Евгений Георгиевич Балакин
Именами вашими стоим
– Решай скорее, а то передумаю, – не отступал от неё капитан-поручик. – Потом жалеть будешь!
Стоит Настенька с подносом в руках, как на распутье, и не знает, что сказать, как ответить на эти слова. Сердце-вещун не обманешь, шепчет оно: «Забава ты для него, игрушка в умелых руках». А тело молодое, здоровое, крепкое – своё требует, ласки хочет и любви. Как тут устоять? Вон какие у него усы-то мягкие!
– А это не очень далеко… в Америку?
– Не очень.
Николай Иванович вдруг вспомнил взгляд Христиани во время их последнего разговора. Взгляд этот ничего хорошего ему не сулил, и Булгаков это понял. «К чёрту! – подумал он. – Зубы обломает об меня. И не на таких управу находили». Он посмотрел на Настю. Та стояла рядом, и в широко раскрытых её глазах застыл вопрос.
– … Не очень. Вот завтра же и велю туда лошадей закладывать, до Америки, курское ты моё яблочко! Только ты об этом молчок, никому ни слова. Договорились?
– Никому не скажу.
Настя, сама не зная почему, вдруг заплакала, и слёзы её падали мелкими горошинами на надкушенное яблоко.
Глава 2. Русский вопрос
Сидя в большом кресле, генерал-майор Беэр громко смеялся, вытирая тончайшим батистовым платочком выступившие на глазах слёзы. Рядом с ним, с бокалом шампанского в руке, стоял недавно назначенный управляющим Змеиногорским рудником Иоганн Готлиб (или Иван Гаврилович) Леубе, высокий худой человек с седыми бакенбардами и моноклем на золотой цепочке. Он только что рассказал какой-то забавный случай из своей жизни, чем и вызвал неудержимый смех начальника.
Андреас Венедиктович Беэр был сыном выходца из Германии, вступившего в русскую службу. С двадцати лет он состоял при Рудном приказе, был управляющим Сестрорецким и Тульским оружейными заводами. Позже был направлен во главе комиссии на алтайские медеплавильные заводы Акинфия Демидова для проверки доноса о незаконной выплавке серебра. Когда факты подтвердились, Беэр был назначен императрицей Елизаветой Петровной начальником этих заводов и произведён в генерал-майоры. Лет ему приближалось к шестидесяти, телом был грузен, голову украшала грива седых волос. Занимаемые им должности, требовавшие от него жёсткости ради беспрекословного повиновения подчинённых ему людей, сделали этого от природы незлого человека суровым и излишне подозрительным. Голос у него был сильный и низкий, заставляющий и непугливых людей вздрагивать.
– Ну, ты и рассмешил меня, Иван Гаврилович! Ну, нельзя же так, голубчик! Эдак у меня поросёнок обратно полезет. Слышишь, уже хрюкает?
Генерал смеялся, обводя взглядом присутствующих, как бы приглашая всех оценить его шутку.
Присутствующие шутку оценили. Жена прапорщика Хлызова, пухленькая и разнаряженная Ольга Леонидовна, пользуясь отсутствием мужа, сегодня была особенно смела и, как ей самой казалось, обворожительна. Она перекрыла всех своим пронзительным голосом.
– Я слышу! Я слышу, Андрей Венедиктович! Хрю-хрю-хрю! И-и-и-и!
Её визг оборвался на самой высокой ноте, потому что Ольгу Леонидовну вдруг качнуло, она задела своим пышным торсом изящную резную этажерку, которая в свою очередь, зашатавшись, рухнула на блестящий паркет вместе со стоящей на ней терракотовой статуэткой.
– Ольга Леонидовна, вы хрюкаете не просто как поросёнок, а как настоящая свинья.
Елизавета Андреевна произнесла это негромко и с досадой, но в наступившей тишине слова её прозвучали очень явственно для всех. Госпожа Хлызова, сделав невинные глаза, часто-часто заморгала ими, а потом, со всей искренностью, на которую только была способна, произнесла:
– Ах, душечка, вы так хорошо во всём этом разбираетесь! А вот я не отличу поросёнка от телёнка.
Елизавету Андреевну не обманула скрытая ирония этих слов, но она предпочла не замечать её. Молодая красивая жена генерал-майора Беэра и так многим местным дамам казалась излишне прямой, резкой и довольно избалованной особой, но проявлять своё недовольство открыто они боялись, зная острый её язык.
Вот и сейчас Лизочка Беэр, обернувшись, успела перехватить на себе несколько злорадных, потерявших бдительность глаз, которые, однако, тут же поспешно затуманились.
Лекарь Пётр Адольфович Цидеркопф, человек небольшого роста, с плешью и неизменными перчатками на руках, недавно переведённый в Барнаульский госпиталь из Омского Сибирского гарнизонного полка, воспользовался возникшей паузой и постарался блеснуть собственной эрудицией перед начальством и присутствующими дамами.
– Смех, Ваше Превосходительство, есть средство наиболее благоприятное для органов пищеварения, и не только для оных. У Гиппократа есть даже высказывание по этому поводу. – Тут он сделал паузу, поднял вверх указательный палец правой руки и глубокомысленно закатил глаза ко лбу.
– Вот только не помню, как это у него по-древнегречески, – помолчав, закончил он.
В соседней зале, где танцевала молодёжь, сделали перерыв, чтобы дать отдохнуть музыкантам. Их выписали специально из-за границы, чтобы они своим искусством скрашивали суровый быт горных офицеров.
Вошедший Булгаков услышал слова Цидеркопфа.
– Скажите, господин лекарь, вы намерены смешить всех ваших больных, или только начиная с пятого чина в табели о рангах?
Расшаркивающийся с дамами Пётр Адольфович медленно повернулся к нему:
– Я не понимаю.
– А что тут непонятного? Люди мрут.
Капитан-поручик сознательно шёл на конфликт. И не количество выпитого им коньяка было тому причиной, а глубокое убеждение в том, что каждый человек должен заниматься своим делом, и заниматься им хорошо.
После своего появления здесь, а это уже без малого полтора года тому назад, Цидеркопф только раз провёл инспекцию работных людей, а на Змеиногорский рудник, Шульбинский и Колыванские заводы не выезжал совсем. А между тем, работающие у плавильных печей почти поголовно страдали чесоткой, в крае свирепствовала оспа, но Пётр Адольфович принимать какие-либо меры не спешил.
Леубе, сделав Булгакову «страшные» глаза и, желая перевести разговор в более приятную плоскость, обратился к Беэру:
– А вот, Андрей Венедиктович, ещё один потешный случай…
Но Пётр Адольфович не привык, чтобы в его адрес звучала подобная критика, да ещё так публично, да ещё в присутствии Ольги Леонидовны. Брови его заходили ходуном, губы пропали совершенно.
Выпятив, насколько это было возможным, свой живот и поставив ноги в третью позицию, он заговорил, обращаясь к Беэру, глядя при этом на своего обидчика:
– Ваше Превосходительство, я занимаюсь лечебной практикой больше тридцати лет, и считаю подобное заявление господина Булгакова совершенно безосновательным и даже оскорбительным для себя.
Йозеф Пох, всё ещё не пришедший в себя после сцены с Николаем Ивановичем, и желая ещё больше подлить масла в огонь, захотел быть рядом с Цидеркопфом:
– Вместе с вами, герр Цидеркопф, в вашем лице он оскорбил всех саксонских мясников!
С этими словами он быстро подошёл к стоящему посреди залы Петру Адольфовичу, но в последний момент поскользнулся на зеркальном паркете и упал бы, если бы не успел уцепиться за лекаря. Не ожидавший этого Цидеркопф испуганно дёрнулся:
– Мясники?! Какие ещё мясники? Что за вздор?
К Булгакову подошёл Козьма Дмитриевич Фролов:
– Николай Иванович, ну зачем вы так? Обидели человека.
Козьма Дмитриевич в истории Колывано-Воскресенских заводов – явление уникальное. У каждого народа есть свои первооткрыватели, люди, которым Бог дал возможность увидеть в привычных для всех вещах основы будущих открытий. Усилиями этих людей самые невозможные проекты становились реальными и служили людям, облегчая их труд.
Современников поражали гигантские размеры водяных колёс для откачивания вод с глубоких горизонтов на Змеиногорском руднике, построенных Козьмой Фроловым. Гидротехнические сооружения его не имели равных в России и за рубежом. Ко всему тому Козьма Дмитриевич был человеком глубоко порядочным, ровным и деликатным в отношениях с другими людьми, но обострённое чувство справедливости очень часто осложняло его жизнь. Был он неприхотлив в быту, камзол носил, не меняя, с начала царствования Елизаветы Петровны, и всюду появлялся в парике.
Слух о ссоре между Булгаковым и Цидеркопфом быстро разнёсся по всему дому, и в предвкушении интересного зрелища все остальные гости потянулись в центральную залу. В одних дверях даже образовалась небольшая давка. Желающих увидеть всё собственными глазами оказалось слишком много, и теперь некоторые из них стояли, вытягивая шеи, позади счастливчиков.
Генерал-майор испытывал к Булгакову сложные чувства. Это касалось в основном характера очень уж независимого капитан-поручика, но к этим чувствам примешивалось ещё одно, быть может, самое болезненное, и которое Беэру было особенно неприятно сознавать:
– Господин Булгаков, люди здесь, как вы только что изволили выразиться, мрут, создавая могущество Российской Империи в условиях чрезвычайных. Каждый из присутствующих здесь подвергает жизнь свою опасности в этом диком и необжитом краю, и при этом понимает, что ни одна из жертв не будет напрасной!
Низкий, с хрипотцой голос генерал-майора звучал внушительно и с трудно скрываемым оттенком недовольства. И поэтому, когда он замолчал, было только слышно, как потрескивали свечи в многочисленных канделябрах и шандалах.
И уже более спокойно, стараясь смягчить ситуацию, он закончил:
– Да, к тому же, и не сыскать лекаря, который мог бы от смерти вылечить, ибо избавительная от неё трава не выросла.
– Вот именно. – Елизавета Андреевна встала между Булгаковым и Цидеркопфом. – Господа, перестаньте ссориться. В конце концов, это уже становится скучным.
Она выразительно посмотрела на толпящихся в дверях и добавила:
– Скучным и неприличным.
– Конечно, – раздался звонкий голос, – в гостях нужно не выяснять отношения, а получать удовольствие от общения!
Это было всеобщая любимица, Анечка Леубе, дочь Ивана Гавриловича Леубе. Она подбежала к Булгакову и сердито топнула маленькой ножкой, обутой в розовую атласную туфельку:
– Николай Иванович, немедленно дайте мне вашу руку! – Капитан-поручик беспрекословно подчинился ей. – Пётр Адольфович, идите ко мне! – Цидеркопф нехотя сделал по направлению к ней полшага и остановился, демонстративно заложив руки за спину. – А теперь миритесь. Оба!
Лицо у Анечки разгорелось, в глазах было полно решимости. Ей очень нравилась роль миротворительницы, которую она сейчас на себя взяла, и в тоже время она страшно боялась с ней не справиться.
– Я готов. – Серые глаза Булгакова насмешливо смотрели на своего соперника. – А вы, господин лекарь?
Пётр Адольфович, не удостаивая своим взглядом капитан-поручика и стараясь придать голосу большую непреклонность, сказал, глядя при этом на Ольгу Леонидовну:
– В данный момент, фройляйн Анна, я не считаю это возможным.
Ольга Леонидовна украдкой ото всех послала ему воздушный поцелуй.
На глазах у Анечки выступили слёзы. Она почувствовала, что её роль миротворительницы вот-вот с треском провалится, и решилась пойти на крайние меры.
– Ах, так! Если вы сейчас же, господин Цидеркопф, не помиритесь, то завтра с утра я заболею, а к вечеру умру! И виноваты будете только вы! Выбирайте!
Цидеркопф продолжал хранить неприступный вид.
Елизавета Андреевна решилась помочь своей подруге. Она подошла к Андрею Венедиктовичу и встала рядом с ним:
– Пётр Адольфович, если Аня умрёт, я скажу своему мужу, чтобы он посадил вас на гауптвахту. Несмотря на то, что вы – лицо гражданское!
Беэр хотел что-то сказать, но Елизавета Андреевна быстро зажала ему рукой рот и, довольная собой, мило улыбнулась лекарю.
Тот встревожено посмотрел на генерал-майора и на всякий случай вытащил правую руку из-за спины. Фролов с осуждением покачал головой:
– Анна Ивановна, голубушка, такими вещами шутить нельзя.
Анечка умоляюще посмотрела на него и прошептала:
– А я, Козьма Дмитриевич, вовсе и не шучу.
Вошёл лакей, и Беэр велел, чтобы подавали заливное и холодные закуски, так как гости уже слегка проголодались после первой перемены блюд. И, желая побыстрее закончить уже несколько затянувшееся выяснение отношений, генерал-майор встал:
– Пётр Адольфович, на вашем месте я не стал бы так рисковать её жизнью. Иван Гаврилович, ваша дочь умеет держать своё слово?
Леубе тоже поднялся со стула, вставил в глаз монокль и пристально посмотрел на свою дочь:
– Как правило, да, – сказал он с некоторым удивлением, вынимая монокль.
Цидеркопф и сам уже был не рад своему упрямству, тем более что симпатии общества явно были не на его стороне. Он стал судорожно соображать, как ему выйти из этого положения, но так, чтобы самолюбие его при этом не сильно пострадало.
Помогла ему давняя подружка госпожи Хлызовой, жена чиновника горной канцелярии Нина Петровна Лошкарёва. Сам Пётр Фаддеич Лошкарёв участия во всей этой истории не принимал, так как давно уже сладко подрёмывал в тишине курительной комнаты, выронив из рук кальян.
Нине Петровне, особе пылкой и впечатлительной, вдруг представилась чудовищная картина дуэли между Петром Адольфовичем и Николаем Ивановичем, в результате которой первый был повержен наземь со смертельной раной в груди. А так как лекарь Цидеркопф был единственным на тысячу вёрст вокруг человеком, которому Нина Петровна могла доверить своё женское здоровье, то она с воем кинулась к нему, стремясь уберечь от беды:
– Пётр Адольфович, душечка, не делайте этого! Прошу вас! Ну, не будьте же вы таким кровожадным! Это вам совсем не идёт. Я умоляю вас, помиритесь с Николаем Ивановичем! – Обернувшись к Хлызовой: – Оленька, ну хоть ты повлияй на этого саксонского рыцаря! Ему, видите ли, непременно хочется чьей-то крови!
Сравнение с саксонским рыцарем показалось Цидеркопфу лестным и, главное, очень кстати, так как это давало ему моральное право проявить благородство к сопернику.
Он с болью во взгляде посмотрел на Нину Петровну и, получив в поддержку очередной воздушный поцелуй от Ольги Леонидовны, с видимым усилием протянул руку Булгакову:
– Одно из качеств моей профессии – прощать людям их слабости. Я вас прощаю.
Капитан-поручик подал лекарю свою руку и сказал, глядя тому прямо в глаза:
– Одно из качеств моего характера – прощать людей слабых. Поэтому я вас тоже прощаю.
Цидеркопф сделав вид, что этого не услышал, тут же отдёрнул руку назад, а Анечка захлопала в ладоши:
– Ну, вот и хорошо! И впредь, господа, прошу вас не испытывать великодушия наших милых хозяев.
Лизочка подошла к ней и, приобняв, поцеловала в лоб:
– Дорогая моя, наше терпение, как у ангелов, его на всех хватит. Так ведь, Андрюша?
Она посмотрела на мужа.
– Так, Лизанька, так.
Беэр расправил густые свои усы и, слегка прищурившись, залюбовался Лизочкой. Он смотрел на её волнистые волосы, на её глаза, на лицо, выражение которого так неуловимо менялось, на линию её спины, на её платье, красиво подчёркивающее её фигуру. «А ведь, случись что, не удержу её. Никакими силами не удержу. Бога молю, чтобы не при жизни! Вот помру, тогда и освободится. А ежели раньше влюбится в кого – застрелюсь».
Она почувствовала на себе его взгляд и, обернувшись, улыбнулась ему.
– Андрей Венедиктович! Да что с вами? Ведь пятый раз уже к вам обращаюсь.
Беэр непонимающе посмотрел на стоящего пред ним Леубе, затем усмехнулся.
– Виноват, братец. Вот, на собственную жену засмотрелся, старый дурень. Так о чём, бишь, ты?
– Я говорю, Андрей Венедиктович, а не расписать ли нам ещё один банчок покуда холодец не подали? Вон и Козьма Дмитриевич не против.
Генерал-майор своё согласие дал, и все желающие поспешили к зелёному сукну одного из игорных столов. В соседнем зале вновь заиграла музыка, и прибежавший оттуда лейтенант Франц Рит громко объявил:
– Дамы и господа! Танцы продолжаются!
Это вызвало оживление, и многие из гостей поспешили на звуки музыки.
Молодой, недавно приехавший на Алтай саксонец Франц Рит воспринимал мир легко. Он был из богатой бюргерской семьи, и в Россию приехал не ради денег, а исключительно из любопытства. Собственно, ему было всё равно куда ехать, и с таким же успехом он мог бы отправиться и в колониальную Африку. У него был высокий рост, светлые вьющиеся волосы. Голубые глаза, всегда широко распахнутые, смотрели на людей прямо и слегка восторженно.
Здесь, в Барнауле, он пристрастился к карточной игре и, вдобавок ко всему, со всем пылом своего саксонского сердца влюбился в Анну Леубе. Она, догадываясь об этом, в чувствах своих к нему пока не определилась, но ей доставляло удовольствие пококетничать в его присутствии с другими молодыми офицерами и, наблюдая за ним исподтишка, видеть, как он мучается. Вот и сейчас, увидев, как Франц направляется к ней, Анечка подхватила под руку прапорщика Ивана Владимировича Столова и упорхнула, сделав Риту невинные глаза.
Жена Ивана Владимировича, Вера Николаевна Столова, болезненного вида дама, сидя в кресле, с лёгкой улыбкой на губах наблюдала за происходящим. Вера Николаевна действительно была больна и, судя по всем признакам, это была чахотка. Летом под воздействием сухого смолистого воздуха болезнь отступала, но длинные суровые зимы обостряли её, и болезнь прогрессировала. Франц задумчиво посмотрел вслед Анечке. Рядом с ним за игорным столом начинали постепенно закипать страсти, и лейтенант, с минуту потоптавшись в нерешительности, подсел к игрокам.
Вера Николаевна подошла к открытому окну. Ночной воздух был чист и прохладен. Её роскошные тёмные волосы, забранные в замысловатую причёску, красиво оттеняли бледную кожу лица, но было в этом контрасте что-то безжизненное, может быть потому, что не хватало других красок. Она посмотрела на небо.
«Каждая звёздочка, как чья-то душа. Наверное, когда человек умирает, на небе становится на одну звезду больше. А интересно, какая звезда будет у меня? Может быть, самая маленькая и неяркая».
Она едва успела выхватить из сумочки платочек, как через мгновение всё её тело стало сотрясаться от еле сдерживаемого кашля. Вера Николаевна старалась, чтобы приступы проходили незаметно для окружающих, но в последнее время ей это удавалось делать всё труднее и труднее.
Заметив обращённые к ней взгляды, она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкая, а в глубине её глаз стоял ужас от беспомощности и неотвратимости того, что в скором будущем должно было с ней произойти.
Внезапная слабость заставила Веру Николаевну прислониться к стене. Рукой она пыталась найти подоконник, чтобы опереться. К ней подбежал Франц и, поддерживая её, усадил в кресло.
– Спасибо, Франц. – Вера Николаевна откинулась на спинку кресла и медленно поправила свои волосы. – Зачем Вы играете? Ведь Вы почти всегда проигрываете.
Франц смущённо улыбнулся:
– Наверное, потому, что в картах короли всегда бьют дам, хотя в жизни бывает всё наоборот. А я не могу ударить даму даже в картах, вот поэтому всегда проигрываю.
Шурша тяжёлым подолом расшитого золотом платья, в залу быстро вошла Нина Петровна. Следом за ней, еле поспевая, семенил ножками Пётр Фаддеич Лошкарёв. Он был обут в щегольские английские сапожки для верховой езды, а туловище было затянуто в модную куртку, опять же английского кроя. Пётр Фаддеич считал себя англоманом.
– Ниночка, я же ведь не лошадь, – отдувался он, – мне за тобой не угнаться.
Его розовые щёчки и чело ещё хранили на себе остатки девственного сна. Да, собственно, он и сейчас бы пребывал в объятьях Морфея, если бы не разбудил сам себя звуком, вырвавшимся наружу из недр его внушительного чрева и напоминающим отдалённый раскат грома.
В целом он выглядел очень свежим и отдохнувшим. А в такие минуты Петру Фаддеичу хотелось быть рядом со своей Нинетт, говорить ей что-нибудь эдакое и приятное, и изредка целовать при этом кончики её пальчиков. Но жена, не обращая на него ни малейшего внимания, устремилась к Францу:
– Пойдёмте танцевать, Франц. У нас там как раз лишнего не хватает.
Лошкарёв, изловчившись, попытался поцеловать пальчики своей жены, но она отмахнулась от него, как от назойливой мухи.
– Ниночка! – Лошкарёв обиженно засопел.
– Отстань! Идёмте же, Франц! Вы так прелестно танцуете! А то вот это английское подобие мне все ноги отдавило. Двигается, как слон!
– Ниночка!!! Почему же именно, как слон?
– Ну, как бегемот! Франц, там уже мазурку заиграли!
– Да, но… – Рит, глядя на игорный стол, боролся с искушением.
– Ступай, ступай, голубчик. – Беэр махнул рукой в сторону танцзала. – Сидя за этим столом праведником не станешь!
– И то верно, – хохотнул Леубе, тасуя колоду карт. – У кого есть, тому дадим ещё, а у кого нет – и что имеется отнимем. Так, Пётр Фаддеич?
Лошкарёв, почувствовав вдруг сильную изжогу, что-то простонал ему в ответ и, проводив взглядом свою упорхнувшую половину, обречённо стал набирать себе карты.
Булгаков сидел один на диване в малой гостиной. Вся мебель в этой небольшой комнатке была сделана под заказ в мастерской короля французских мебельщиков Андре Шарля Буля. В руках Николай Иванович держал крохотную музыкальную шкатулку, отделанную перламутром и шпоном редких пород деревьев. Елизавета Андреевна была большой любительницей всяких экзотических безделушек, стоивших немалых денег, и заполонивших большинство комнат этого дома. Был первый час ночи, а вчерашний день всё никак не мог закончиться.
Николай Иванович зевнул и приоткрыл крышечку шкатулки. Звуки приятных на слух маленьких колокольчиков разнеслись по всей гостиной. Под незамысловатую мелодию в центре шкатулки кружилась миниатюрная женская фигурка, а такой же крошечный кавалер, без устали опускаясь на одно колено, предлагал ей букетик цветов.
В течение всего вечера Пох буквально преследовал капитан-поручика. Булгаков чувствовал на спине его взгляд, злой и какой-то подкарауливающий, словно бы выжидающий момента для удара. Поха он не боялся, но от всего этого был неприятный осадок.
Николай Иванович прикрыл глаза и уже через несколько мгновений задремал. Он не слышал, как открылась дверь и как кто-то тихо вошёл. В это время он был далеко. Он видел себя маленьким мальчиком, качающимся на качелях. Чьи-то сильные руки раскачивали его, поднимая всё выше и выше, но он не боялся, наоборот, он кричал: «Ещё! Ещё!» Очнулся Булгаков оттого, что кто-то стоял рядом и смотрел на него.
«Пох! – Не открывая глаз, подумал он. – Сейчас вышвырну его в окно».
Слегка приоткрыв веки, капитан-поручик увидел Елизавету Андреевну. Она стояла перед ним с каким-то странным выражением лица, словно боялась, что её здесь застанут, и в тоже время была полна решимости смотреть на него жадно, не таясь.
– Вы пользуетесь моей беззащитностью.
От неожиданности глаза её слегка расширились. Поняв, что раскрыта, Елизавета Андреевна, от досады слегка прикусив нижнюю губу, как ни в чём не бывало уселась в кресло напротив. «Почему я не замечала раньше, что у него такие глаза? И брови красивые. Дура, уходи отсюда! Ведь обязательно кто-нибудь мужу донесёт, что видели нас одних»!
Елизавета Андреевна, аккуратно расправив складочки на своём платье, с лёгким смущением посмотрела на Булгакова.
– Николай Иванович, Вы меня за весь вечер даже и потанцевать не пригласили. Исправляйтесь немедленно, пока я не передумала. Или вы решили разом испортить со всеми отношения? Так вот со мной у вас этого не выйдет, даже не надейтесь.
Булгаков молча смотрел на неё.
«Сколько ей лет? Двадцать пять, не больше. Очень красива. Такая, если захочет, любого согрешить заставит. А я ведь не монах, чёрт возьми! Очень может быть, что генерал-майор Беэр будет иметь все основания считать меня своим личным врагом… Помимо всего остального».
С тех пор, как их представили друг другу, они впервые остались одни, и Елизавета Андреевна вдруг очень остро почувствовала, что сейчас она способна на такие поступки, которые совсем недавно казались ей верхом неприличия. Ее глаза слегка потемнели, сердце учащённо билось, вздымая грудь.
Булгаков улыбнулся.
– Надо быть просто безумцем, чтобы портить отношения с вами, Елизавета Андреевна.
– Вы совсем не похожи на безумца, – успокоила она его.
Одна из свечей погасла и дымок от ещё тлевшего фитилька, свиваясь в спираль, потянулся к верху. Николай Иванович встал с дивана и подошёл к открытому окну:
– И всё-таки я пойду на это.
– Почему? – Её голос слегка дрогнул.
– Да потому что безумцам многое прощается.
Внезапно Булгаков бросился к ней и, опустившись на колено, схватил её руку:
– Елизавета Андреевна, голубушка! Бросайте вы своего мужа и уезжайте со мной!
В его взгляде было столько искренности и страсти, голос звучал так убедительно, что Лизочка Беэр, поверив и, не владея собой, прошептала еле слышно:
– Куда?
– В Северную Америку! А, впрочем, нет, я передумал. Слишком далеко. Я лучше вам мизинчик поцелую. Вот так.
И капитан-поручик, пряча усмешку в глазах, очень осторожно поцеловал её мизинчик. Почувствовав, что он не воспринимает её всерьёз, Елизавета Андреевна резко встала:
– Перестаньте паясничать! Почему вы не сказали мне, что вас переводят на Змеиногорский рудник? Я попрошу мужа, и вас оставят здесь, на Барнаульском заводе. Если вы, конечно, захотите…
Она говорила, но руку свою при этом у Николая Ивановича не отнимала, а скорее наоборот, старалась подольше задержать свои пальцы в его ладони.
Булгаков пристально посмотрел на неё, словно бы желая убедиться, что всё, что он ей сейчас скажет, останется между ними. И, понизив голос, заговорил.
– На Змеиногорском руднике, Елизавета, Андреевна, добывают золото, а я безумно хочу быть богатым. Вы же знаете, деньги – это власть, это много красивых женщин. – Он перевёл дыхание и, приблизив к ней своё лицо, заговорил ещё тише. – И если я нынче же не разбогатею, то либо сопьюсь, либо кого-нибудь здесь застрелю, либо… – Тут он оглянулся на дверь: – Либо опять поцелую ваш мизинчик. Вот так.
Капитан-поручик потянулся губами к её руке, но Елизавета Андреевна, в очередной раз поверившая тому, что он ей сейчас говорил, обиделась окончательно. Она отдёрнула свою руку и сказала, чуть не плача:
– С вами невозможно говорить серьёзно.
Приоткрылась дверь и показалась голова Йозефа Поха.
– С мужчинами я очень даже серьёзен, – сказал Булгаков, холодно глядя на него.
Пох, увидев Елизавету Андреевну, вошёл в комнату и теперь стоял, покачиваясь от выпитого шампанского, пытаясь сообразить, что здесь происходит. Решив, что госпожа Беэр нуждается в его защите, он решительно шагнул к ней и попытался галантно поклониться, но чуть не потерял равновесие:
– Фрау Лиза, если этот человек вас чем-нибудь оскорбил, я готов сию же минуту вызвать его на дуэль.
– Боюсь, что не смогу по достоинству оценить вашу жертву.
С этими словами Елизавета Андреевна подала Булгакову руку, и они вышли, оставив Поха одного.
Лицо его исказили судороги, губы затряслись. Молодой человек изо всех сил пытался сдержаться, но слёзы хлынули из глаз помимо его воли, оставляя тёмные пятна на мундире.
Спустя некоторое время Пох подошёл к двум горящим свечам и, помедлив немного, задул одну. Огонёк оставшейся свечи слабо затрепетал, как в испуге, отчего растревоженные тени заметались по стенам вокруг стоящего посреди комнаты человека.
Пох медленно повернулся и вышел, оставив дверь за собою открытой. Внезапно налетевший неведомо откуда ветерок сквозняком пронёсся из окна в распахнутые двери и, если первый его порыв только пригнул язычок свечи, то второй легко потушил его, впустив ночь в генеральский дом.
Вечеринка в доме генерал-майора Беэра подходила к концу. Было много выпито, много съедено, на десять раз были пересказаны все новости. Некоторые подробности особенно смаковались. Это касалось, в первую очередь, амурных дел и поездок в столицу.
Этот небольшой замкнутый мирок, своеобразная каста людей, в силу обстоятельств оторванных от больших городов Европейской части России, старались жить здесь так, будто вокруг них были не дремучие леса на тысячи вёрст, не дикие народы, до сих пор угрожающие русским поселениям, а Вологодская или Ярославская губерния, и до столицы – не более трёх суток пути.
На втором этаже у Беэра в его рабочем кабинете была собрана очень хорошая по тем временам библиотека. Книги гуманитарного и технического содержания были представлены в ней на восьми языках. Горные и плавильные мастера часто пользовались этой литературой, и Беэр всячески поощрял их в таком «правильном и соразмерном», как он говорил, отношении к своему делу.
Вот и сейчас, собрав у себя в кабинете почти всех мужчин, он с гордостью показывал им только что полученную из Санкт-Петербурга и ещё даже не переплетённую книгу Михайлы Васильевича Ломоносова «Первые основания металлургии и горных дел». Надо было видеть с какой любовью, с каким трепетом держал давно обрусевший немец в своих руках это, как он выразился, «блестящее проявление русской технической разумности, не уступающее по глубине и охвату предлагаемых здесь тем лучшим европейским работам».
Спустившись вниз к остальным гостям, Андрей Венедиктович предложил всем выпить «на посошок» ещё шампанского. В танцзале, под аккомпанемент измученных музыкантов, всё ещё танцевали. Беэр, поискав глазами свою жену и не найдя её, тяжело опустился в кресло:
– Иоганн, распорядитесь, чтобы сюда подали шампанского.
Христиани, развлекавший Веру Николаевну какой-то забавной историей, извинившись перед ней, встал.
– Шампанское из последней партии, дядюшка?
– Да, – махнул рукой Беэр, – и чтобы не позже сорокового года.
Анечка, в очередной раз ускользнув от Франца, догнала Христиани:
– Можно я с вами? Мне очень хочется самой выбрать для всех шампанского!
Он с сомнением оглядел её хрупкую фигурку.
– Но для этого нам придётся спуститься под землю, в тёмный, холодный погреб, в объятия Вельзевула. Не боишься?
Анечка храбро посмотрела на него:
– Но ведь я же там буду не одна, а с вами!
– Ну, тогда он съест нас обоих, – засмеялся Христиани. – Идём, моя маленькая жертва!
Пох, которого произошедшая в малой гостиной сцена повергла в сильное расстройство, услышав о шампанском, внезапно оживился и, вскочив со стула, на котором он до этого тихо сидел, крикнул громко и с вызовом:
– Шампанского! И чтобы непременно с устрицами!
Решив через несколько секунд, что его слова ни у кого не вызвали должной реакции, он взобрался на стул, чтобы повторить и уже раскрыл было рот, но увидев входящих вместе Елизавету Беэр и Булгакова, молча уставился на них. «Всё ещё вдвоём? Почему она на него так смотрит? Она на него смотрит! Так она должна смотреть на меня! Мой ангел!»
В затуманенном сознании Поха всё происходящее стало вдруг принимать странные и чудовищные формы. Он почти зримо увидел себя замурованным внутри бутылки с шампанским, которую пыталась, брызгая слюной, проглотить огромная рыжая устрица. Чтобы хоть как-то защитить себя, Пох хотел крикнуть:
