Евгений Поселянин
Душа перед Богом
© Издательство «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 1996
Чего ждать нам в вечности?
(Из переписки)
Письмо
Я знаю, что вы верите в будущую жизнь, но как она рисуется в вашем воображении? Это такой важный вопрос, который для меня крайне занимателен.
Наша земная жизнь так далека от совершенства, которое проповедовал Спаситель, что и представить трудно. Разве эта наша жизнь может удовлетворить вполне наши вечные стремления куда-то и искание чего-то?..
Допускаете ли вы возможность видеть и иметь общение (конечно, духовное) с теми, кто раньше нас ушел из этого мира? В Евангелии нет прямого указания на это. Апостолы более подробно раскрыли эту тайну. Многие из великих подвижников (епископ Феофан) прямо писали, что Господь соединит в будущей жизни тех, кто здесь был связан чувством любви.
Пожалуйста, напишите, что вы думаете по этому поводу.
Ответ
Я с тем большею охотою берусь за перо, что сам я с раннего детства постоянно и много думал об этом вопросе.
Не ручаюсь за то, чтобы всё, о чем я буду говорить вам, было непосредственно основано на словах Священного Писания. Многое из того, что я вам скажу, составляет, скорее, дорогую для меня мечту, надежду, предчувствие, чем веру догматического характера. Я буду говорить вам о будущей жизни именно так, как вы выражаетесь, – «как она рисуется в моем воображении»…
Но прибавлю вам, что всё, мною передуманное, по этому поводу, для меня настолько ценно, что без этого живого предчувствия, без этой реальной для меня надежды я бы не мог существовать… И если, с одной стороны, мое ожидание загробного великого счастья – и при том такого счастья, каким я его понимаю, – дает мне много силы и спокойствия среди всех земных тягостей, то, с другой, мне кажется, что потеряй я эту веру – я бы себя уничтожил, так как была бы потеряна цель жизни и смысл ее, незачем бы стало жить.
Представьте себе человека, который бы возвращался после долгих странствий в родные места, в родной дом.
Там, сзади, тяжелые воспоминания: горькое одиночество, разочарования, неблагодарный труд несбывшиеся ожидания, поруганные мечты – и ничего, ничего радостного, отрадного, светлого. Одна бесплодная, ровная безводная нравственная пустыня. Впереди – все. Ожидающие близкие, родные, милые, счастливая полнота духовной жизни в постоянном общении с одинаково чувствующими, всепонимающими людьми, исполнение всего самого заветного, насыщение души счастьем и радостью…
Уже идут последние часы. Близок приезд. Как ни труден путь, в донельзя набитом вагоне, среди буйной толпы, наглых криков, дикой ругани, среди духоты: всё забывается и сносится легко, потому что всё существо полно одним чувством – «домой!», потому что там уже близко в лучезарном сиянии маячит Родина…
И вдруг вам говорят, что вы никогда не доедете, что эта Родина и всё, на что вы так надеялись, всё это исчезло бесследно. Исчезли и навеки недостижимы для вас те близкие дорогие и нужные для вас и для вашей души люди, которых вы с таким затаенным постоянством и верностью ждали, которых забыть не могли заставить вас никакие разлуки, никакая смерть.
«Всё сгинуло! – говорят вам, – нечего ждать впереди: впереди ничего, ничего, ничего!» И вот, что же вам остается тогда, как не скрыться самому от этой жизни, ничего вам не давшей здесь и отнявшей у вас всю надежду на будущее?
Таким представляется мне положение человека, который бы веровал в загробное существование и который бы вдруг лишился этой веры.
Мне кажется, что, помимо тех откровений, которые Слово Божие сделало относительно вечной жизни, ее, так сказать, необходимость, настоятельность. и желанность сознается нами инстинктивно.
Если бы меня спросили, что такое человек, я бы ответил: это есть существо, созданное для счастья и всеми силами к нему стремящееся. Жажда счастья есть отличительный признак души человеческой, начиная от того прожигателя жизни, который ищет острых наслаждений в самых смелых оргиях, до того пустынника, который в великом сосредоточии, ограничив свои потребности мраком пещеры, куском хлеба и кружкою воды, с глубокою верою ждет начала неизъяснимых небесных благ.
И вот эта жажда – замечу, вполне законная – никогда теперь не бывает удовлетворена.
Как бы счастливо ни слагалась у человека жизнь, страдания в ней больше, чем радости. Чем выше природа человека, тем более требовательные приносит он с собою в мир запросы, и тем меньше они могут быть удовлетворены. Великая тоска, начинающаяся с детских лет, проходящая чрез всю жизнь и не заглушаемая никакими внешними успехами, никакими наслаждениями богатства, почета, никакими развлечениями, – составляет судьбу всякой избранной души, всякого чуткого человека.
У меня был один приятель, рано умерший, проведший всю короткую жизнь свою исключительно в благоприятных обстоятельствах. Он любил жизнь и был жизнерадостен, видел в жизни много наслаждений и смело брал их, будучи при всем том спиритуалистом, глубоко верившим в непрекращаемость существования.
«Ты не можешь себе представить, – говорил он, – как я мало удовлетворен всем тем, что дала мне жизнь, хотя она дала мне очень много; как не насыщена всем тем, что я переиспытал, моя душа, жаждущая чего-то огромного, абсолютного и безграничного. Мне хочется такого счастья, которое бы захватило меня целиком, притянуло к себе все мои мысли и чувства, чтоб всяким фибром своим, всеми силами своими я живо ощущал: «Да, это благо, да, я счастлив»… И вот таких мгновений в моей жизни почти не было.
Наибольший захват души, какое-то погружение в лучезарную атмосферу, я испытал в ранней юности, в дни моих горячих религиозных увлечений… С тех пор как вкус к мирскому быту понизил мою духовную жизнь, я испытываю что-то подобное, когда меня изумит красота какой-нибудь картины природы или некоторые музыкальные отрывки… Но всё это так бедно, ничтожно, условно!.. Я верю, я убежден, яснее, вот, того, что я существую и говорю с тобой: убежден, что начнется другое прекрасное существование, где душа моя, наконец, насытится.
Ах, если б ты знал этот духовный голод и как давно он меня мучит. Я помню, когда я был еще маленьким мальчиком, лет шести-семи, со мною были странные вещи, которые я понял только много позже. По праздникам нас, детей, возили к одной тетушке, где бывали большие роскошные фамильные обеды и много других детей. Я точно чего-то ждал от этих сборищ и от других веселых праздников, куда нас возили или которые бывали у нас. Но всегда я возвращался домой в угнетенном состоянии. Я никому не говорил о моем чувстве. Но мне бывало тяжело до того, что иногда я втихомолку плакал, уйдя куда-нибудь в уголок, еще одетый в свой нарядный костюм. Эта тоска никогда меня не покидала. Я ждал и жду в моей жизни чего-то громадного, всё наполняющего. Оно не приходит, да и не может прийти здесь, на земле… Да, какой я там ни на есть земляной человек, я чувствую и знаю, что я тут не дождусь ничего. Мое счастье начнется лишь тогда, когда никакой преграды не будет между мной и моим Богом, в Котором я увижу воплощение и совершение всех моих идеалов, когда моя душа овладеет Богом»…
Этот человек, который, казалось, заверчен был мирскими вихрями, мог сказать о себе с полною правдою: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века». Он жадно искал повсюду всего, что говорило бы и напоминало о вечности. И звездное небо, и какой-нибудь величественный отрывок из музыки Вагнера, тоскующая оперная ария, – всё говорило ему: «Да, это придет, это настанет».
Я видел его незадолго до его смерти, уже приговоренного. Он умирал сознательно и радостно и говорил: «Какое счастье в смерти! Как я, наконец, удовлетворен! Вот теперь начнется настоящее! Я полон самых светлых предчувствий… Как хорошо! Как хорошо!»
Сознание грехов его не тяготило.
«Как я верю в милосердие! – говорил он. – Не чувствую ни малейшего страха. Жду безграничного счастья… Как мне хорошо!»
Признаюсь, что это последнее свидание с человеком, с которым мы всегда так много говорили о загробном существовании, еще укрепило мою веру в вечность, и я никогда не забуду этого молодого существа, тосковавшего среди наличности всего, чего может желать человек на земле, и с ранних лет поверх этого земного счастья протягивавшего руки туда, в таинственную отчизну.
Привел я этот случай для того, чтоб показать вам, до чего может доходить неудовлетворенность земной жизни, находящая себе облегчение только в надежде на будущее загробное счастье.
Я не буду говорить о разных чисто внешних недочетах жизни, как-то: бедность, болезни, всевозможные потери и несбывшиеся земные расчеты. Для человека, склонного к религиозным впечатлениям, то есть для человека прежде всего чувствующего, с развитым сердцем, все эти внешние неудачи еще с полгоря. Гораздо тяжелее ложатся на душу разные недочеты в области чувства.
Отзывчивое, живое сердце, в человеке какого бы возраста оно ни билось, нуждается в привязанности. Надо кого-нибудь любить, надо о ком-нибудь заботиться, кем-нибудь восхищаться. Вне этого жизнь пуста и бесплодна.
Я не говорю только о чувстве любви, влюбленности, которому принадлежит такое видное, но не исключительное место в сфере чувства. Я говорю вообще о глубоких, всю жизнь наполняющих привязанностях: о привязанности дочери к отцу (Антигоны к Эдипу, Корделии к королю Лиру), любви родителей к детям, братьев и сестер, друзей между собою, ученика к учителю. Припомним из «Братьев Карамазовых» Достоевского отношение Алеши к старцу Зосиме, и мы поймем, как может одна глубокая привязанность наполнить и скрасить человеческое существование.
Но многие ли из лиц, способных к таким привязанностям, или, вернее сказать, нуждающихся в этих привязанностях, всегда находят людей, которые их поймут и оценят?
Разве мы не видим сплошь и рядом, как дети, в которых родители вложили всю свою душу, относятся к ним с полным равнодушием? Я знал одного сына, гвардейского офицера, который был один у отца. Отец, беспомощный, совершенно слепой старик, воспитавший сына и выведший его в люди, не имел в жизни другой радости, кроме его писем. Этот молодой человек, сам по себе очень хороший, не писал отцу, по две, по три недели подряд, хотя старик довольствовался и умолял сына хоть по разу в неделю уведомлять его открытками о своем здоровье.
Сколько таких маловидных, но жесточайших оскорблений и мучений приходится выносить глубоко привязчивым людям от тех, кого они любят!
Неисцелимые раны оставляют за собою такие непоправимые иногда вещи, как вследствие ограниченности нашего кругозора, вследствие разных запутанных причин вражда, возникающая вдруг между дорожащими друг другом людьми. А беспощадная смерть, приносящая остающимся ничем незагладимое одиночество!.. Было бы долго перечислять все те разнообразнейшие комбинации, вследствие которых в человеческой груди бьются большею частью разбитые сердца.
Люди поверхностные, неглубокие, легкомысленные скоро забывают и ищут утешений на стороне. Свойство глубокой благородной души, свойство глубокого благородного сердца – ничего не забывать и возводить в святыню для себя всё, что было хорошего в прошлом, часто даже не ища ему замены и вместо новых радостей вспоминая и оплакивая старые невозвратимые. Какою могущественною поддержкою для таких людей служит их вера в загробную встречу! Они знают, что общение их с ушедшими не прекращено навсегда, а только прервано на время. И в самой скорби разлуки, отходя от гроба, уносящего главное содержание из жизни, они находят в себе силы улыбаться душою радости будущего свидания.
Чем дольше живут такие люди, тем более близких у них в небе, и от земли, которая со всякой новой потерей лишается для них последней доли своего обаяния, они всё сильнее стремятся туда, к родным людям.
Один из интереснейших вопросов, относящихся к области нашего загробного существования – это сохраним ли мы там вполне нашу индивидуальность, узнаем ли мы друг друга, будет ли там взаимное общение душ и будут ли люди, близкие друг к другу на земле, находиться и там в предпочтительном общении?
Скажу даже, что для людей, понесших на земле невознаградимые потери, это вопрос коренной, чрезвычайной важности.
С величайшей отрадой верующий человек должен прийти к заключению, что наша индивидуальность будет сохранена, что мы не только узнаем тех, кто придет к нам из земной жизни или кто раньше нас перешел в небесную, – но будем заботиться об оставшихся на земле, как и о нас заботятся небожители.
Этот вопрос разрешается совершенно ясно повествованием Самого Христа о загробной участи богатого и Лазаря. Богатый ведь узнал знакомого ему по земле Лазаря и просил чрез него облегчения своих мук. Затем, как ни мало был он отзывчив, он просил, чтобы к братьям его на земле был послан небесный вестник с поучением о жизни.
А вникали ли вы когда-нибудь, на чем основана в народе вера в особые дары, присущие разным святым? Отчего великомученик Пантелеимон призывается больными и исцеляет их, святитель Николай помогает людям в разных бедах и почитается за покровителя моряками всех стран? Отчего святителя Спиридона зовут на помощь в безденежье и тяжких материальных обстоятельствах? И отчего к блаженной Ксении, на Смоленском кладбище в Петербурге, ходят ради устройства дел, получения мест, прекращения разных неприятностей?
Неверы готовы глумиться или, по крайней мере, смотреть с презрительным сарказмом на такое проявление веры. Но для меня ясна разгадка: это вера людей, для которых не существует грани земного и небесного, для которых небесное так же реально, как земное, для которых обе эти сферы, переплетаются множеством нитей, составляют лишь одну громадную, вечно обновляющуюся, безграничную и бесконечную жизнь.
Скажите: не кажется ли вам, что в будущей жизни вы сами будете интересоваться тем, к чему тут лежала ваша душа? Любя, например, музыку, я лично не могу себе представить загробного существования без услаждения прекраснейшими звуками. Что же непонятного в том, что и святые в небесном фазисе своего бытия оказывают людям помощь в том самом направлении, как делали это раньше, живя на земле, Пантелеимон, занимавшийся в своей земной жизни лечением людей, так же врачует их и теперь, и теми же делами милосердия занят теперь, как при земной своей жизни, святитель Николай, и так же, как при жизни святитель Спиридон устраивал денежные дела людей, так устраивает он их и теперь… Смерти нет, а только продолжение и расцвет бытия.
Поэт К. Р. говорит об этих дорогих интересах, которые мы уносим с собою в загробное существование:
Нет! Мне не верится, что мы воспоминанья
О жизни в гроб с собой не унесем;
Что смерть, прервав навек и радость, и страданья,
Нас усыпит забвенья тяжким сном.
Раскрывшись где-то там, ужель ослепнут очи
И уши навсегда утратят слух?
И память о былом во тьме загробной ночи
Не сохранит освобожденный дух?
Ужели Рафаэль, на том очнувшись свете,
Сикстинскую Мадонну позабыл?
Ужели там Шекспир не помнит о Гамлете
И Моцарт «Реквием» свой разлюбил?
Не может быть! Нет, всё, что свято и прекрасно,
Простившись с жизнью, мы переживем
И не забудем, нет! Но чисто, но бесстрастно
Возлюбим вновь, сливаясь с Божеством!
Быть может, это чисто человеческое соображение, чисто человеческое чаяние. Но мне кажется, что помимо созерцания Божества, в чем будет состоять главное содержание нашего блаженства, мы будем еще наслаждаться общением с дорогими нам и родными по духу людьми.
И сколько радостей будет в этом общении вследствие того, что все мы будем там совершенны!
Я верю, что в земном периоде своей жизни всякий из нас представляет большее или меньшее искажение того светлого типа, в который ему назначено развиться, в который большинство из нас не доразвивается здесь, на земле, и который расцветет в нас в полной силе лишь там, под непосредственным воздействием животворных лучей Солнца правды.
Во всех глубоких, искренних, серьезных привязанностях мы лучшею стороною нашего духовного существа любим всё то лучшее, что мы чувствуем, а иногда прозреваем в любимых нами людях. Да, именно, «прозреваем». Потому что очень часто то добро, которое заложено в душах людей и на которое они способны, не воплощается в них вследствие многих причин, и прежде всего по слабости их человеческого существа; и только чуткие и глубоко заглянувшие в их душу люди прозрели великие, невоплотившиеся в жизни, таящиеся в душе их сокровища, таящиеся часто под наслоениями внешнего легкомыслия, привычного греха и всяческих заблуждений.
И вот, земное кончено. Из пут порока, ошибок, бессильных порывов к добру, постоянных падений душа летит в область, где нет уже зла, нет соблазна, где одна истина, одно победоносное добро, одна безусловная красота. Там, на святой воле и в мире неизменной и ненарушимой благодати, эта стиснутая, изуродованная, искаженная землею с ее жестокостью и ложью душа как бы выпрямится, развернется, расцветет, явит все бесплотно лежавшее в ней добро и примет, наконец, тот лучезарно-прекрасный вид, который был ей назначен и которого столь немногие сумели, путем непрестанного и крепкого подвига, достичь на земле.
Поймите же, какая будет радость нам увидеть друг другу в такой красоте!
Ведь как тут тяжело нам, что сами мы не можем стоять всегда пред глазами любимых нами людей на той нравственной высоте, в том безусловном совершенстве, как бы нам хотелось! И как тяжело, что люди, которых по любви своей к ним мы желали бы видеть на высоте, представляют собою часто полную противоположность того, чего мы от них ждем и жаждем!
И вот там всё это сбудется. Спадут чуждые краски, налепленные землею и безобразившие дорогие нам души. Всё то благое, широкое, прекрасное, что мы чувствовали в себе, разовьется в формы дивной красоты…
И как непонятны и далеки покажутся нам там мелкие земные огорчения, недоразумения, ссоры и те тысячи чисто земных условных причин, которые разводят так часто сродных людей, созданных для единения.
Я верю, что всё прерванное, недопущенное, разделенное землею, дочувствуется в той жизни в самом духовном и лучшем смысле. Я верю, что Лаврецкие встретят там отнятых у них Лиз и поклонятся им в восторге души своей и свободно уже от всякой робости, тоски и вожделения, переживут с ними дивные дни верховного счастья.
Я верю, что те, кто горячо и беззаветно любил, влагая в эту любовь все силы души, но не были поняты, перенесли презрение и были оставлены без ответа, – я верю, что там их поймут и увидят великость любви их и, с сожалением о земной слепоте своей, воздадут им такою же безграничною верною любовью.
И увидят друг друга существа, которые встретились в этой жизни на мгновение, чтоб понять, как они близки друг к другу, и потом были отброшены друг от друга судьбою, до конца помня краткую встречу и грустя о неодолимой разлуке. Встретятся они и скажут всё, что не успели сказать и что всю жизнь затаили друг для друга в своей душе.
И мать, схоронившая единственного юношу сына, чья душа под наплывом дивных чувств молодости прорвала теснившую ее земную оболочку, и проплакавшая затем в одиночестве остальной свой век, – увидит этого сына, и в радости свидания растают бесследно годы тоски и страдания.
Знаете ли вы, что есть люди, способные не только вечно помнить о тех, кого они знали и схоронили, но быть всею душою привязанными к раньше их жившим на земле и никогда ими не виданным людям?
Наше почитание святых и чрезвычайная привязанность, которую имеют некоторые верующие к святым, избранным ими в небесных заступников, не есть ли проявление этой душевной черты? Так вот, я верую, что когда душа наша понесется в небесные области и эти люди, которых мы не видали, но души которых мы чувствовали, – как и они, несомненно чувствовали наши души, – я верую, что они выйдут к нам навстречу….
Вы видите, какую полноту духовного общения я ожидаю в будущем веке. и если мне скажут, что я слишком много занимаюсь людьми и мало говорю о Боге: то не Бога ли мы любим в людях, ибо в своих лучших и чистых привязанностях мы ведь любим чудные Божии искры, горящие в их душе.
И эти, иногда еле тлеющие тут, в земных условиях, искры каким ярким разгорятся пламенем там, на Божией воле!
Первые дни Христа
В Вифлееме
«Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение».
Была зима – не наша белоснежная зима с реками, скованными льдом, где всё погребено под пластами снега и жизнь умирает, и, кажется, каким-то чудом живет человек между застывшими от стужи облаками и окоченевшей землей… Была зима юга – с деревьями, лишившимися листвы и плодов, с частыми дождями, с свистящим ветром, с ночами холодными и жуткими.
По городам Иудеи кипела жизнь. Кесарь Август дал повеление переписать подвластные Риму народы, и все должны были идти записаться в города своих предков.
Пришел из Назарета и старый плотник Иосиф с обрученной ему Девой Марией, бывшей непраздной. Они были бедны и не могли за деньги купить себе тот приют, который богатые находят даже в самых переполненных гостиницах. А девять месяцев уже прошло с тех пор, как слетел на белых крыльях с белой лилией Архангел. И вошли они в хлев для скота, где были защищены от ветров и возможного дождя и где не чувствовалась ночная стужа.
И тут совершилось в тишине ночи важнейшее событие.
На холмике из соломы был положен родившийся во плоти Царь вселенной. Недалеко пастухи стерегли стадо и, разводя костер, грелись около дымившихся и трещащих сучьев. Они не спали по своей обязанности в эти часы, как спал весь прочий мир, не зная, что в этот час совершается перелом во всей человеческой жизни, в судьбах бывших, современных и будущих людей. Пока, кроме Девы Матери, Обручника Иосифа, только лишь несколько ласковых пар глаз коров и волов видели Младенца.
Пастухи стерегли стадо. Сучья трещали, горели и дымили, и почему-то тише звучала обычная беседа этих людей, чаще прерывались голоса, труднее из уст исходили слова. Хотелось молчать, потому что нечто невыразимое окутывало землю. Счастье какое-то, давно, пять с половиной тысячелетий назад отнятое счастье, сходило с неба к сердцам людей и прежде всего к этим простым пастухам, пасшим стадо тут, близ заветной пещеры с яслями: Между небом и землей уже близко, близко к ним горела, переливалась, сияла, трепетала и ликовала чудная звезда. Что-то новое, чудное вливалось в их душу, сердца бились, глаза разгорались. Никогда в их жизни не было подобного часа.
Они молчали, молчали… И вдруг предстал Ангел в сияющем свете и сказал: «Не бойтесь. Великая радость всем людям. В граде Давида родился Спаситель – Христос. Идите, Он в пеленах лежит в яслях!»
И полилась ангельская песнь. То была песнь, которой ждали и не дождались все дотоле жившие и страдавшие поколения. Песнь прощения и примирения, обещавшая вечное счастье. Тут не было отголоска того, что жгло и томило людей, – воспоминания утраченного счастья, сожаления, раскаяния, греха, заблуждения и отчаяния. Тут было одно неотъемлемое счастье. Звуки колыхались между небом и землей. Самое небо открылось, звезды в том месте раздвинулись по обеим сторонам, и пролились тонкие, золотые струи к стаду и пастухам, и в этих струях, как живая лестница от Вифлеема до неба, видны были Ангелы. Это их уста пели песнь примирения, пели и повторяли всё одни слова: «Слава в вышних Богу, и наземли мир, в человецех благоволение…»
Песнь замолкла и прекратилась. Прекратилась, как всё на земле, происходящее во времени. И сказали друг другу пастухи: «Пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, как возвестил нам Господь». И нашли они там в своих яслях лежащего повитым Младенца и рассказали Деве Марии всё бывшее.
Отголосок же той песни звучал в их ушах долго, пока сами они не перешли в новый мир жизни. А ангелы в ту ночь уже более не колыхались лествицей от Вифлеемского поля к небу. Только Младенец один остался с людьми.
