Евгений Георгиевич Балакин
Архивариус
Надо сказать, что в доме номер четыре по улице Фрагонара архивариус оказался благодаря своему коту, и вот какому обстоятельству.
В городском архиве для хранения всей бумажной и картонной наличности были созданы самые благоприятные условия, какие только были возможны. И городские мыши эти самые условия вполне оценили. Их благодарность было поистине безграничной, и распространялась на всё, что пахло казеиновым клеем и до чего могли дотянуться их острые зубы. Другими словами, они были повсюду.
Святополк Антонович мало на что в жизни обращал внимание. Его было довольно трудно вывести из равновесия, но мышей он совершенно не переносил, и их присутствие, особенно на рабочем месте, воспринимал очень болезненно. И вот когда в борьбе с этими грызунами были перепробованы все известные науке способы, а мыши продолжали грызть карандаши на его рабочем столе, Святополк Антонович пошёл на крайние меры. Он засунул своего кота в специальную клетку, и однажды утром принёс его в городской архив.
Перед этим событием Фалька три дня держали на строгой диете, то есть вместо положенных ему в день четырёхсот пятидесяти граммов сырой печени и сухого корма, ему давали ровно половину. И надо было видеть, каких мук, каких усилий стоило архивариусу и его домработнице Клавдии Валерьевне выдержать это всё.
Кот три дня падал в голодные обмороки, и в перерывах между поеданием столь скудной пищи всё время пролежал на полу, не удостаивая даже взглядом двух своих мучителей.
Святополк Антонович его страданиям не внимал, был совершенно непреклонен и неумолим. В результате через три дня оголодавший кот был водворён в кабинет номер два городского архива на своё первое боевое дежурство.
Безусловные рефлексы – великая сила. Уже через несколько мгновений Фальк неподвижно сидел возле массивного шкафа, горящими глазами уставившись в одну точку. Его порозовевший нос с вожделением втягивал в себя дразнящие запахи, которые будоражили кровь и заставляли активнее работать слюнные железы.
Мыши, почуяв давнего своего врага, затаились, и лишь едва слышно попискивали, передавая по эстафете страшную весть. Но, как это бывает, в любом сообществе обязательно найдётся особь, которая чего-то недослышала, либо услышала, но не придала значения, понадеявшись на собственное везение.
Одна из мышей в это роковое для себя утро взобралась на вершину главного стеллажа в надежде полакомиться толстенным переплётом свода законов Российской империи XIX века. Невзирая на очевидную опасность, она всё же решилась приступить к утреннему приёму пищи, и тем самым была немедленно обнаружена.
Фальк, несмотря на свою могучую комплекцию, удивительно легко вскарабкался на самый верх, и в несколько секунд любительница толстых переплётов было поймана. Правда, во время этой короткой погони на пол были безжалостно сброшены с десяток папок с разными бумагами, но какое это имело значение для Святополка Антоновича? Его битва, объявленная мышам, началась, и потери были неизбежны с каждой из воюющих сторон.
– Фалькушенька, лапочка, да ты у меня настоящий воин! – умилился Закавыка, растроганно глядя снизу вверх на своего любимца, который в это время деловито и самым законным образом расправлялся с пойманной жертвой.
Облизнувшись напоследок, «воин» сладко потянулся, а затем, уставившись на хозяина жёлтыми глазищами, требовательно мяукнул: мол, «чего смотришь? Снимай, давай, а то я высоты боюсь».
– Разлюбезный мой котик! Умница!
Святополк Антонович привстал на цыпочки, дотянулся до кота и со всей осторожностью принял его в свои объятия.
И вот тут, откуда ни возьмись, на пол слетел маленький конвертик. То ли Фальк его хвостом смахнул, то ли мыши особо поусердствовали в одной из архивных папок… Словом, упал он сверху, и теперь лежал на полу белым квадратиком.
Кот, вопросительно посмотрев на архивариуса, выбрался из его рук, подошёл к конвертику и тщательно обнюхал его. Потом зачем-то поскрёб коготком плотную бумагу, ещё раз глянул на своего хозяина и ушёл в сторону на поиски очередной мыши, заняв выжидательную позицию возле огромного письменного стола, напоминающего крепостной бастион.
Закавыка поднял конвертик, внимательно оглядел его со всех сторон.
– Заклеен… Но странно, нет никаких пометок: ни номера, ни регистрации, ни даты… Любопытно… Откуда это?
Положив конверт на стол, Святополк Антонович аккуратно собрал разбросанные по полу папки, тщательно пересмотрел их, но все они были добросовестно зашнурованы, и выпасть просто так из них ничего не могло.
С сомнением глянув на стеллаж, он подставил стремянку и обследовал всё на полках, но с тем же результатом. Стоя на верхней ступеньке лестницы, архивариус недовольно поморщился: ему такое положение дел не нравилось.
Среди работников городского архива Святополк Антонович пользовался вполне заслуженной славой человека, который помнил всё и мог легко разыскать любую бумагу, даже если он видел её последний раз лет десять тому назад.
Скользнув взглядом по сиротливо лежащему посреди кабинета мышиному хвосту, архивариус погрозил кому-то пальцем и громко сказал: «Вот я вас всех!»
Спустившись с лестницы, он быстро подошёл к письменному столу, взял конверт в руки и, помедлив, вскрыл его. Внутри оказался сложенный в несколько раз совершенно чистый лист папиросной бумаги.
– Что за фокусы? – с недоумением пробормотал архивариус. – Зачем нужно вкладывать в конверт чистый лист бумаги, да ещё и заклеивать его?
Святополк Антонович сел на стул и задумался. Жизненный опыт говорил ему, что всё происходящее вокруг должно иметь какой-то свой, далеко не всем заметный смысл, иначе отсутствовал бы порядок во всех связях. Он был совершенно уверен, что любой встретившийся человек, любая находка или событие, на первый взгляд совершенно случайное, – всё это лишь закономерная цепь действий, поступков, наших мыслей, образа жизни, наконец.
Именно поэтому, сидя на стуле и держа перед собой этот странный лист чистой бумаги, Закавыка всё больше и больше укреплялся в мысли, что всё это неспроста. Сам лист хранил гробовое молчание, как ни пытался архивариус хоть что-то на нём рассмотреть.
– Конспиратор!
Из-под стола вдруг раздалась ожесточённая возня. Затем в ноги Святополка Антоновича на полном ходу врезался его кот, и по сложной кривой, балансируя на поворотах хвостом, понёсся в дальний угол кабинета за очередной жертвой.
Архивариус, успевший забыть про него, вздрогнул, увидев мышь, и внезапно почувствовал, что ему остро необходим свежий воздух!
За окном разгоралась солнце. Несмотря на то, что растущие перед зданием городского архива старые липы затеняли густой листвой его свет, солнечные зайчики всё же пробились сквозь эту преграду и усеяли весёлыми жёлтыми пятнами подоконники, балконы и карнизы.
Распахнув окно, архивариус глубоко и с удовольствием вздохнул, но насладиться свежим летним днём ему не дали. Под окном послышалось чьё-то сопение, глухой кашель, что-то громко звякнуло, и сразу же в нос Святополку Антоновичу вползла густая и едкая волна тяжёлого запаха.
Перегнувшись через карниз, он увидел внизу Григория, здоровенного мужика, работающего в архиве рабочим по зданию. Появился он здесь недавно, и умел делать всё. Единственным недостатком у Григория была его немота. Кто-то из сотрудников архива тут же высказал предположение, что будто бы тот родился совсем без языка. Подтвердить или опровергнуть это было сложно, так как немой ни с кем не общался и без особой надобности рта не открывал.
Как это ни странно, но единственный, кого Григорий выделял из всех, так это малоприметного и невзрачного архивариуса Закавыку. Вот и сейчас, увидев в окне Святополка Антоновича, тот радостно осклабился и даже как будто ему подмигнул.
Выдавив из себя подобие улыбки, архивариус тут же отошёл вглубь кабинета, а Григорий, держа в одной руке банку с надписью «Кузбасс-лак», а в другой – кисть, начал не торопясь подкрашивать низенькую железную оградку, тянущуюся вокруг всего здания архива.
– Вот, значит, как… – неопределённо изрёк Святополк Антонович и оглянулся в поисках кота.
Тот лежал с довольным видом под столом, умывался лапой, тщательно вылизывая её языком. Очередной мышиный хвост расположился поблизости от его собственного.
На взгляд хозяина Фальк ответил взглядом, полным любви и всепрощения. Потом, видимо, подумав, что этого будет недостаточно, подошёл к нему и стал тереться головой об ноги, выгибая спину и раскатисто урча.
– Вот и славненько, вот и славненько, милый Фалёк!
Архивариус погладил кота и пошёл было к своему столу, но вспомнил, что оставил бумагу на подоконнике.
Он вернулся и протянул руку, чтобы забрать этот странный листок, да так и остался стоять с вытянутой рукой. На таинственном листе в тех местах, где на него попадали солнечные лучи, были чётко видны проступившие буквы.
– Любопытно! Буквы появляются под воздействием солнечного света. Любопытно…
Взволнованный Святополк Антонович, сам не зная почему, чуть не наступив на кота, вдруг кинулся к дверям и закрыл их на ключ. Затем на цыпочках подбежал к окну, осторожно выглянул на улицу.
Должно быть, это было всего лишь совпадением, но Григорий в этот же самый момент как-то пристально и особенно внимательно уставился на Закавыку.
Не придав этому значения, архивариус быстро прикрыл окно. Подставив под солнечные лучи непроявившиеся ещё участки бумаги, он с нетерпением стал ждать.
Эта неожиданная находка вполне могла нести в себе какое-нибудь историческое откровение, и Святополк Антонович сейчас испытывал примерно то же, что испытывает охотник, стоящий с ружьём наизготовку перед медвежьей берлогой.
Тайные буквы, словно им наскучило пребывание в безвестности, не заставили себя долго ждать, и скоро архивариус Святополк Антонович Закавыка в сильнейшем нетерпении сидел за столом, держа в одной руке новоявленный текст, а в другой сжимая для верности большую лупу.
Глава 7. «Редкие вещи»
Вещи, которые окружают нас с детства, в общем-то, мало чем отличаются он нас, людей. Судите сами: они рождаются, живут (кто больше, кто меньше), приходят в негодность, стареют и точно так же умирают. Есть вещи дорогие, именитые, а есть самые простые и неброские. Есть вещи красивые, есть вещи уродливые, есть избалованные и есть скромные, есть громкие, крикливые, а есть тихие, спокойные и уравновешенные – рыночные весы, например. И все они – дело наших рук, а также наших голов, страстей, привычек и всего того, что называется особенностями характера.
Исходя из этого вполне возможно предположить, что если, закрывая дверь, мы вдруг прищемляем себе палец, то это происходит не от нашей неосторожности, а скорее от несносного характера этой самой двери. И если, примеряя новую пару обуви, вы чувствуете, что вашей правой ноге, в отличие от левой, как-то уж очень тесно и неудобно, это не от того, что у вас разные ноги, а оттого, что вы почему-то не очень понравились строптивому обитателю обувной коробки.
И, наоборот. С каждым из нас бывали случаи, когда падающая посуда чудесным образом не разбивалась; тонкая доска, перекинутая через глубокое место, выдерживала нас; молоток, несмотря на неумелые руки, не бил по пальцам, а когда мы, поскользнувшись, готовы были вот-вот упасть, в последний момент подошва нашей обуви самым невероятным образом помогала нам удержаться на ногах. Так что ко всяческим неожиданностям надо быть готовым не только от людей!
Но вернёмся в Дом номер четыре по улице Фрагонара. Прошло уже несколько дней, и в помещении за дверью под вывеской «Редкие вещи» произошли некоторые изменения.
Вдоль стен ближней комнаты теперь стояли высокие стеклянные шкафы с пока ещё пустыми полками. Появился рабочий стол со всеми принадлежностями, касса и несколько деревянных стульев. Под столом утвердился небольшой серебристый сейф. Несмотря на малые размеры, выглядел он очень солидно и респектабельно.
В дальней комнате стены были свободны от мебели, так как их приготовили для предметов изобразительного искусства. В центре красовался большой круглый стол-витрина, под стеклом которого должны будут разместиться предметы мелкие и преимущественно ювелирного достоинства.
Поначалу Евгений разложил на полу два больших Ковра, чем вызвал яростное сопротивление Паркетного Пола. Тот был категорически против того, чтобы на его блестящую лицевую поверхность складывали подобные ненужные вещи. По ночам Паркетный Пол изводил всех своими воплями о том, что он не потерпит, что он примет решительные меры и что вообще у него аллергия на пыль, и в особенности от Ковров.
Чтобы сбросить с себя ненавистную ношу, он пошёл на крайние меры. Во-первых, Паркетный Пол намеренно стал выгибаться горой, чтобы при ходьбе по Коврам все скользили. Самым коварным было его последнее изобретение. Он наловчился приподнимать свои плашки в тот момент, когда по Коврам кто-то шёл, чтобы о них спотыкались. Бедные Ковры ничего не могли с этим поделать, и только печально вздыхали. В конце концов, Паркетный Пол добился своего, и ни в чём не повинные Ковры Евгением были убраны.
И вот наступил день официального открытия. Заключалось оно в том, что вывеска над дверью была украшена воздушными шарами, а сам Евгений, одетый в светлый костюм с бабочкой, трижды прокричав «Гип-гип, Ура!», выстрелил из новогодней хлопушки, распугав при этом местных голубей. Те, лениво захлопав крыльями, отлетели для приличия на несколько шагов, но тут же кинулись обратно, приняв рассыпавшиеся по асфальту конфетти за корм. Но конфетти не глотались, и голуби, с укором посмотрев на Евгения, расселись по карнизам.
Старый Дом тоже радовался этому событию, и вот почему. Уже много месяцев он пустовал, а оставаться одному на старости лет, согласитесь, не очень-то приятно. И хотя на его стене рядом с парадным входом красовалась мраморная доска с надписью «Особняк XVIII века. Охраняется государством», никто его не охранял и, вообще, о Старом Доме точно все позабыли. Он, конечно, от этого очень страдал, но виду не подавал, так как был очень воспитанным Домом.
Выстрелив хлопушкой и помахав рукой обернувшимся на него прохожим, Евгений уселся на стоящий у дверей Вертящийся Стул в ожидании первых посетителей.
Солнце пока ещё скрывалось за спинами высоких домов, но уже вовсю золотило крышу Старого Дома, заглядывало в чердачные оконца, раскачивая лучами часто натянутую между стропилами паутину.
Вертящийся Стул, большой любитель солнца, с нетерпением поглядывал наверх, туда, где в высокой бирюзе неба купались в прозрачном воздухе стрижи. Они возникали, казалось, ниоткуда, и, прочертив сложную спираль, вновь растворялись в бездонной вышине.
Сирень вдоль металлической ограды была очень старой, и выросла такой же высокой, как и деревья. Евгению сквозь неё хорошо было видно, как по тротуару идут люди: одни – торопясь, другие – не спеша, одни – с заботой на лицах, другие – с безмятежной улыбкой. Некоторые из них, заметив новую вывеску, на мгновение задерживали на ней свой взгляд и шли дальше, унося с собой какое-то впечатление.
Евгений терпеливо ждал. Некий гражданин в шляпе и при галстуке вдруг остановился и стал пристально смотреть в его сторону. Взявшись руками за решётку ограды, он даже попытался протиснуть свою голову поближе, но, уронив шляпу, отказался от этой затеи.
Потоптавшись на месте, гражданин пошёл было своей дорогой, но остановился и двинулся в обратном направлении, туда, где стояли кирпичные столбы от бывших ворот.
Очень скоро Евгений услышал торопливые шаги, и из-за угла дома появился этот самый гражданин в шляпе. Остановившись напротив, он с усмешкой переводил взгляд с Евгения на вывеску и наоборот, причём делал это, как плохой актёр, очень старательно и демонстративно. Молодой человек с лёгкой улыбкой наблюдал за ним. Наконец, гражданин в шляпе устал от этой гимнастики для глаз.
– Послушайте, молодой человек, это же несерьёзно!
– Что вы имеете в виду? – вежливо поинтересовался Евгений.
– Да вот, хотя бы эту вашу, с позволения сказать, вывеску. Как можно на что-то рассчитывать с такой вывеской?
– А чем это она плоха?
Гражданин в шляпе аж подпрыгнул.
– Как?! Вы сами, что, не понимаете? Её размер! Ведь её почти не видно с дороги! Вывеска должна быть минимум в три раза больше и ярче! А на ограде нужно разместить рекламу вашего заведения с указующей стрелкой. Молодой человек, это элементарные вещи! И потом, вы хотите, чтобы покупатели лезли к вам через забор?
– Ну, почему через забор? Достаточно обойти его, и всё!
Спокойная речь Евгения, казалось, выводила гражданина в шляпе из себя, и он начинал кипятиться всё сильнее и сильнее.
– И всё!? Вы что, смеётесь? Вы, я вижу, совершенно не разбираетесь в бизнесе! Да поймите же вы, покупателю надо создавать условия! Человек так устроен, что он шагу лишнего не сделает!
– И что вы предлагаете?
– Ну, во-первых, спилите всю эту зелень! Сирень закрывает вывеску. Во-вторых, уберите эту ограду и, в-третьих, сделайте асфальтированную дорогу вот от меня и до тротуара. И желательно с автостоянкой хотя бы на десять автомобилей… Дальше! Закажите дополнительный баннер с надписью «Сэйл минус десять процентов»… Послушайте, что у вас за странные очки? Я почему-то вижу в них себя в перевёрнутом виде!
Но молодой человек его не слушал. Он поднялся со стула и смотрел туда, где вдоль ограды Дома росла старая сирень.
Возможно, это была всего лишь игра воображения, но Евгений мог поклясться в том, что в этот момент видел, как тонкие веточки сирени торопливо и судорожно переплетались с прутьями решётки ограды. Они словно цеплялись за неё, как цепляется, ища спасения, тонущий человек.
– Вы меня слушаете или нет?
– Что? Ах да, мои очки… Не обращайте на них внимания! Это такая особенность стекла. Ничего не могу с этим поделать… А что касается вывески и прочего, так ваши советы хороши для какого-нибудь навороченного супермаркета. А здесь не коммерческое учреждение. Это, скорее, музей… Да, именно музей редких вещей!
– Муз-е-е-й… – разочарованно протянул гражданин в шляпе. – И кому будет нужно это кладбище нафталина?
Вертящийся Стул вдруг ни с того, ни с сего поехал прямо на гражданина, но, не удержавшись на ступеньках, упал на бок.
– Возможно, мне, а, возможно – вам. Возможно, ещё кому… – сказал Евгений, поднимая стул. – Это память.
– Память… Ну и что? – оживился гражданин в шляпе. – Память может быть очень даже хорошим товаром. Вот, если бы, к примеру, вы, молодой человек…
– Предпочитаю памятью не торговать. Её лучше всего хранить.
– Да вы попробуйте! – но, увидев ещё раз себя в перевёрнутом виде, гражданин в шляпе осёкся, обиженно сложил губы розеточкой. С неприязнью глянув на Вертящийся Стул, с расстановкой сказал:
– Вы об этом ещё пожалеете! – и так же быстро, как и появился, исчез за углом дома.
Пожав плечами, молодой человек вновь уселся на Вертящийся Стул и достал из кармана небольшую книжечку «Лики России». Рядом с ним, за дверью, внутри сберегаемого им Дома кипели невидимые страсти, которые по своему накалу нисколько не уступали страстям человеческим.
Глава 8. Нечеловеческие страсти
– Послушайте, Форточка, – надрывался Дырокол. – Из-за вас здесь постоянные сквозняки и сырость, а нам, Дыроколам, это очень вредит! Я не хочу, чтобы мои пружины пострадали! Закрывайтесь!
Дырокол от возбуждения подскакивал на столе, а его большие железные челюсти лязгали в такт движениям.
– И не подумаю, – флегматично заявила Форточка. – Вчера вечером здесь кто-то до хрипоты требовал, чтобы я была открыта всю ночь, так как, видите ли, некоторые Дыроколы задыхаются от присутствия посторонних.
– Да, задыхаются! Попробуйте-ка всё время находиться рядом с этими двумя Стиральными Резинками! Они пахнут так, словно только что искупались в нашатырном спирте! Если их от меня немедленно не уберут, то я отказываюсь!
Дырокол не стал уточнять, от чего именно он отказывается, но на некоторых это его заявление произвело довольно сильное впечатление.
– Да! Вот именно, отказываюсь! – ещё раз громко и с вызовом повторил Дырокол.
Находящиеся рядом с ним две цветные, очень миленькие Стиральные Резинки обиженно надули губы, но потом одна из них, розовая и овальная, не выдержала:
– Из всего сказанного вами в наш адрес я поняла, что вы, Дырокол, типичный «хамус дыроколус», а если по-простому – обычный хам. А так как все хамы понимают только тот язык, на котором говорят сами, то я заявляю при всех, что вы злобный, недалёкий, уродливый железный карлик, да ещё и храпящий по ночам самым противным образом.
Обе Люстры одобрительно качнулись, издав мелодичный звон. Но Дырокол, испробовав на прочность одних, тут же устремился всей своей вредной натурой к новой жертве.
– Эй, Выключатель! Вы, Вы! Я к вам обращаюсь! Не забудьте выключить свет ровно в восемь! Меня раздражает искусственный свет!
Полу-глухой Выключатель в разговорах с другими давно уже блуждал, как в тёмном лесу. Вот и сейчас он, радостно засмеявшись, выдал очередной экзерсис:
– Да, мой юный друг, к чему скрывать, в молодости я тоже был отчаянным жуиром. А? Да… Как сейчас помню, лет эдак семьдесят тому назад я загорался, как и вы, можно сказать, от первого прикосновения!
Ошалевший от собственных воспоминаний, Выключатель минут на двадцать завёл повесть о прежних днях, причём старался делать это непременно в лицах, посмеиваясь и всхлипывая поочерёдно.
А Дырокол тем временем уже бесцеремонно разглядывал маленькую, очень изящную Этажерку, которая появилась здесь только этим утром. Она одиноко стояла рядом с окном, и солнечный свет, который, как известно, в первую очередь задерживается на вещах красивых, как-то по особенному бережно и нежно прикасался к трём её полочкам, к воздушной резьбе затейливых спинок, оставляя на Паркетном Полу её трепетный силуэт.
– Эй, вы, у окна… – начал было Дырокол, но внезапно замолчал, так как почувствовал, что начинает медленно и неотвратимо сползать с гладкой поверхности Стола.
Дырокол попытался за что-нибудь зацепиться, чтобы удержать себя от падения, но всё было напрасно. Стол приподнимался, но при этом так балансировал, что все находящиеся на нём предметы оставались на своих местах, кроме этого бузотёра и забияки. А тот продолжал благополучно съезжать, и остановился только на самом краю столешницы.
Этим самым Стол недвусмысленно дал понять, что не потерпит на себе подобного поведения и остановился, рассчитывая на благоразумие Дырокола.
Видимо, такое сложное понятие, как благоразумие, было для Дырокола совершенно недоступно, и, почувствовав себя опять устойчиво, он тут же разразился гневными воплями в адрес «ненормального Стола», после чего был окончательно сброшен на пол.
– Этот упрямец получил по заслугам, – голос Стола прозвучал негромко, но очень внушительно. – И если вдруг у него снова появится желание кого-то оскорбить или обидеть, то церемониться я уже не буду.
При этом он легко приподнял свою массивную ножку и опустил её в каких-нибудь двух миллиметрах от поверженного Дырокола. А тот, не ожидавший подобного развития событий, лежал кверху основанием и тихо страдал. Он уже попытался сделать несколько бесплодных попыток перевернуться, но быстро понял, что самостоятельно у него это вряд ли получится. Положение было безвыходным и крайне унизительным.
– Благодарю вас, милый Стол. Вы поступили благородно. Хотя я и сама могла бы постоять за себя.
Этажерка обладала голосом чистым и очень приятным по тембру. Палисандровое дерево, послужившее материалом для неё, было хорошо высушено, обработано и несколько раз покрыто особым лаком, одним из тех, что покрывают скрипки.
Неожиданно сверху послышались странные звуки, словно кто-то изо всех сил пытался сдержать бурные рыдания. Так оно и оказалось. Это расчувствовалась младшая Люстра, вспомнив своего благородного героя. Она судорожно всхлипывала, повторяя при этом: «Дверной Замок был таким бравым! И милым, милым…»
А сам Дверной Замок, разобранный по частям и обездвиженный, лежал в маленькой картонной коробке в одном из ящиков Стола, и безмолвно страдал от своей любви к прекрасной хрустальной младшей Люстре и от невозможности совершить ради неё ещё какой-нибудь замечательный подвиг.
– Послушайте, милочка! Немедленно прекратите эту истерику. Ну, нельзя же так трястись, вы меня разбудили!
Это ворчал недовольным голосом разбуженный Потолок. Он, в отличие от всех присутствующих здесь, умел впадать в длительную спячку, а проснувшись и узнав, какое сейчас время года, тут же засыпал опять. Вот и сейчас он долго зевнул, а потом поинтересовался, что там за окном.
– Ле-е-то… – еле выговорила продолжающая всхлипывать младшая Люстра. – Простите меня, пожалуйста… Вы должны были проснуться осенью, в сентябре, а я вас разбудила-а-а!
И она зарыдала в голос, не в силах сдерживать себя.
– Успокойся, сестрица, – сказала старшая Люстра. – Мало ли что бывает с нами, Люстрами, в жизни. И потом ничего ещё не потеряно. Твой Дверной Замок достаточно только правильно собрать, и он к тебе вернётся.
И тут старшая Люстра с невыразимой нежностью посмотрела в сторону входной двери, за которой находился Вертящийся Стул, и все её подвески едва слышно затрепетали.
Оконный Шпингалет, перехватив этот её взгляд, ревниво засопел. Поздно сообразив, что он упустил свой шанс, и в сердце старшей Люстры с комфортом расположился этот вертящийся выскочка, Шпингалет теперь мучился от ревности. Он, можно сказать, лез «из железа вон», чтобы вернуть прежнее расположение хрустальной красавицы, но было уже поздно.
Никто никогда не сможет объяснить, вследствие каких химических реакций происходит эта сердечная перестройка, но она производит в любом организме эффект разорвавшейся, неизвестно каким образом действующей бомбы.
Мы теряем покой, перестаём принадлежать себе, постоянно думаем о предмете своей любви, ищем его глазами, ловим звуки его или её голоса, безосновательно мучаемся, беспричинно радуемся, трепещем, совершаем безрассудные с точки зрения нормальной логики поступки, – и всё это единственно ради того, чтобы заслужить всего только один взгляд, полный бесконечной нежности и любви!
Именно такой взгляд и увидел сгорающий от ревности Шпингалет.
Кстати, ревность нисколько не уступает любви ни по накалу страстей, ни по затуманиванию разума, и, доказательство этому – слова, которые наш оконный ревнивец выдал во всеуслышание:
– Мы, Шпингалеты, являемся благородными выходцами из Южной Франции, и у нас – самая древняя родословная, которая теряется в веках! На этом основании я требую к себе особого почтения!
Сказав это, Оконный Шпингалет принял гордый вид и украдкой глянул на Люстру, чтобы понять, какое это произвело на неё впечатление.
Люстра, судя по всему, осталась к его громкому заявлению абсолютно равнодушна, зато в наступившей тишине очень ясно прозвучал спокойный мелодичный голос:
– Простите, но у меня сложилось впечатление, что в глубине веков потерялась не только ваша родословная, но и кое-что ещё, гораздо более важное.
– Что за намёки?! – запетушился Оконный Шпингалет. – Что за намёки? Объяснитесь немедленно!
Этажерка тонко усмехнулась:
– Попробуйте догадаться сами.
Шпингалет начал подпрыгивать своим затвором и угрожающе им клацать.
– Я не позволю, чтобы какая-то там деревянная лакированная полка стала указывать, что мне делать и что говорить!
– Вы что-то имеете против деревянных вещей? – поинтересовался Стол.
– Да! Да! Да, имею! – бесновался Оконный Шпингалет. – И вас, Стол, я не боюсь!
– Браво! – раздался придушенный голос Дырокола. – Браво, Шпингалет! Вы настоящий южный француз! Я бы тоже ему так ответил! Кто-нибудь, переверните меня!!!
