова бессильно повисла на грудь.

Ученики разбежались. Но с выражением величайшей покорной муки у распятия стоит Божественная Мать и возлюбленный ученик.

И переживает Иоанн всякий час своего единения с Распятым. Вспоминает, как с детства льнула к Иисусу вся его душа, как он в святом святых своего сердца был верен Ему еще прежде избрания. И звучат в ушах вновь навсегда отзвучавшие тихие речи Иисуса, только ему одному открытые Христом тайны. Вспоминается все пережитое им за эти три с половиной года, все его неописуемое и безоблачное духовное счастье. А сердце раздирается мукой, и он безмолвно смотрит на склоненный долу лик, и сам готов дать себя распять вместо Христа.

– Жено, се сын Твой!.. Се Мати твоя! – раздается зов распятого Христа.

Так в величайшую минуту вселенской жизни в лице Христова друга было усыновлено Богоматери всё человечество…

* * *

Мы не последуем за Иоанном в те долгие годы его жизни, когда он сперва покоил по завету Христову Пречистую Божию Матерь, а потом носил по вселенной Христово благовестие. Но в день памяти этого ближайшего ко Христу человека от всего сердца преклонимся пред святынею того, кто прошел чрез евангельскую пору христианства каким-то лучезарным видением с чудно-прекрасным именем друга Христова.

Кому мы нужны?

Чем мы моложе, слабее, тем большая окружает нас забота. В детстве за нас дрожат родители. Малейшее нездоровье, малейший жарок повергают в смятение весь дом.

Мы начинаем вырастать. Те же заботы сопровождают нас. Родители хотят знать всё о наших мыслях и чувствах, следят за всяким нашим шагом. Интересуются нашими товарищами; одним словом, будь это возможно, жили бы, так сказать, в нашей душе.

И такой близкий надзор нам обыкновенно не нравится.

Мы им тяготимся и стараемся освободиться из-под него. Сколько невидных, незаметных для постороннего глаза, но тяжелых драм происходит во всех почти семьях в ту пору, как дети стараются дать почувствовать родителям, что они им уж не нужны; что, принимая их заботы о внешней их жизни, они, дети, уже не пустят их в свой внутренний мир.

Дети стараются завести связи на стороне. Товарищи и жаркие молодые споры о предметах, которые молодежь считает недоступными для отцов, первые проблески любви, широкие мечты о будущем, надежды провести разумную и полезную жизнь, – от всего этого старших обыкновенно держат в стороне.

Молодежь справляет одна праздник молодости, справляет его эгоистично, забывая тех, кто старался вложить и развить в ней то добро, которое она сейчас в себе чует. Она забывает, что всё в жизни имеет свои корни, что свои лучшие мечты молодежь не сама сотворила, а получила их в наследство, как плод усилий и развития многих поколений.

А жизнь кипит, бьет могучим ключом. Кипит и молодость, бросая направо и налево без расчета бездну чувства, которого сознает в себе как бы неиссякаемый родник…

Но жизнь сплетена не из одних роз. И, сперва незаметно, как бы случайно, а потом всё чаще и чаще, систематически, начинаются первые разочарования, первые недоумения, первые страдания. И, чем более у человека чутка душа, тем раньше и сильнее начинает он страдать.

И самое тяжелое, самое постоянное страдание такой души заключается в том, что редко встречает она полный отклик на свои привязанности. Почти никогда, а чаще и совсем никто не ответит привязчивой, глубокой душе с тою полнотою чувства, какое дает она тем, кого любит, и эта недостаточность людского расположения составляет источник постоянных, быть может, искусно всю жизнь скрываемых под оболочкою беззаботности и безразличия, но жестоких мук.

Странно, что те люди, которые, казалось бы, по своей даровитости, восприимчивости, отзывчивости, по тому пламенному сочувствию, которое они несут людям, должны бы быть особенно ценимы, – эти люди чаще всего и страдают всею остротою одиночества. Вспомните трагизм пушкинского «Эхо». Именно те люди, которые греют всё живое, как бы вынашивают в сердце своем всю вселенную, на всякий крик бытия «шлют свой ответ», – этим людям и нет отзыва.

Когда вчитываешься в биографии таких людей, как Байрон, которые пришли в мир с невыразимыми сокровищами любви, полные самоотвержения, поражаешься: как невыносимо страдали они от недостатка сочувствия к ним. И, если, измучась, оскорбленные невниманием к ним людей, окоченев от холода жизни, они, наконец, бросают жизни и людям страшные проклятия, – кто же в том виноват?

Это – недоразумение, стоящее вне воли их и вне воли людей. Их широкая душа жаждет тех же громадных, абсолютных чувств, какими полны они сами. Но разве способны мелкие люди, из которых состоит весь почти мир, на большие чувства? И, кроме этого крушения надежд на великие привязанности, которые одни дают красоту и смысл жизни, сколько других, бесконечных и постоянных разочарований! Неправда торжествует, наглый порок подымает голову; идеальные стремления разбиваются жизнью одно за другим… И не раз опускаются у человека руки в том труде, к которому он призван. И нет в жизни тогда лучшей поддержки, как близкие люди.

И вот, в эту зрелую пору жизни оглядывается человек вокруг себя… И со страхом видит одну пустоту. Закрылись те глаза, что с такой лаской смотрели на него, давно перестали биться сердца, что любили его не за его дела, а за него самого, потому что он был их плоть и кровь… Далеко отнесены жизнью или вовсе унесены из жизни сверстники, с которыми он праздновал когда-то праздник молодости. Он один. И после рабочего дня, после шумных вечерних собраний, где он встретил столько знающих его и равнодушных к нему лиц, он придет в свое пустое жилище, и печально встретят его удобные, разукрашенные покои, умная роскошь богатого быта.

– Господи, поменьше бы всего этого!.. Только бы уголок счастья, несколько верных, любящих людей!..

Но нет никого. Не к кому пойти поговорить по душе…

Близких нет; и только со стен глядят дорогие ушедшие люди, так самоотверженно, глубоко любившие, при жизни им, быть может, не оцененные. И губы шепчут среди мертвой тишины горькое слово:

– Кому я нужен? Господи, кому я нужен?

И сжимается сердце томительно, долго, и никто не придет разубедить его. А между тем, пред ним висит писанная неизвестным, но великим художником, с детства памятная картина, всегда по вечерам освещаемая рефлектором.

На каменистой почве стоит на коленях Христос. Его руки открыты с мольбой. На прекрасном лице невыразимое, спокойное страдание. На горизонте чуть виден город, горит кровавая заря. И детская вера, заморенная жизнью, точно опять затеплилась в сердце, и опять в сердце теплая жалость к этому Молящемуся в саду Гефсиманском. И долго стоит он так, вглядываясь в картину, и, наконец, с болью схватив себя за голову, шепчет.

– Ты теперь у меня Один. Кроме Тебя, никого не осталось.

И слезы сожаления об обманувшей, но еще любимой, еще желанной земле с ее пестрой, живой, блестящей жизнью, брызжут из глаз, и дрожащие губы неслышно шепчут:

– Кроме Тебя, никого не осталось…

И, опустив голову на грудь, он вспоминает всю свою жизнь и сравнивает отношение к нему людей, в которых он верил, которым столько давал, с отношением этого, всегда им забытого, Молящегося в саду Гефсиманском… И вместе с ужасом пред тем, как он поступал с Ним во всю свою жизнь, что-то похожее на радость начинает возникать в нем. Он знает, для Кого ему жить.

Он не обманет, Он не предаст, Он умеет любить, – думает человек про себя и с этими мыслями оживает.

Тот нервный холод, который пробегал по спине от острого чувства одиночества, сменяется какою-то греющею теплотою, которая от сердца разливается по всему телу; чувство своей замкнутости, внутренней подавленности уступает радостному порыву любви и доверия…

И всходит всё выше и выше в душе блеснувшее ей Солнце, и тают, тают глубокие, многолетние наслоения льда…

Всё изменяется, все проходит. Нет ничего верного на земле, где самая пламенная страсть вырождается в непримиримую, дикую ненависть.

И над всем этим ужасом непостоянства, над всей бедностью и ложью человеческих отношений стоишь Ты, единственный, неизменный Друг человечества, один, никогда не обманувший, никого не обидевший.

Только Тебя одного можно любить безгранично. Ты один не дашь никаких разочарований. Но, чем глубже будем погружаться в Тебя, тем шире станут открываться горизонты светоносной красоты, блистающей правды.

Только Ты один любил меня истинно. Ради меня Ты сошел на землю и, Бог, провел на ней уничиженную жизнь, был гоним, оклеветан за меня, поруган и распят. Одного Тебя стоит любить.

Усилия величайших умов – детский лепет пред Твоею творческой мыслью. Самая победная земная красота – брызги грязи пред озарением Твоей Божественной красоты. Все славнейшие подвиги земли – ничто пред невыразимым величием Твоей крестной жертвы. В Тебе одном вся полнота жизни, откровение всякой истины. Ты лишь один можешь утолить жажду человеческой души.

О, дай же мне, в конец измученному миром, остановиться на Тебе одном!

Сколько раз забывал я Тебя! Вне Тебя искал счастья.

Обманутый, приходил к Тебе. Не слышал укоров. Видел лишь радостно протянутые ко мне Твои руки.

Я Твой! Я хочу быть Твоим!

Так прими же меня! Шепни мне, что я Тебе нужен, раз Ты за меня умер. И тогда я стану жить для Тебя, для Тебя одного!

А Ты дай мне познать в слиянии с Тобою такую полноту счастья, пред которой померкнет для меня земля с ее радостями.

По поводу кончины старца Варнавы

Старчество есть весьма интересное явление в русской духовной жизни. Обусловливается оно желанием усердных к вере людей все важнейшие поступки своей жизни подчинять решению опытного духовного руководителя. Это стремление основывается прежде всего на смиренном расположении данной души, на неуверенности ее, что во всяком значащем случае она выбирает путь, угодный Богу и себе полезный.

Мне кажется, что начало старчества можно видеть в первые времена иночества, в пустынях Египта, где великие аскеты-учители требовали от своих многочисленных учеников прежде всего полного повиновения, отсечения собственной воли.

Конечно, далеко не всякий, даже искренне и пылко верующий человек, способен на то, чтоб подчинить свою волю воле руководителя, да и не всякий верующий видит в том необходимость. Разве нельзя верить, что по усердной молитве человека Господь Своими всегда чудными и милосердными путями укажет ему в минуты недоумения выход; что вся совокупность наших склонностей и природных задатков вместе с обстоятельствами, слагающимися вокруг нас так или иначе, и есть то Божие внушение, тот неслышный, но ясный голос Божий в душе, которого другие ищут у старца?..

Но если люди более сильного характера, желающие, так сказать, смотреть и на мир Божий, и на собственую жизнь своими глазами, не имеют никакой нужды в этих старцах, то, наоборот, есть множество и таких людей, для которых «старчество» чрезвычайно дорого и необходимо. Кроме желания постоянно проверять свои мнения и планы мнением уважаемого и любимого ими духовного человека, которого они считают близким Богу, – есть еще и множество других причин тяготения к старцам.

Много лет сосет душу какое-нибудь тяжелое тайное горе, которое нельзя никому рассказать. Обыкновенный духовник не может понять, не может вникнуть глубоко в это горе и не приносит отрады измученной душе. Так нот, если в таком состоянии человек услышит о праведном, обаятельном монахе какой-нибудь дальней пустыни, к которому с доверием относится верующий люд, снося к нему в чаянии облегчения всю свою душевную тяготу, то понятно, что такая «труждающаяся и обремененная» душа жадно будет искать сближения с этим духовным врачом, и, если он сумеет поддержать и ободрить эту усталую душу, она ответит ему безграничным доверием и невыразимою благодарностью. Как сознательный больной, чувствующий в себе сложный великий недуг, подтачивающий его жизнь, инстинктивно рвется к знаменитому врачу, так и грешник, доведенный до отчаяния неисцелимыми и глубокими душевными язвами, инстинктивно ищет могучего духом человека, который уже видел многих таких же, как он, отчаявшихся и измучившихся грехом людей, и сумел на своих плечах из жестокой неволи греха внести их в Божью ограду, к радостно спасающемуся стаду Христову.

С какими грехами идут люди к старцам, можно видеть из одной главы знаменитого «Дневника писателя» Достоевского, озаглавленной «Нечто о старцах». Один мужик побился об заклад с другим, что он выстрелит в Причастие. Весь ужас положения заключался в том, что мужик этот был верующий человек и признавал Причастие истинным Телом Христовым. Приняв Причастие, кощунник не проглотил его, а сохранил во рту и, отправившись в лес, пригвоздил эту часть Тела Христова к дереву и затем стал в него стрелять. Но, когда он собирался дернуть курок, пред ним на дереве явилось знамение Распятого Сына Человеческого… Трудно разобраться в тех чувствах, которые возникли тогда в душе, твердо веровавшей и, вместе с тем, дошедшей в непонятном исступлении до такого неимоверного падения… Словно раскаленные, невидимые клещи должны были нескончаемо жечь эту душу; никакое раскаяние не могло утолить тоски совершённого неслыханного злодеяния, и с этой страшной душевной ношей кощунник побрел к одному известному старцу…

Вспоминается мне также рассказ покойного известного писателя, автора книги «Восток, Россия и славянство», Константина Николаевича Леонтьева. Он пришел к вере великими усилиями от полного атеизма. Когда в нем уже начинался переворот, он, живя в окрестности Константинополя, внезапно заболел холерою и глубокою дерзновенною молитвой пред иконой Божией Матери вымолил себе спасение. Вскоре за тем он отправился на Афон в известный русский Пантелеимонов монастырь, где были знаменитые старцы Иероним и Макарий. Сюда пришел он искать веры и подчинить строгому духовному руководству свою бурную и избалованную природу. Как консула, представителя русской власти, его встретили торжественно, с трезвоном колоколов. На встречу вышла вся братия, во главе со старцем. А на другой день Леонтьев, один, без свиты, постучался в келью старца и упал ему в ноги, рыдая… Он пришел вручить ему себя, полный покорности, отдаваясь ему с доверием ребенка, только бы приобрести веру…

Так совершился этот душевный перелом, доведший Леонтьева до жизни в Оптиной под руководством старца Амвросия и затем до тайного пострига незадолго до смерти.

Что влечет к старцам народ? Народная вера в близость старца к Богу, в его праведность. Ведь во всякой истинной праведности, во всякой святости есть что-то зовущее, утешающее, греющее.

Что, например, влечет толпы богомольцев к ракам святых Русской земли? За нетленным телом, лежащим в раке и называемым мощами, за этими долгие века безгласно и неподвижно лежащими останками народ чует живую душу и великое, расширяющее эту душу чувство – любви, милосердия, всепрощения. И то, что происходит у этих рак между «угодниками» и вереницами многих сходящихся к ним поколений, есть любовная, искренняя беседа живых людей с небесным, сильным и чутким собратом о земном горе, жалом впившемся в душу «земнородных», о желании возвыситься над землею и стать ближе к Богу, о бессилии этих стремлений, о всех самых дорогих, затаенных надеждах, желаниях, мечтах. С безграничным доверием, с великою искренностью слагает всё лучшее содержание своей души богомолец у раки, потому что чрез пространство веков доносится ему от давно ушедшего с земли человека таинственное дуновение бессмертной, несдающейся, непрестающей любви.

Да, любовь есть непременный спутник праведности, святости. Там, где тяжкими усилиями, кровавой борьбой с собой в голове поражен эгоизм, раздавлены запросы личного счастья, там на почве всё победившей верности, сосредоточенности в Боге возникает жарко пылающий очаг любви, любви совершенной, чудной, всё постигающей. И вот, эта любовь, в большинстве случаев не экспансивная, молчаливая, но деятельная, и влечет к себе, как магнит, людей.

Нам нужно сочувственное сердце. Наше горе – двойное горе, когда мы не находим плеча, к которому могли бы склониться, утомленные, с уверенностью, что нас выслушают.

Вот мне кажется, в чем тайна и основа старчества. Верстах в трех от Сергиевой Лавры начинается обширный сосновый бор с разбросанными в нем кое-где прудами. Местность возвышенная, с холмами, крутыми подчас пригорками, очень красивая. В одну сторону, среди березовых рощ, знаменитый московский митрополит Платон основал свой Вифанский монастырь, где провел последние годы жизни, скончался и погребен. А в стороне от дороги из Лавры в Вифанию, в лесу, на пригорке, еще более знаменитый митрополит Филарет устроил скит Гефсиманию, удаляясь в который, удовлетворял своим аскетическим стремлениям. Там есть скромная деревянная церковь, где нет вовсе металла, и даже паникадило деревянное, и при церкви несколько скромных келий митрополита. Чувствуется тут веяние его великой души, погруженной с молодости до могилы в непрестанную суету множества дел и забот. За этим скитом, над седыми соснами которого как бы веет дух великого Филарета (хотя он положен в Лавре, но желание его было быть погребенным в его родной Гефсимании), чрез дорогу возвышается теперь величественная ограда, громадный собор и высокая колокольня «Черниговская». В одном из домиков-келий этого монастыря и жил старец Варнава.

На крыльце этого домика и в полутемных с маленьким окошечком сенцах всегда толпился народ, и старец сам впускал и отпускал посетителей. Шли к нему люди всех классов с самыми разнообразными нуждами и вопросами.

Чрезвычайно живой и подвижный, всегда торопливый, чтоб всех удовлетворить, он говорил скороговоркой, превосходною, художественно-меткою русской речью, звучавшей, при всей твердости и решительности его характера, неизменной ласкою.

Состоятельные люди из числа его духовных детей приносили ему значительные пожертвования, и, не тратя на себя решительно ничего, – так как он вел не только строгую, но и суровую жизнь, полную всяких ограничений, – он употреблял всё, что ему приносили, на нужды основанного им и выросшего до громадных размеров Иверского женского монастыря на Выксе (в Нижегородской губернии).

Он был полон несокрушимой энергии и умер, исполняя свое дело. Только что отисповедывал он одну духовную, как вошел в алтарь и тут же, у престола, упал безжизненным.

По кончине отца Варнавы в печати появились описания необыкновенных случаев при его жизни, свидетельствующих о бывших в нем благодатных дарах. Так, он во сне предупредил одного находившегося в Москве послушника о грозившей тому опасности… Но это – не главное. Главное – жизнь, отданная на служение русскому народу, это дорогое и любовное стояние при народной душе…