bannerbannerbanner
Литературный оверлок. ВЫПУСК №1\/2019

Лия Рейн
Литературный оверлок. ВЫПУСК №1/2019

Самокрутка четвертая
Кофе с табаком

Разумеется, сейшены – это так, баловство одно. Просто публичные репетиции. Главными были концерты.

Сцена – это тайна. И я случайно оказалась частью ее.

Вот Хельга снова дует в дудку, и, как по сигналу, загораются глаза, и пальцы двигаются, скорее, скорее, успеть, догнать каждую нотку, ну, давай, Патаки, поднажми еще чуть-чуть! Она жмет, и люди, застывшие на половине глотка, смотрят во все глаза, а рты смеются, и пальцы по столу – там-пам-пам, та-да-дам.

Я гляжу на это, и мне так удивительно радостно и странно. Два часа назад – Хельга, сейчас – музыкант. Два часа назад – на кухне, и вот – на сцене. Там-пам-пам, та-да-дам.

Но куда интересней жизнь зала до концерта. Когда еще почти темно, на сцене пусто, можно пройтись между барабанной установкой и микрофонной стойкой, дать щелбана комбику и дернуть бас за струну. А потом, пройдя сцену насквозь, войти в тесную, прокуренную гримерку. Господи, какой же там хлам! В одну кучу свалены чьи-то сапоги, книги, диски, скрипки и колокольчики. Я взяла колокольчик в руки – дзи-дзон! – и поставила на полку.

А уже через три минуты стало слышно, как по сцене прыгают упругие ноты, настраиваются инструменты. Значит, все собрались: саунд-чек.

– Добавьте правый микрофон в монитор, я себя не слышу!

– Басуху убавь. Блин, Дима, ты меня слышишь вообще или как? Ты тут один, что ли? А где Кир?

– Сейчас придет, вышел куда-то.

– Блин, чей концерт-то вообще? Там уже люди собираются, а мы еще не состроились! Ну, дает… – Патаки была сильно возмущена. Она присела на корточки и стала протирать очки краем юбки.

«Начальство не опаздывает, начальство задерживается», – думала я, разглядывая коробочку от диска, лежащего на столе. На обложке была фотография мужчины, какого-то музыканта. «Василиск», – прочла я на коробке. А, да, на лекции Антонов нам что-то про василисков рассказывал. Мифическое такое существо с головой петуха и мощным хвостом и, кажется, те, кто встречался взглядом с Василиском, каменели. Антонов тогда был как обычно с похмелья, но говорил хорошо. Может, поэтому я запомнила его слова?

«Надо же… какой, – думала я, глядя на фотографию. – Что-то я тебя раньше не видела. Но надо же…»

Тут за моей спиной кто-то чиркнул спичкой. Я обернулась. Передо мной, прислонившись к стене, стоял и молча курил мужчина – с обложки диска.

У него были длинные, уже почти седые волосы, были уверенные, тонкие пальцы и широкая – лопатой – ладонь. А лицо казалось добрым и даже красивым. В нем не было ничего пугающего, наоборот, оно виделось мне притягательным и даже – веришь, нет? —прекрасным…

– Кирилл, – коротко представился он.

– Полина, – я улыбнулась. Все-таки «Василиск» – это псевдоним.

Какой теплый у него взгляд… И при этом – серьезный, насмешливый. Но вот он улыбнулся одним уголком рта, и насмешки уже не было видно, сколько я ни смотрела. А смотреть хотелось неотрывно.

– Ведь ты не превратишь меня в камень? – спросила я.

Пора в зал идти, сейчас концерт начнется. Между прочим, на фотке Василиск гораздо симпатичнее. А на самом деле – полноват да и, пожалуй, староват. Только глаза – как будто светятся.

И рубашка такая белая-белая.

***

В свете софитов по рубашке прыгали черные тени.

Рядом со мной сидела тучная девочка с длинными кудрявыми волосами и с открытым ртом смотрела на сцену. Мой рот был закрыт и очень занят: я пила пиво. А туда, под прожектора, я не особо-то и смотрела.

А что, он молодец, полный зал собрал. Я стала оглядываться по сторонам. Кругом сидели неформального вида девочки и мальчики, юные такие, улыбающиеся. На их фоне резко выделялась одна женщина. Она была – взрослой. Не стареющей, нет, просто другой. На сцену она почти не смотрела, только слушала, да и то вполуха, пила кофе из маленькой кружки и иногда улыбалась, поймав Кирин взгляд. Курила мелкими частыми затяжками, и пальцы все время промахивались мимо пепельницы. Черные волосы закрывали белую шею.

Подошла Хельга, Кирилл остался играть один.

– Ну, как тебе концерт?

– Отлично!

– Познакомились уже? – Патаки оглянулась и улыбнулась странной женщине. – Привет, Маш!

– Ты ее знаешь?

– Да, это Кирюхина жена.

Тут к Хельге подошел какой-то тип. Тип был высоким, даже длинным, и страшно худым. Ну вылитый гвоздь! У него была редкая рыжая бородка и безумные круглые глаза.

– О, Сидоров, здорово! Полинка, это Гриша, Сидоров, это наша Полинка.

Без лишних церемоний тип наклонился ко мне и спросил:

– Водку будешь?

***

Вечером после концерта мы с Хельгой и Шибаловым собрались на кухне. Валька жарил большую курицу, а Патаки разливала по кружкам матэ. Потом села, закурила.

– Завтра мы с Киром будем у нас репетировать. Ты это, приберись чуть-чуть, ладно? Сможешь вернуться пораньше?

– Ага.

Я осмотрелась. Да, уборка этому дому явно не повредит. Конечно, носок в пепельницу попал случайно, просто кто-то скинул его с холодильника. Вечером постираю. Нет. Завтра. Или послезавтра. А то Василиск придет, а у нас вся Квартира в мокрых носках.

Домашние репетиции проводились частенько, ведь Хельга играла со многими группами. Чего только одно «Досадное Недоразумение» стоило! И у Вальки своя банда была, «Бетон-Travel».

Когда у меня начиналась сессия, я засовывала в уши вату и сосредоточенно сидела на кухне. Недотрашка рвала и метала, но я не слышала – в ушах беруши, а в комнате целый оркестр.

***

Выйдя из института и глядя на грязный тающий снег, я вспомнила, что мне сейчас предстоит: уборка. Стало страшно.

Мне было жутко, пока я ехала в метро. В автобусе я подумала, что было бы здорово просто завернуть всю Квартиру в кулек и выбросить за окно. Это куда проще. Но тогда негде будет репетировать. Я набрала побольше воздуха и толкнула дверь.

Когда мы надолго уходили из дома или уезжали на несколько дней, Рыжий обижался и начинал писать на кровать в комнате. Точнее, на матрац, кроватей у нас не было. Причем обязательно на мой, засранец этакий. И матрац страшно вонял.

Чего я только не делала, чтобы избавиться от этой вони! Терла матрац стиральным порошком, гелем для душа, окуривала ароматическими палочками, поливала его освежителем воздуха. Но он продолжал вонять. А кот по-прежнему гадил.

Я разрезала целлофановые пакеты, склеивала их между собой скотчем и закрывала этой конструкцией свое спальное место. Но Рыжий все равно писал. Я выбрасывала пакеты, стирала постельное и, закрывая кота на кухне, подпирала дверь веником.

 
Я дома.
Веник на полу. Дверь на кухню открыта.
Только бы Кирилл не сел на мой матрац.
 
 
***
 
 
Я уже битый час пыталась оттереть плиту, когда в дверь позвонили. Наверное, Хельга пришла. Но это была не она.
– Привет, Полинка.
И та же усмешка. Как странно он на меня смотрит!
– Привет.
– Хельги еще нет?
– Нет. Ты первый.
Василиск снял гитару и поставил ее на пол.
– Чай, кофе или потанцуем? – спросила я без задней мысли.
– Вообще-то кофе. Но можно и потанцевать.
Меня бросило в пот. Вот еще! Без танцев обойдется. А кофе сварю.
Он шагнул в комнату.
– Садись в кресло! – крикнула я через плечо.
 
 
Полчаса спустя репетиция уже шла полным ходом. Кир играл, в перерывах попивая мой кофе. Кофе был страшно крепкий, черный и без сахара.
 
 
А я смотрела на Василиска – и все-таки каменела.
 
 
Стоя у дверей, я сказала:
– Оставайся, еще кофейку попьешь.
– Когда-нибудь я останусь, – сказал Кирилл и, развернувшись, быстро поцеловал меня в губы.
 
 
Кофе был горький.
 

Самокрутка пятая
Рыжий виргинский табак

Ожидая хозяев, кот скучал. Он лениво бил рыжей лапой по стеклу, охотясь за невидимой мухой. Муха назойливо звенела, садилась на уши и щекотала, но паршивку невозможно было поймать. Кот ее выдумал.

Рыжий лег животом на стол и закрыл глаза. Хозяева никогда не прогоняли его с кухни. Это было хорошо. Но они запирали его там. А вот это хуже. На кухне кот скучал. Нет, не по людям. А так просто. Хандра.

Кот и раньше замечал, что иногда начинает вести себя, будто совсем выжил из ума, как в случае с мухой. Да, он был стар. На боках повытерлась шерсть, уши уже не всегда замечали фальшивую ноту в игре хозяйки. А вот в былые времена…

Зажмурившись от удовольствия и раздувая ноздри, он начал вспоминать, как когда-то она всюду таскала его, Рыжего, с собой. Он прыгал в рюкзак, и они вместе куда-нибудь ехали. Кот слушал музыку, заводил новые знакомства, в общем, жил как все нормальные люди. А теперь хозяйка, видимо, решила, что он постарел, и стала оставлять его дома.

Может, это произошло потому, что от обиды он стал писать на матрацы? Так а чем еще заняться, если три дня сидишь один в Квартире, в которой даже мух нет. В которой даже не включить света, потому что лапы не достают, как ни прыгай.

Вот раньше писал же он на ее листочки, а она только радовалась, что вот, ура, не надо сегодня контрольную сдавать. А теперь, эх…

Вдруг Рыжий услышал, как в дверях поворачивается ключ. Это было сигналом: Мяааууоо, Муааооу! Пусть знают, как мне жрать хочется.

Но тут открылась дверь на кухню, и вместо хозяйки в проеме возникла Кошка. Кошка была серой и худой. И уж точно – чужой. Рыжий фыркнул и отвернулся. Кошка тоже фыркнула, но не отвернулась, а пошла облизывать его миски. Рыжий от возмущения чуть не упал с нагретой столешницы, но сдержался и только сквозь зубы процедил:

– Слышь, ты, Серая. Еще раз притронешься к моей миске – имей в виду, пеняй на себя и держись подальше. Я тут не шутки шутить лежу, иди, откуда принесло.

Но Серая только удивленно на него взглянула и мяукнула.

И в Рыжем что-то сломалось. Милое, простое создание, даже не знающее кошачьего языка! Кошка…

 

Три дня пролетели как в тумане. Рыжий был счастлив. Но вдруг Ее забрали и куда-то унесли. А потом его самого взяли, и потащили куда-то, и тащили долго. В дороге все время хотелось пить, немела шея, он царапался, как только мог; на дуре-девчонке, тащившей его, живого места не осталось. А его все несли и несли, везли по вагонам, трамваям, машинам, в руках, в сумке, во рту совсем пересохло, и было страшно обидно, что вот, всегда так – только начнет все налаживаться… Его принесли в какую-то квартиру, полную чужих запахов, а в ней был какой-то толстый холеный котяра. И тут Рыжий задал чужаку такую трепку, что клоки шерсти закружились по квартире. Но его снова схватили. И засунули в чемодан.

Чемодан был большой и темный, в нем было страшно, дура-девчонка несла его, и тот качался от ее шагов и от ветра, и коту казалось, что чемодан полон звенящих и светящихся мух, и он начал ловить их и бить по ним лапой, потом устал, задохся, понял, что хочет пить и заорал.

Его выпустили в пустом вагоне метро. Он метался по вагону, и ненавидел и этот поезд, и эту девчонку, и думал о Серой, как там она, что они сделали с ней? Откуда же ему было знать, что дура-девчонка просто влюбилась – так же, как и он, по самые рыжие уши, и ей срочно надо было ехать за любимым в Питер, где у него гастроли, и билеты уже куплены на вечер. Так же, как и у Хельги с Валькой. А три дня назад она подобрала на улице серую кошку, пожалела ее, а теперь – что теперь делать? За Рыжим велено присматривать. Сначала она лихорадочно думала, куда бы пристроить на несколько дней двух котов, потом поняла, что никуда ты их не пристроишь двоих, одного еще куда ни шло, а обоих совсем никак, понимаешь? Тогда она взяла Серую и выпустила ее на том же месте, где и нашла. А Рыжего повезла в Химки – там подружка вроде согласна была присмотреть. Но у них не сложились отношения с местным котом, подруга одолжила чемодан, чтобы кот не исцарапал девчонку до смерти, и они поехали домой.

А время поджимало, через три часа поезд, и она понимала, что вот сейчас вернется, дура, домой, а Хельга Патаки спросит, почему ее любимый кот в чемодане?

Выйдя из вагона и направляясь к эскалатору, я вдруг увидела, что уже почти на самом верху стоят две фигуры – Патаки и Шибалов. У меня екнуло где-то и кончился воздух. Они спустились на ступеньку вниз. Я волокла чемодан. До первой ступени по второй третьей и дальше дальше потом сперло в зобу что это за чемодан на лбу выступил пот рука онемела перестали гнуться колени ручка врезалась в ладонь что в чемодане, Полина?

– Там Рыжий.

Бухаюсь на ступеньку и реву.

***

– Рыжий, иди поешь.

Кот лежал на столе и всем своим видом показывал, что он просто спит и попросил бы его не беспокоить.

– Рыжий, я корму вкусного купила. Ну, ладно тебе, хватит уже. Сколько можно дуться? Тут такие дела творятся…

– Какие дела? Я-то тут причем? – беззвучно ответил Рыжий.

– Ни при чем.

– Ох, житья мне не дадут эти девчонки. Ладно, валяй, выкладывай, чего там у тебя стряслось, – кот потянулся и повернул голову.

– Не хочу.

– Уф, вот заставят же подняться, ползти куда-то… – Рыжий бухнулся ко мне на колени и замурлыкал. – Итак, на той неделе ты рассказывала, что кто-то должен был прийти.

– Угу. Сидели мы как-то, репетировали, а Кир что-то грустный совсем. Хельга ему, мол, ты чего? А он: «Да с Машкой поругался. Слушай, у вас тут можно на пару дней кинуться, если что?» «Само собой», – сказала она.

– И что, не «кинулся»?

Я насупилась и не отвечала.

– А ты ждала, значит?

– Помирились, наверное.

– Вот засранец.

Я закурила. Рыжий чихнул.

– Будь здоров.

– И ты не болей.

– А Машка-то ему, оказывается, совсем не жена. Живут просто вместе. Знаешь, это просто страшно, как она похудела за лето. Кажется, еще чернее стала.

– К зиме и мухи чернеют.

– Волосы у нее сыпятся. В косынке ходит.

– Линька?

– Рак.

Самокрутка шестая
Табак душистый белый

И почему только в Москве нет снегирей?

Помню, как в детстве мы собирались всем двором и строили огромные снежные замки – с траншеями, башнями, потайными лазами. Это был волшебный город, и Лилька была ведьмой-Вьюгой, Анька делала цветные леденцы из сосулек, а я продавала снег. Стояла на базаре снежного города и кричала:

– Снег! Много белого снега! Кому снега!

Ко мне сбегались бесстрашные аборигены, лепили снаряды и бросали друг в друга: «Война! Война! Защищайся!»

Снег падал прямо в рот и холодил нёбо, и все кругом были – снег, маленькие белые человечки. Но однажды мы вырыли из сугроба замерзшего снегиря. Война кончилась. Женька снял рукавичку и положил в нее птицу. Нам даже в голову не приходило, что хоронить в снегу нельзя. Ведь снежный город – настоящий, он никогда не растает.

Этой зимой снега в Москве почти не было.

***

– Одевайся теплее, ты так за десять минут замерзнешь, а нам стоять долго. Глянь, сколько там градусов.

– Минус семнадцать.

– Ладно, пойдем.

– Пойдем.

«И совсем даже не холодно, – подумала я. – Только пусто как-то. Для кого играть-то?..»

Но Хельгу, похоже, это совсем не заботило. Она прыгала по снегу в кедах и казалась даже довольной. Мимо резвым шагом прошла какая-то пара. Патаки играла, и никогда раньше я не видела, чтобы человеческие пальцы умели двигаться так быстро. Прошел мужчина. И как она вообще на железной дудке в мороз играть умудряется? Пробежала старушка. Вдруг Хельга замолчала.

– Полинка, погоди. Поди сюда. Иди чаю горячего возьми. Вот, у меня есть пять рублей. У тебя есть что-нибудь?

Я порылась в карманах.

– И у меня пять.

– Отлично. Беги.

Пока мы пили чай, я заметила, что руки у Патаки почти синие.

– Тебе очень холодно?

– Да фигня, забей. – Губы у нее потрескались. Она промокнула их салфеткой и продолжила играть.

Время шло, мне самой было очень холодно, и я прыгала рядом на асфальте. Никого. Только одна девочка недалеко от нас остановилась и смотрит.

– Хельга, так больше нельзя. Арбат пустой, здесь нечего делать. Кому захочется гулять в такой мороз? Пойдем в переход, там хотя бы люди есть.

– Вы уже уходите? А мне так понравилось, как вы на дудке играли… – Невысокая, чуть полноватая девушка с детским лицом смотрела так, что не ответить ей было бы просто кощунством.

– Да мы в переход. Замерзли.

– А с вами можно?

– Ну пошли, – Патаки пожала плечами. – Тебя как зовут-то?

– Соня. Я только сегодня из Перми приехала. Вот жду, пока тетя моя с работы вернется. Я жить с ней буду.

***

Ух, какая толпа! В Трубу, похоже, сбежались все, даже те, кто в метро не собирался. Люди стояли стайками, пили пиво, курили, и наша музыка была для них очень кстати. Да и нам было не так холодно. Щедростью никто, конечно, не отличался, но мелочь в колпак все же летела. У Сони в тепле раскраснелись щеки. Вдруг музыка прекратилась. Я недоуменно посмотрела на Хельгу. Вот черт, менты.

– Пойдем домой. Здесь сегодня другая смена, эти нам житья не дадут, сожрут вместе с дудками. – Патаки была злой. – Ладно, Соня, мы домой. Звони, если что. – Мы уже успели обменяться номерами.

Посчитали деньги. Тридцать пять рублей.

На корм Рыжему хватит.

***

Той зимой было слишком холодно, чтобы сейшенить. Денег не хватало. Я старалась подрабатывать где только можно. Даже в институте.

***

Между желтых кирпичей, прикрывшись инеем, спал Мох. Он видел сны о том, как двор заполняется гомоном и смехом. Он оставался зеленым несмотря ни на что, пусть его даже выковыривали палками из-под кирпичей, пусть пытались выморозить снегом, ерунда – он огромен, он повсюду, он обнимает весь древний дом своими бесконечными зелеными пальцами. И спит, все время спит, и дому с ним не страшно.

Поэтому я шла тихонько, почти на цыпочках, насколько позволяли каблуки и пьяный шум в ушах. А потом подумала: это ж какая несправедливость! Бедный, он все время спит, и ему, наверное, одиноко… Поговорю с ним. Я села на крылечко и стала негромко шептать в зеленое ухо. Ухо подрагивало во сне и не прогоняло меня.

Ну, здравствуй, Мох. Вот и выдалась минутка поболтать. Когда я днем тут бегаю-учусь, мне не до тебя, да и ты меня в толпе не разглядишь. Надо же, ты меня узнал. Помнишь, как я все ступеньки в этом доме отмывала. Никогда не думала, что аудитории бывают такими грязными. Это ж надо – засунуть столько пустых бутылок под парту! Лучше б они туда деньги совали.

Слушай, Мох, а ты знаешь, что в этом доме есть настоящий маленький театр? Я в нем актриса. Каждый раз жду, что вот сегодня непременно будет аншлаг.

Приглашала на премьеру Кирилла. Пришли все: и Хельга с Валькой, и Сашка, и маленькая Сонька, даже Сидоров. А он не пришел. Потом звала на третий спектакль. И на пятый. Нет, нет. Зря я его ждала.

Патаки сказала, что эта роль не моя. Сидоров уснул через полчаса, но до сих пор говорит, что спектакль ему очень понравился:

– Полина, ты талантище! Такую роль забабахала!

Близорукая Сашка соврала, что все было здорово, хотя она сидела в последнем ряду, потому что, как всегда, опоздала, и без очков не видела ничего.

В спектакле у меня была действительно странная роль. Каждый раз моя героиня резала подруге горло, жгла письма (однажды я сильно обожгла себе палец) и должна была плакать, и я изо всех сил старалась. Но слез никогда не было. Однажды я даже натерла ладони луком. Провонялась сцена, гримерка и даже зал, а плакать все равно не хотелось. Аншлагов я не дождалась.

Да ладно бы я просто зрителей ждала, так мне ведь еще и денег хотелось! Глупость какая. Заработать я в студенческом театре решила. А все туда же – кабинеты драить забросила, артистка. Вставать рано устала. Куда проще оставаться после занятий и репетировать. Вот только денег с этих спектаклей еще меньше, чем под партами. А режиссер наш, хорош мужик, молодец – насобирал студентов, и давайте – ходите по улицам, продавайте билеты, только весь навар потом ему, а он, так и быть, отдаст нам по десятке с билета. Может быть.

Все-таки жаль, что Киря не пришел на спектакль.

Однажды в нашей столовке был праздник. Какие-то важные персоны что-то отмечали. Наверное, Рождество. А режиссер отправил нас колядовать. В наш мешок сыпались пряники, колбаса, хлеб, селедка, деньги и водка. Денег было немного, да и водки всего бутылка, остального тоже – так, на зубок. И наши актеры припрятали эту бутылку, а у режиссера, представляешь, от злости даже лысина вспотела. Сегодня мы снова играли, народу было мало, денег тоже, устали как черти. После спектакля мы взяли эту бутылку, пошли гулять и выпили ее всю, дурни, да мало показалось, нашли какую-то компанию с перцовкой, а дальше я не помню, потом закрылось метро, а я шла и думала. Вот куда теперь? И тут, представляешь, подумала о тебе. Вот мне повезло, охранник меня пустил, и даже одеяло с подушкой дал. Добрый Мох, ты ведь рад меня видеть, зеленая твоя борода! Я посплю немного, ладно? И ты поспи.

Вход в главное здание был закрыт, и я пошла на заочку. Дергала ручки, одну, другую, третью, поднялась по лестнице, волоча за собой одеяло, и наткнулась на открытую дверь. За ней было распахнуто окно, из него падал свет, и я увидела знакомый рояль. И клавиши – белую белую черную черную белую белую белую белую черную черную черную черную черную черную…

Я проснулась потому, что хотелось пить. Оглянулась, тихо встала, аккуратно свернула одеяло и положила его на крышку рояля. Долго пила воду из-под крана в туалете, умывалась, захотелось курить, сигареты были, а зажигалка… Зажигалки нет. Так. Пора уходить. Толкнула двери, а они не открываются. Отлично. Придется лезть в окно. Я пересчитала двери первого этажа – везде заперто. И вернулась в актовый зал. Окно было открыто, и я спрыгнула. Сапоги воткнулись в снег. Один каблук сломался, я оторвала его, потом оторвала второй, положила каблуки в карман, перелезла через ворота и спустилась в переход. Пятки мерзли.

***

Соня перезвонила мне в первый же вечер нашего знакомства.

– Привет. Мне неловко просить, но у меня в Москве больше нет знакомых… Можно я сегодня у вас переночую?

– Ты же к тете собиралась? Алло, ты чего молчишь?

– Да нет у меня тети. Я из дому сбежала. Собиралась снимать комнату, но потеряла деньги… – она всхлипывала. – Я боюсь на улице ночевать…

– Да тише ты, не реви. Тебе есть куда адрес записать?

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru