Евгений Георгиевич Балакин
Архивариус
Подняв крышку, извлёк из его объёмистого чрева диковинной формы голубоватую бутыль гранёного стекла и два высоких стакана на тонких ножках. Огонёк свечи, отражаясь в замысловатых узорах отполированного стекла, заискрился, брызнул в разные стороны голубоватыми бликами. Кусай аж зажмурился от такой красоты!
– Что, нравится? – усмехнулся князь. – Это фряжское стекло, подарок ростовского князя. Садись. Да не туда! Со мной рядом садись. Разговор у меня к тебе есть.
Капитон бочком приблизился к столу, сел на край лавки.
– Пей! – Василий Кривой протянул ему наполненный доверху стакан.
Неуклюже держась за тонкое стекло, Капитон разом опрокинул в себя содержимое его, закрутил головой, пытаясь понять, что это он такое выпил.
– Что? Не по нраву вино заморское?
Князь усмехнулся, выпил сам, а потом вдруг сразу потемнел лицом, упёрся в слугу тяжёлым взглядом.
– Враги со всех сторон лезут, так и норовят оттяпать землицу мою. Как вороны кружат над Рязанью. Сговорились ростовский, суздальский да владимирский князья… Тверской Федька туда же с ними лезет… Только я им не дамся!
Тяжёлый княжеский кулак громыхнул по столу так, что диковинная бутыль, подпрыгнув, неминуемо свалилась бы со стола на пол, но Капитон вовремя руки подставил, подхватил.
– Князь-батюшка, да ты только вели! Мы ж за тебя все как один поляжем!
– Поляжем… – сумрачно повторил князь, налил себе ещё, выпил. – Мне мои люди живыми нужны! А с нашими врагами пусть нечистая сила борется.
Услыхав такое, Кусай дёрнулся креститься. Хотел незаметно под столом крёстное знамение на себя наложить, но остановил руку под взором Василия Кривого.
– За этим тебя и позвал сюда. Ты вот что. Собирайся и завтра же с утра скачи к Мурому. Там в лесах бабка живёт одна… Имени её никто не знает. Разыщешь её…
– Зачем? – дрогнул побелевшими губами Капитон.
– А затем, – князь приблизил своё лицо к нему так, что стал отчётливо виден каждый волос в его бороде, – затем, что знает она слова особые, и ежели слова эти вслух произнести, любая вещь служить тебе станет как живая. Чуешь?
Капитон, не мигая, смотрел ему в глаза, видел там себя и ещё чёрт знает что.
Внезапно огонь почти догоревшей свечи ярко вспыхнул. Он сумел дотянуться до слишком приблизившейся к нему княжеской бороды, цепко ухватился за неё и пошёл гулять, разгораясь и весело треща.
Василий Кривой взревел, откинулся назад и стал тяжело валиться через скамью на пол. Сразу едко запахло палёной шерстью. Кусай, одним прыжком перелетев стол, ринулся к князю и накрыл его голову собой.
Князь, придя в себя от первого испуга, вдруг с силой оттолкнул слугу и теперь стоял под лампадой в зыбком её свете.
Разметавшиеся в беспорядке волосы, полуобгоревшая, торчащая клочьями борода, дикие остановившиеся глаза придавали ему вид какого-то страшного существа, непонятно как оказавшегося здесь.
– Князь-батюшка… – заикаясь от страха, Капитон попятился от него. – Ты живой ли?
Но тот молчал, и лишь где-то в груди у него что-то тяжело клокотало. Кусай тоскливо повёл глазами, соображая, не кинуться ли ему бежать отсюда, как вдруг князь хрипло засмеялся:
– А ведь это бабка муромская бороду мне подпалила. Знать, правду про неё люди говорят. А борода, – он зажал остатки её в кулак, поморщился, – заново отрастёт. Была бы голова на плечах.
Князь посмотрел на готовое вот-вот потухнуть пламя свечи, усмехнулся:
– Слаб огонёк, плюнь на него – и нету! А ведь угадал время, подобрался ко мне незаметным и сразу страшен стал. Вот и я так же с врагами своими…
Внезапно под княжеским сапогом что-то хрустнуло. Глянув вниз, он увидел остатки разлившегося вина, напоминавшие сейчас кровавую лужу. Острыми краями поблёскивали в ней осколки разбитой бутылки.
Откинув носком сапога в сторону отколотое горлышко, князь нагнулся, поднял лавку, сел на неё.
Капитон всё это время стоял, замерев, боясь неверным движением обратить на себя княжий гнев. Но тот после случившегося вдруг обмяк, стал задумчив, сидел и неподвижно глядел перед собой.
– А может это знак мне был? Предостережение какое?
Он опять надолго замолчал, а когда заговорил, голос его был твёрд.
– Приказа своего не отменяю. Скачи к Мурому, найди старуху, узнай слова.
Погасла свеча, растворился дым, окутало всё мраком. Вышел Капитон на ощупь, прикрыл за собой дверь и, перекрестившись, заторопился прочь, стараясь не стучать каблуками своих сапог.
Глава 4. Ночной визит
Архивариус принюхался. Пахло свежей краской, мастикой, электропроводкой, новыми ботинками Евгения, пахло даже бутербродами работавшего здесь неделю назад маляра, но Святополк Антонович ловил носом что-то совершенно иное, и, судя по разочарованному его виду, ловил напрасно.
Пробурчав что-то себе под нос, он сунул руку в карман халата и вытащил оттуда большой фонарь. Это был старый немецкий фонарь, ещё недавно бывший музейным экспонатом.
Фонарь этот, авантюрный по своему складу, давно уставший от вынужденного безделья, однажды, выбрав подходящий момент, скатился прямо под ноги зашедшему в музей Святополку Антоновичу. Архивариус, в силу своей профессии питающий слабость к старинным вещам, не удержался и прихватил его с собой.
– Ну-те-с, посмотрим, – с нетерпением в голосе сказал Закавыка и включил фонарь. Тот затрепетал от радости и выдал упругий луч света, который острым ножом вспорол темноту и упёрся в стену ярким пятном.
Стены были обтянуты плотной тканью с изображением растительного мира, и в пятне света оказались резеда и колокольчик. Прижавшись друг к другу, они переплелись между собой стебельками и листочками, и, казалось, слегка дрожали от испуга, выхваченные из темноты таким бесцеремонным образом. Все в комнате затаились.
Архивариус достал из кармана маленький молоточек, и, мягко ступая, подошёл к стене. Постояв некоторое время в раздумье, он опустился на колени и начал потихоньку простукивать стену, для верности прикладываясь к ней ухом.
– Кандидат исторических наук… Кандидат наук… Чтобы сохранить бумагу, её прячут в сухом надёжном месте, – бормотал Святополк Антонович в перерывах между ударами. – А если бумага, к тому же, представляет собой особый интерес, её стараются спрятать как можно дальше и незаметнее.
Обследовав таким образом все стены и ничего не обнаружив, архивариус распластался на полу. Он достал из халата большую лупу и принялся самым тщательным образом изучать каждую дощечку паркета.
– Она где-то здесь… Я чую… Фрагонара, четыре… Правая сторона…
Луна давно уже перекатилась на другую сторону дома, а Святополк Антонович, оттопырив тощий зад, всё продолжал ползать, елозя по паркету фонарным лучом. Наконец, осмотрев каждый сантиметр пола, он встал и с трудом разогнул спину.
– Ничего, ничего… Я терпеливый… Вот я вас всех!
А потом он выключил фонарь. Из окон стало видно, как небо на востоке слегка посветлело, словно неведомый художник добавил на небесный холст немного бирюзы. Ночь заканчивалась.
– Помещение из двух комнат, минус стены и пол. Остаются потолок, окна, люстры и…
Тут сиреневые глаза архивариуса остановились на Голландской Печи. Несколько мгновений он смотрел на неё, потом снова включил фонарь и стал пристально рассматривать её со всех сторон. Лицо у Святополка Антоновича при этом было весьма заинтересованным.
– Любопытно… – протянул он и, открыв заслонку, просунул руку глубоко внутрь печи.
Несколько минут архивариус производил ею какие-то движения в печном дымоходе, и по нему было видно, как он старается что-то ухватить там, но у него этого не получается.
– Там что-то есть…. Определённо, что-то есть…. Чёрт, немного не хватает! – натужным голосом произнёс он с досадой, и с трудом вытащил руку обратно. Она была чёрной от копоти.
Несмотря на неудачу, архивариус был доволен. Он что-то бормотал, притоптывал ногами от возбуждения и даже начал насвистывать марш из «Аиды».
Где-то в отдалении прогромыхал первый трамвай. Было слышно, как в соседнем дворе, разминаясь, несколько раз махнул метлой по асфальту дворник.
Святополк Антонович Закавыка замер, потом торопливо вытащил из кармана штанов большую луковицу часов на цепочке. Это был очень древний хронометр с желтоватым от давности циферблатом и треснутым стеклом. Увидев, сколько уже времени, архивариус охнул и поспешил к дверям.
Прежде чем выйти, он ещё раз обернулся и посмотрел на голландскую печь, погрозив ей при этом пальцем, после чего вышел. Всунув ключ в замочную скважину, он попытался его повернуть, но не тут-то было. Замок не закрывался.
Закавыке хватило двух секунд, чтобы понять, в чём тут дело. Дверной замок пожертвовал собой и сломался сам, добровольно, почувствовав в ночном госте какую-то угрозу и опасность. Святополк Антонович отчётливо слышал, как тот злорадно скрежетал сломанным запорным устройством.
Архивариус поморщился. Ему совсем не хотелось, чтобы его проникновение сюда было кем-то замечено, но из-за этого упрямого замка теперь могут возникнуть подозрения…
Беспомощно потоптавшись возле строптивца, он махнул рукой, развернулся и исчез за углом…
– Как вы думаете, уважаемая Форточка, зачем сюда приходил этот человек?
Младшая Люстра из дальней комнаты слегка качнулась, и её подвески издали слабый звук.
– Мне было так страшно, особенно когда он посмотрел на меня, – испуганным голосом прошептала она. – Я вдруг поняла, что от него можно ожидать чего угодно.
Глуховатый Выключатель больше всего был возмущён тем, что ночной посетитель не воспользовался им, а предпочёл обыкновенный фонарь.
– Я, как опытный Выключатель, – кипятился он, – не потерплю такого со мной обращения. Что? Я так возмущён, что моё напряжение может не выдержать!
И словно в подтверждение этих слов обе Люстры вдруг вспыхнули ярким светом, после чего послышались хлопки перегоревших ламп, а одна, сорвавшись, упала на пол и разлетелась множеством осколков.
– Эй, вы, там, полегче! – заволновался Паркетный Пол. – Не хватало ещё здесь пожара из-за вас!
– С добрыми намерениями не пойдут глухой ночью прокрадываться в незнакомое место… – взволнованная Форточка попыталась открыться, но, вспомнив, как ночной посетитель хотел воспользоваться ею, тут же оставила эту затею. – Как вы думаете, что он здесь искал?
– Я слышала, как он говорил про какую-то бумагу, – сказала ближняя Люстра.
Она была старше своей сестрицы на целый час и поэтому всегда говорила первой.
– Он искал тайник, это ясно. Именно поэтому он так тщательно простучал все стены и меня. Когда-то очень давно во мне было несколько тайников, но их быстро находили. Разве что… – тут Паркетный Пол сделал паузу. – Разве что Голландская Печь нам что-нибудь объяснит? Кажется, он что-то в ней нашёл…
– Верно! – тонким пронзительным голосом прокричал Оконный Шпингалет. – Что вы прячете в себе, Голландская Печь? Сознавайтесь, что у вас внутри!?
Воцарилось молчание, и только было слышно, как всё ещё возмущённо сопел Выключатель да неспокойно потрескивало Электричество, обнаружившее независимый нрав своего напряжения.
– Ничего запретного во мне нет.
Голос Голландской Печи по обыкновению прозвучал негромко и словно бы извиняясь.
– Всё, что попадает в меня, почти всегда сгорает и превращается в золу и пепел. Тем более, если речь идёт о бумаге…
О существовании в печи нескольких листов со стихами Фета знали только Стены, но они об этом молчали.
– Но вы можете сами убедиться в том, что я говорю… – и Печная Заслонка широко распахнулась.
– В ней ничего нет, – проскрипел Паркетный Пол. – Я помню, когда меня перестилали, то всю Печь забили старыми Паркетинами. Так этой даме потребовалось всего полчаса, чтобы от них остался один дым. Поэтому, вряд ли в ней что-то есть… Вряд ли…
Слова его прозвучали вполне убедительно. Стены молчали, и все, кто был в двух комнатах, согласились, что, конечно, невозможно чему-то сохраниться среди бушующего пламени. Хотя сказать, когда в последний раз топили Печь, никто бы не решился: так это было давно. А сама она, тихо прикрыв Заслонку, вздохнула с облегчением.
Ей трудно было кого-то обманывать, и если бы Оконный Шпингалет был понастойчивее в своей подозрительности, то скорее всего ей не удалось бы сохранить свою тайну.
– Он сюда ещё вернётся, – невольно вслух сказала Печь.
– Кто вернётся? – спросила первая Люстра.
– Зачем? – тут же насторожился Оконный Шпингалет.
– Я не знаю.., но мне, почему-то так кажется.
– Не бойся, милая. В дверь вставят новый Замок, и никто посторонний сюда зайти не сможет.
Сказав это, Форточка длинно зевнула. Солнце уже вовсю упиралось лучами в окна, и с комфортом расположилось большими жёлтыми пятнами на блестящем Паркетном Полу. Тот, разомлев от тепла, подобрел, и, пробормотав что-то невнятное, спустя минуту уже спал.
Младшая Люстра внезапно затрепетала всеми подвесками, резко качнулась и, крикнув: «Дверной Замок, вы бравый!» потеряла сознание. Ей так хотелось отблагодарить этого смельчака за то, что он пожертвовал собой ради всех и, будучи девицей эмоциональной, она тут же полюбила его.
Дверной Замок, слегка ошалевший от признаний такой красотки, крикнул, что он и не такое может ради неё. После чего, в подтверждение своих слов, тут же начал ловко разбираться по частям и вываливаться фрагментами из дверей на пол. Прошептав напоследок что-то лирическое, Дверной Замок обессилено затих.
Старшая Люстра, видя такой пример самоотверженности, немедля обратила свой взор на Оконный Шпингалет, к которому питала некоторую слабость. Её настойчивый взгляд словно бы спрашивал, способен ли тот вот так же, как и Дверной Замок, разрушиться на глазах у всех ради неё. Но Оконный Шпингалет быстро сделал вид, будто его что-то заинтересовало на потолке.
Новый день за окнами обещал быть солнечным и жарким. Цветы, предчувствуя это, жались возле дома в прохладную тень и, болтая о чём-то своём, тихо покачивали хорошенькими головками. Всем известен их легкомысленный характер, но Старый Дом любил, когда вокруг него толклись хороводом эти разноцветные создания.
Бронзовая Дверная Ручка, глядя, как блестят и сверкают на солнце окна домов, лужи на асфальте, оставшиеся после поливочной машины, вдруг почувствовала себя такой жалкой, беззащитной и никому не нужной, что чуть не расплакалась. А ведь было время, когда она, начищенная до зеркального блеска, гордая, пребывала в приятном состоянии важности и значительности собственной персоны. Ещё бы! Ведь у неё даже был свой слуга, который натирал её трижды в день.
Каменные Львы, молчаливые и могучие, встречали новый день спокойно и уверенно. Их созерцательным натурам была чужда легкомысленность происходящего вокруг, и они предпочитали ничего этого не замечать. Хотя, конечно, бывали случаи, как, например, с Бронзовой Ручкой, когда их что-то возмущало, и тогда Львы проявляли свой характер.
А ещё, несмотря на свой грозный вид, они любили детей, которые часто приходили сюда со своими мамочками. Дети забирались на львиные спины, дёргали за хвосты, бесстрашно засовывали свои ручонки в их зубастые пасти, но Львы терпеливо сносили все эти шалости. Они понимали, что для детей они были всего лишь большими игрушками, и те всё это делали не со зла.
Приходили ко Львам и другие детки, постарше, которые уже разучились играть и находили удовольствие лишь в проказах, в уродливых развлечениях. С такими Каменные Львы особо не церемонились. Они мгновенно преображались, выпуская огромные когти, раздвигали ужасные пасти, и все, кто был в этот момент рядом, в страхе разбегались, не понимая, как такое возможно.
Распугав бродящих по асфальту голубей, во двор дома въехал уже знакомый нам грузовичок. Внезапно, чихнув два раза, мотор его заглох, и он остановился, не доехав до нужного места несколько метров.
Из кабины выпрыгнул Евгений. Он улыбался. И это несмотря на то, что ему опять придётся не меньше часа копаться в моторе. Просто у него сегодня было хорошее настроение, и он не собирался его менять.
Подмигнув Дому и рассмеявшись неизвестно чему, Евгений обошёл грузовичок и открыл задний борт. В кузове стояли разобранные столы, стеллажи, стулья и несколько больших коробок.
– С приездом, уважаемые! – сказал он, и, взвалив на спину тяжёлую столешницу, понёс её к дверям под вывеской «Редкие вещи».
– Вы слышали, как он нас назвал? – вдруг раздался чей-то голос. – Мне ведь не показалось? Он сказал «уважаемые»! Мне нравится этот человек. К тому же он вполне нормального веса, и мне не будет с ним тяжело.
Это говорил Вертящийся Стул. Он был «БУ», то есть уже побывавший в употреблении, и поэтому считал себя среди всех этих новых вещей самым бывалым и познавшим жизнь.
Столы, стеллажи и другие стулья, видимо, в силу своего разобранного положения, не считали себя вправе пока иметь собственное мнение, и потому скромно промолчали. Зато из коробки пискнул чей-то возмущённой голос:
– Когда меня отсюда выпустят? Мне надоело сидеть взаперти! Я протестую!
Это был Дырокол, который, несмотря на малые размеры, отличался крайней независимостью характера и большим самомнением.
– Куда вы так рвётесь, молодой человек? – поинтересовался Вертящийся Стул, при этом слегка повернувшись, чтобы подставить свою спинку под солнечные лучи. – Наслаждайтесь покоем. Совсем скоро вас поставят на Стол и каждый, кому не лень, будет колотить вас кулаком по голове. Вы этого хотите?
Услышав это, Дырокол примолк, но потом, крикнув, что по крайней мере на него не сядут, как на некоторых, снова принялся требовать своего освобождения.
А Евгений в это время с удивлением разглядывал то место в дверях, где раньше был Замок. Сейчас там была дыра.
Прислонив Столешницу к стене, он подобрал валяющиеся у его ног Пружину, Шурупы, несколько Заклёпок и стал сосредоточенно разглядывать их, пытаясь понять, что всё это значит. Хмыкнув, молодой человек сунул части бывшего Замка в карман куртки и осторожно приоткрыл входную дверь.
В комнатах никого не было, только на полу пускали солнечных зайчиков осколки разбитой лампочки.
– Однако странные вещи здесь происходят…
Евгений подошёл к Голландской Печи, осторожно прикоснулся к ней, а потом вдруг улыбнулся:
– А может, в лавке старинных вещей и должно происходить что-то необыкновенное и таинственное? Ведь каждая вещь – это какая-то тайна!
Недавно пришедшая в себя после обморока Младшая Люстра, вдруг спохватившись, затараторила горячо и бессвязно, словно боялась, что её опередят:
– Ночью с фонарём… А там были Резеда и Колокольчик! И он ползал подо мной. Было ужас как страшно! А потом я крикнула: «Дверной Замок, вы бравый!» – и больше я ничего не помню…
– Прекратите истерику! – раздался свистящий шёпот Оконного Шпингалета. – Он вас всё равно не услышит. И причём тут Дверной Замок? Ему давно уже было пора на металлолом. Я и сам мог бы…
Но, увидев, как на него посмотрела Старшая Люстра, умолк.
– Что ж, придётся покупать новый Замок – сказал молодой человек и посмотрел при этом на Форточку.
Та, словно соглашаясь с его словами, тут же широко распахнулась. Её, бедняжку, до сих пор бросало в дрожь от пальцев ночного посетителя.
Когда через двадцать минут всё содержимое кузова было перенесено в Дом, Евгений, прикрыв входную дверь, отправился на поиски нового дверного замка. А в это время между старожилами и вновь прибывшими жильцами, которые заняли собой один из углов, происходило первое знакомство.
Вертящийся Стул, лежащий на полу в неудобной позе ножкой вверх, сразу заприметил и оценил красоты и благородство хрустальных Люстр. Полным чувства собственного достоинства голосом он сказал:
– Прошу прощения у прекрасных дам, но сам я никогда бы не позволил себе подобного положения в вашем присутствии. При первой же возможности я приму более приличествующую вашему обществу позу.
Старшую Люстру аж качнуло от такой изысканной вежливости. А всё потому, что над созданием нашего стула потрудился человек, который всегда перед тем, как сказать кому-нибудь неприятные слова, сначала долго извинялся. И даже если потом дело доходило до рукоприкладства с его стороны, всё равно у всех складывалось о нём мнение как об очень культурном человеке.
– Ничего, ничего… – пролепетала Старшая Люстра. Она вдруг почувствовала, что готова пожертвовать всеми своими лампочками ради такого благовоспитанного и учтивого Вертящегося Стула. – В моём присутствии вы можете совершенно не стесняться. Я нахожу ваше положение очень даже симпатичным.
Сказав это, Люстра вспыхнула на несколько мгновений, а когда погасла, то все увидели, как она была смущена…
– Это безобразие! – стонал Выключатель. – Если каждый начнёт загораться по собственному желанию, зачем тогда нужен я? Я отказываюсь следить за порядком!
– В таком случае я объявляю себя здесь главным и требую безусловного подчинения от всех! – проскрипел Паркетный Пол, а потом, на всякий случай, добавил. – Стены могут мне не подчиняться.
Этим он хотел произвести впечатление на вновь прибывших. Форточка, услышав такое заявление, захлопнулась с такой силой, что её стекло дало трещину. Оконный Шпингалет, выждав паузу и убедившись, что Паркетный Пол в своём стремлении стать главным, оказался без союзников, презрительно расхохотался.
– Почему обязательно кто-то должен кому-то подчиняться? – негромко спросила Голландская Печка. – Разве плохо просто быть всем вместе?
– Эй! Кто-нибудь! – надрывался в коробке Дырокол. – Выпустите меня отсюда немедленно!
