Евгений Анташкевич
Харбин. Книга 2. Нашествие
В зале вкусно пахло – мололи, поджаривали зерна и варили кофе тут же.
– Чего изволите? – услышал он тихий голос за спиной и обернулся. Рядом с ним стояла и улыбалась миниатюрная кельнерша в белой наколке на скромно уложенных волосах, в руках она держала большую, обтянутую коричневой кожей книгу меню.
Сашик молча взял его и раскрыл.
– Если вы один, не пожелаете ли присесть к окну? – спросила кельнерша.
«О! – подумал он. – Тут мысли читают!» Он уселся на стул, положил локти на столешницу и посмотрел в окно: «Стужа! Бр-р-р!»
Меню приятно удивило – кроме обычного, довольно богатого выбора кофе, чая и полагающихся в таких заведениях пирожных в меню были холодные и горячие закуски, коньяки, водки и вина, и это несколько озадачило: «А что? С мороза не помешает!»
Через несколько минут перед ним стояла рюмка арманьяка, тарелочка с солеными орешками, чашка кофе и большой кусок наполеона. Ещё через несколько минут, когда тело начало согреваться от пригубленного коньяка, в голову пришла мысль: «А хорошо бы сюда – с Соней. Бьюсь об заклад – она об этом заведении ещё ничего не знает».
Пока он сюда ехал, то по дороге обдумывал только что закончившийся разговор.
С первого дня знакомства с Лапищевым он полагал, что стал советским разведчиком. Его, правда, удивляло, что он ещё не получил ни одного серьёзного задания. На встречах Лапищев рассказывал о жизни в СССР, объяснялся на политические темы, это было интересно, но совсем не интригующе. До знакомства с Родзаевским Сашик горел совершить что-то такое, что в его понимании было бы настоящим поступком настоящего разведчика, однако дальше обсуждения общеполитических вопросов и некоторых ситуаций харбинской городской жизни дело не шло. А когда сорок минут назад он сказал, что принимает второй вариант, Лапищев, как ему показалось, погрустнел и молча выкурил две папиросы подряд.
– Тогда вот какое дело, Александр! – задумчиво отмахивая рукою дым, сказал он. – Наши японские «друзья» сейчас решают одну очень важную для себя задачу.
Сашик напрягся, разговор в такой тональности за год их общения был впервые.
– Им нужны свежие люди. И здесь, и там! Из наших, из русских.
«…Из наших, из русских…» Сашик вспоминал слова Лапище – ва, вытащил из кармана и положил перед собой пачку «Жэтана».
– Месье! – услышал он за спиной. Он обернулся, у спинки его стула стояла та же кельнерша и держала в руках зажжённую спичку.
– Спасибо! – Сашик прикурил и выпил глоток коньяку. «Интересно, а в СССР есть такие кондитерские? Надо спросить!»
Сегодняшний разговор с Лапищевым был не похож на предыдущие.
«…Из наших, из русских…»
Только уже к концу он понял, что весь год их общения Лапищев к нему присматривался, только сейчас до Сашика стал доходить смысл некоторых отрывочных фраз, которые обронил Лапищев в последнем разговоре, а разговор свёлся вот к чему.
– …Им нужны свежие люди, – сказал Сергей Петрович. – И здесь, и там! Из наших, из русских. Дело в том, что полковник Асакуса и его подчинённые усиленно подыскивают среди вас, харбинцев, людей, у которых есть родственники в Хабаровске. Именно в Хабаровске. Опрашивают многих, стараются делать это очень конспиративно, однако попадают и на наших людей.
Когда Сашик услышал финал последней фразы, он удивлённо вскинул глаза.
– Подробности я пока опущу, Александр! Сами понимаете!
Сашик мало что понял, но кивнул.
– Мы пока не знаем, зачем им это надо! – Сергей Петрович окутался клубами дыма, и Сашик стал догадываться, что, скорее всего, они обо всём знают, но, видимо, для него это пока секрет. – Уж очень усиленно они повели этот поиск! Многие семьи харбинцев, как вы знаете, «располовинены» – остались родственники и друзья и в Питере, то есть в Ленинграде, и в Москве, и в Париже, и здесь, на Дальнем Востоке, только по ту сторону Амура. Но им нужен именно Хабаровск.
– А в Хабаровске что?
Сергей Петрович немного помолчал.
– В Хабаровске штаб Дальневосточной армии, новые заводы, новое оборонное строительство! Соображаете?
Сашик кивнул, теперь он начал понимать.
– Вы рассказывали о ваших друзьях и знакомых…
Сашик снова кивнул.
– …так вот, среди ваших знакомых наверняка есть люди или человек, которые очень могут пригодиться японцам.
Сашик смотрел на Лапищева.
– Софья Ларсен! – сказал, как отрубил, Лапищев и впился глазами в Сашика, тот похолодел!
«Зачем? А Соня им зачем?»
– Сама Софья нам ни к чему, – сказал, как будто читал мысли, Лапищев, – и японцам, она, скорее всего, тоже ни к чему. А вот её родная тетка, которая работает секретарём-машинисткой на одной из больших пригородных железнодорожных станций под Хабаровском, им бы очень подошла. И нам тоже.
Сашик смотрел на Лапищева не отрывая глаз и молчал.
– Мы предполагаем, что им нужен или человек, способный кого-то опознать, или человек для организации канала связи, не вызывающий подозрений у нашей контрразведки, а раз она работает на железной дороге, значит, по мысли японцев, она не должна вызывать у НКВД особых подозрений. Пусть даже её близкая родственница, к примеру сказать, мамаша Софьи, живёт в эмиграции! Не все же в этом виноваты, в конце концов!
Говоря это скороговоркой, Лапищев даже покраснел, он забыл про папиросу и обжёгся.
– Фу, чёрт! – Он бросил её и помахал пальцами. – Ну! Теперь понятно?
Сашик окаменело смотрел на него.
– А в чём будет состоять моя задача?
– Ну, слава богу. – Лапищева как будто отпустило, он распрямился и, глядя на Сашика с мягким прищуром, произнёс: – Ваша, Александр, задача – простая. Ваша задача, как человека близкого к её семье, не пропустить, если к ней кто-нибудь обратится с просьбой вспомнить о тётке в Хабаровске! Засечь нам надо этот момент и того человека, который… вы понимаете меня!
В течение наступившей паузы Сашик подумал: «…Японцы могут найти… могут найти кого угодно, могут и Соню… Могут и Соню! Если они найдут Соню… в смысле…»
– Я понял! – неуверенно сказал он.
– Ну вот и хорошо. А о желании вашем по поводу гражданства никому ничего не говорите. И папаше с мамашей тоже! Ни к чему! Это нам может только помешать! Этот вопрос мы с вами решим позже. Да, кстати! – без всякого перехода вдруг сказал Лапищев. – Я хочу подвесить вам одну задачу. На первый взгляд она может показаться несерьёзной, но результаты могут нам очень помочь, поэтому то, что я вам скажу, примите как боевое задание!
Сашик смотрел на часы, занятый своими мыслями, он просидел в кафе уже час. Было ещё светло, и он решил пока никуда не торопиться.
Уже в самом конце разговора, как только Лапищев упомянул Хабаровск, он вспомнил свою позавчерашнюю встречу с Соней, и его обожгло. После кафе «Марс» Сашик проводил её домой, Соня жила недалеко, около кинотеатра «Америкэн», и на автобусе поехал к себе. Настроение испортилось, ему не хотелось объясняться по поводу своих разочарований в фашистах, а кроме того, в автобусе было так холодно, что он моментально забыл, что только что сидел с Соней в тёплом кафе, вместо этого было ощущение, что весь вечер он простоял на морозе.
Тогда он ехал один, сейчас один сидел – и вспоминал и сопоставлял позавчерашний разговор с Соней и сегодняшний с Лапищевым.
«Черт побери! Все всё знают, – думал он. – Только до меня всё доходит последним. А кстати, как она могла получить «весточку», – вспомнил он, – то есть её мать? Из Советского Союза? Переписки-то нет!»
Это было не совсем так, однако японцы старались контролировать всё, что касалось контактов эмигрантов с СССР, по крайней мере так думали все русские, жившие в Харбине.
«Если пришло письмо по почте, даже пусть кружным путём, то японцы наверняка его прочитали. Значит, они могут проследить связь Сониной мамы с сестрой в Хабаровске. И наверное, это то, что они ищут, если верить Лапищеву. Кстати, Лапищев! Он тоже этого ищет, то есть хочет перехватить то, что нужно японцам! Вот это загадка! Или отгадка? Или «зацепка» – как он выражается! Если они её зацепят… – тут мысль Сашика прервалась, – то что я смогу сделать?»
Чем больше он об этом думал, тем яснее понимал, что сам он ничего сделать не сможет.
«А если она уедет в Шанхай? Тогда они возьмутся за мать, и у меня не будет возможности что-то выяснить. Нет, это не подходит. Помочь им уехать вместе? Это потребует денег, да и кто их устроит в Шанхае? Мало ли, что там родственники! Многие хотят уехать, но пока мы все здесь! Да и что я им смогу объяснить, что мне что-то подсказал сотрудник советского консульства?»
Мысль Сашика запнулась.
«Ну и объясню! Мне нечего бояться! Если это надо ради их спасения? – Сашик внутренне согревался от собственного мужества. – А если не поверят и не поедут? – Тут он снова запутался. – Ну что ж! Объяснять так объяснять!.. Только кому?» И похолодевшей душой он понял, что объяснять ни Соне, ни её маме ничего нельзя, не поймут, не поверят, начнут волноваться… а к чему это может привести, один Бог знает!
«А почему я так волнуюсь, может быть, они получили это злополучное письмо не по почте, а как-то иначе? Тогда что? Просто сидеть и ждать? Так ведь и японцы не дураки, если они серьёзно возьмутся за дело, то как об этом узнать? Тогда уж точно помочь будет нечем, это ясно как божий день! Матка Боска! – вспомнил он молитву матери. – Спаси и помоги!»
И тут его осенило!
«Лапищев! Конечно, Лапищев!»
На душе у Сашика потеплело, и мысли потекли ровнее.
«Не зря Матерь Божья за всем наблюдает со своих небес и мама её об этом просит! Лапищев! Сам напросился! Разве он со мной не об этом говорил? – Тут Сашик снова запнулся. – А почему со мной? Именно со мной!» В этом месте его мысль опять застопорилась.
«А почему я думаю, что Лапищев разговаривает об этом только со мной? Он ведь сам сказал, что… – Здесь он вспомнил сказанное Сергеем Петровичем дословно: «Японцы опрашивают многих, стараются делать это очень конспиративно, но частенько попадают на наших людей». – Значит, – догадался он, – у них есть с кем об этом разговаривать… кроме меня!..»
За этими мыслями Сашик вдруг вспомнил, что Лапищев «подвесил» ему первое, как он выразился, «боевое» задание.
«Вот зачем ему понадобился мой «личный фронт»! – подытожил он, сделал последний глоток коньяку, допил остывший кофе и решил, что если он пойдёт отсюда пешком, то придёт, когда все уже будут дома. Как обычно.
Глава 8
Дверь громко хлопнула, и в холодных сенях кто-то начал сильно топать ногами и шаркать об половик.
«Кузьма Ильич, – подумала Анна Ксаверьевна, отложила шитьё и прошла на кухню. – Чем-то недоволен!»
– Чаю поставить, Кузьма Ильич? – крикнула она в прихожую.
Тельнов из сеней вошёл в коридор, и к топанью добавились громкое шмыганье носом и сморкание. Анна Ксаверьевна выглянула из кухни, когда старик уже снял шапку и разматывал шарф, и по его красному, взопревшему лицу тёк пот.
– А что? – удивлённо спросила Анна. – Вы разве бежали?
Тельнов недовольно посмотрел на неё из-под косматых бровей, расправил смоляные усы, которые не брала никакая седина, и, как бы разоряясь, сказал:
– Ещё бы я стал бегать на старости лет по этому Харбину! Вашему! Никак не могу привыкнуть! – и, посопев, после паузы добавил: – Никчёмный климат, матушка, – стоишь, мороз до костей пробирает, чуть пройдешься – мокрый, как мышь из лужи! Вон спина вся мокрая, по колена.
Анна прыснула.
– Ну по поясницу! – Он мелко перекрестился. – Прости господи! По поясницу, конечно! А морозище, всё ж Крещение, – не выйти, собаки на лету дохнут…
Анна снова прыснула.
– Да что это со мной! Собаки – на лету, поясница – по колено! А всё – чужбина! Уж сколько здесь живу, знаете ли, скоро семнадцать лет, а привыкнуть не могу.
Тельнов справился с верхней одеждой и остался в косоворотке и смятых под валенками брюках. Не надевая тапочек, он в одних белых вязаных носках прошёл в гостиную и устало уселся в хозяйское кресло. Анна Ксаверьевна удивлённо посмотрела на него; было видно, что Тельнов чем-то сильно расстроен – в доме было заведено, что в плетёное кресло-качалку Александра Петровича никто никогда не садился.
– Сейчас, матушка, дайте отдышаться, сейчас я освобожу кресло уважаемого Александра Петровича.
Тельнов ещё минуту посидел, потом тяжело упёрся руками в подлокотники, качнулся и встал.
Прислуга уже ушла, но самовар ещё был горячим, Анна Ксаверьевна сама налила стакан чаю и поставила его на стол.
– Что-то с вами не так, Кузьма Ильич!
– Да уж куда как не так! – Он обошёл вокруг стола, сел в своё «хрусткое» плетёное кресло и отхлебнул из парившего стакана.
Тельнов сидел за столом в тяжёлой задумчивости. Сегодня в середине дня он ходил в Фуцзядянь купить кисточек – в китайском районе было всё же подешевле – и увидел, как из дверей какой-то маленькой китайской гостиницы вышел Сашик и торопливо пошёл по улице, а через несколько минут оттуда же вышел этот, «краснюк», – сотрудник советского генконсульства. Конечно, это могла быть случайность, а могла быть и не случайность. Надо было бы об этом поговорить с Александром Петровичем, но этого-то разговора Тельнов и боялся.
Собственно, в самом разговоре ничего страшного не было. То есть не должно было быть. Но никто в семье не знал, что к нему самому уже давно подбивают клинья разные личности, то из Бюро по делам российских эмигрантов, то монархисты, то фашисты, всех и не упомнишь. И все с одним и тем же вопросом: «Как там у Адельбергов да что там у Адельбергов?» Очень назойливо спрашивали. И говорить нельзя, и не говорить нельзя, ещё устроят какую-нибудь пакость, а потом расхлёбывай. Советские ещё не подходили, но, как видно, Сашик сам к ним наладился.
Старик злился, он чувствовал себя виноватым перед Александром Петровичем за то, что обо всем этом умолчал, – думал, что обойдётся.
– Анна Ксаверьевна! Матушка! А когда Александр Петрович обещались прийти?
Анна только покачала головой и снова взялась за шитьё, потом оторвалась, подняла голову и неожиданно спросила:
– Кузьма Ильич, а как вы думаете, что будет?
– В каком смысле, матушка?
– Ну как «в каком смысле»? Что с нами будет?
– А что с нами может быть? Живём себе!
– А вы думаете, мы тут с вами век будем жить? Харбин, конечно, русский город, но страна чужая – всё-таки Китай!
– Век не век! А может, и век!
Старик ответил с каким-то запалом, засопел и стал часто отхлёбывать остывающий чай.
– Век не век, – повторил он, не зная, что ответить, а потом задумчиво сказал: – Тут вы правы, что это Китай, а не Россия. Вон что происходит – советские на КВЖД пришли, и были, и думали, что ещё будут. А пришли японцы, и советские ушли и дорогу продали, теперь тут японцы хозяйничают. – Он помолчал. – И их кто-нибудь выгонит. Не смогут они со своих крохотных островов, возьмите любую карту – ладонью прикрыть можно, удержать такую махину. И китайцы поднимутся. Или ещё кто-нибудь их погонит. Вон какой лакомый кусок – Маньчжурия. Погонят, обязательно погонят. В Европе-то что делается – кругом война зреет. Всё клокочет! И наши разбегаются кто куда. Не знаю, что Александр Петрович думает. Что его тут держит?
Он надолго замолчал с пустым уже стаканом, потом встал, вышел из комнаты, через минуту вернулся и положил на стол холщовый мешочек, достал и разложил на столе иконки.
– Вот о чём надо думать. Здесь мир и покой. Здесь и подвиг! А если и не подвиг – то любовь. Истинная. И красота! Тоже истинная!
Анна глянула на иконки.
«По-моему, зря все думают, что старик со странностями, – подумала она. – Это они – многие со странностями, а у него – душа… хорошая».
– Третьего дня я, матушка, захаживал в монастырь наш, Казанской Божьей Матери… – не дал ей додумать Кузьма Ильич, – хороший монастырь, успокоительный. И дела там старцы делают добрые: книжки душеспасительные печатают, людей наших долготерпению учат, даже китайцы православные есть, и много, и крепки в вере, крепче иных русских…
– Кузьма Ильич! – прервала его Анна Ксаверьевна. – Вы спросили – что Александр Петрович думает? Вы хотите сказать, что нам надо куда-нибудь перебираться?
Старик недовольно посмотрел на неё, но Анна продолжала:
– Я уже об этом думала, да только куда? Может, на родину, в Россию?
– Шутить изволите, матушка! России нет! А есть одно НКВД! – Он помолчал и добавил: – Мне уже Москвы не видать, и вам – вашего Питера! А мир велик, и везде, как я слышал, русские живут.
Она отложила рукоделие:
– Я и сама понимаю, что в Россию нам уже не вернуться! Я до сих пор не могу поверить, что Николая Васильевича там расстреляли. Вы помните, – глаза её немного растерянно смотрели на Кузьму Ильича, – как он вот здесь, в этой гостиной, рассказывал о своей поездке в Москву… читал рукописи своих новых книг. Нас уговаривал…
– Да, жалко, умный был человек, профессор Устрялов, хотя и молодой совсем. Он стране много пользы мог принести… он мне напоминал одного приват-доцента московского, из университета. Фамилию его я уже не помню, но человек был такой же – с запалом… Тот вместе со студентами против охотнорядских даже в драки ходил… Однажды ему крепко досталось… И в околотке посидел, то ли день, то ли три. Тоже всё произносил речи за новую Россию. Помню, попал я на их собрание, он там с одним своим, только с профессором, в спор вступил, мол, какой России быть через пятьдесят лет!
Кузьма Ильич ненадолго задумался.
– А кстати, матушка, какой нынче год на дворе?
– Тридцать восьмой, январь… – с удивлением сказала Анна Ксаверьевна.
– О! Видите? Как в воду учёные люди глядели! Это было в 1903-м, тоже зимой. Немного они, правда, ошиблись, на десяток лет с небольшим. Так вот этот, который на Николая Васильевича был похож, до слёз доказывал, что в России быть парламенту и демократии. Лучше Англии будет, и Франции с Америкой. А другой, спокойный такой, степенный, всё его Фёдор Михайловичем крыл, Достоевским…
Анна понимающе кивнула.
– …он всё из «Бесов» цитировал. «Вы, – говорит, – мне Шатова напоминаете. Вы, – говорит, – как и он, – идеальное русское существо. Вас, – говорит, – вдруг поразила какая-то сильная идея и точно разом придавила собою, и, скорее всего, – навеки. И справиться с нею такие, как вы, не в силах, а веруете страстно. Вот ваша жизнь и проходит, как бы в последних корчах, под свалившимся и наполовину совсем уже раздавившим вас камнем». Это он так цитировал. «Какая, – говорит, – к черту демократия и парламент? Вы перейдите дорогу! А хотя вы её уже переходили!» Ну тут собрание, которое, будьте уверены, помнило побои приват-доцента и его сидение в околотке, конечно же покатилось со смеху. А приват-доцент тот, как бишь его звали?.. – Кузьма Ильич наморщил лоб. – Не помню, но уж больно был похож на Николая Васильевича нашего, Устрялова, покойника, спаси, Господи, его душу! Так вот, приват-доцент этот краснел и отдувался! А тот – дальше: «Перейдите через дорогу, а лучше отъедьте в Тверь или Калугу, посмотрите и посчитайте! Те, кому из наших соотечественников, из крестьян сейчас тридцать, как вам, или сорок, как мне, через пятьдесят лет будут иметь ещё только правнуков, в лучшем случае – праправнуков. И что они сумеют и успеют им дать? Культуру? Образование? И что они с этой культурой и образованием будут делать в этом вашем парламенте? Драться, пить и материться, потому что договориться между собой они не смогут. А там, где нет общественного договора, какая может быть демократия?»
Кузьма Ильич хлебнул из пустого стакана, поморщился и продолжил:
– Что тут, матушка, стало с нашим приват-доцентом! Покраснел, изошёл потом и как закричит: «А мы зачем? Мы должны обучить их самих, их детей и внуков! Вы сами-то, с какой целью Достоевского читаете? Только лишь для эстетического удовольствия? А если так, то зря… Не для вас он писал…» А профессор ему отвечает: «…А для вас! Вот я ещё вам процитирую, извольте! «…А между тем у нас…», то есть у вас, «…была одна самая невинная, милая, вполне русская, веселенькая, либеральная болтовня. «Высший либерализм», а «высший либерал», то есть либерал без всякой цели, возможен только в одной России. Уж если вы, уважаемый, хотите что-то сдвинуть с места, то под это нужна основательная экономическая и просветительская идея, и лет эдак на сто, а может, и того больше. Иначе русский мужик – а он был тысячу лет и ещё тысячу лет будет – придумает себе другого царя или другого тирана и будет от него тумаки получать и на него же молиться. И вам по шапке надаёт!» – Кузьма Ильич хмыкнул. – Так они, матушка, чуть до драки дело не доводили. И много раз так повторялось. А ещё просвещённые люди, а на деле так и вышло. Я потом на их собрания перестал ходить. – Он помолчал и добавил: – Не знаю, Аннушка, в красной России не был, а по слухам, опять же, вот как дело с Николай Васильевичем Устряловым-то вышло! Только не через пятьдесят лет, а ещё короче. Так-то вот!
– Он действительно арестован в Москве, полгода назад, это не слухи.
Анна и Тельнов обернулись, в дверях стоял Александр Петрович уже без пальто и шапки и в домашних туфлях.
– Сашенька! А мы и не услышали, как ты вошёл!
Он прошёл в спальню и стал переодеваться в домашний костюм, Анна зашла за ним и увидела, как ей показалось, в глазах мужа тревогу.
– Что-то случилось? – спросила она и присела на краешек стула. – Что-то на службе?
Анна Ксаверьевна редко спрашивала об этом, но сейчас у неё заскребло на душе.
Александр Петрович посмотрел на неё и спокойно ответил:
– Да в общем всё в порядке! Беженский комитет тихо умирает, а жалко, мы всё-таки, как можем, помогаем людям.
– А Бюро?
– Бюро, Анни, создано не для этого! Бюро – это ширма, а на деле…
Анне Ксаверьевне очень хотелось спросить, это ли тревожит Александра Петровича, но она терпеливо ждала.
– Ты поужинаешь?
Александр Петрович неспешно переоделся, подошёл к жене и поправил ей прядку, она всегда непослушно выбивалась.
– Ужинать не буду, с японцами поужинал, пригласили, а чаю попью.
Анна больше ничего не спросила, поднялась и пошла в гостиную.
Александр Петрович посмотрел ей вслед, ему действительно было не по себе, и он видел, что ей передалась его тревога.
За чаем все молчали. Кузьма Ильич несколько раз набирал воздуха, порываясь что-то сказать, но сдерживался, молчание нарушил Александр Петрович.
– Я невольно подслушал ваш разговор. – Он задумчиво разминал папиросу. – Мне тоже не всё нравится, что у нас здесь происходит, но тут японцы – жандармерия, там, в России, – НКВД. Кстати, и здесь – НКВД. Он долгим взглядом посмотрел на Кузьму Ильича. – Что-то и те и другие затевают. Приходится быть осторожным, особенно в рассуждениях вслух… – Он снова смотрел на Тельнова, тот хотел что-то сказать, но опять промолчал. – Даже дома! – подытожил Александр Петрович. – Японцы разбираться не станут. А мысли правильные – ситуация не становится лучше и, скорее всего, будет хуже.
Анна вся подобралась, а Кузьма Ильич, не поняв намёков Александра Петровича, но услышав оценку, которая вполне сходилась с его оценкой, распрямился и гордо расправил усы. Александр Петрович заметил это и недовольно произнёс:
– Осторожность и ещё раз осторожность, уважаемый Кузьма Ильич. Допускаю, что Номура, хотя его и называют Костей, не читал досточтимого Фёдора Михайловича и не слушал споров ваших профессоров и приват-доцентов, но в его застенках так же темно, сыро и холодно, как в охотнорядских подвалах и кладовых. У него много глаз и ушей, особенно среди наших. Люди исчезают.
– Матка Боска! – невольно произнесла Анна Ксаверьевна.
Услышав, как отреагировала Анна, Александр Петрович подумал, что, наверное, он сказал это слишком жёстко. Кузьма Ильич сидел не шелохнувшись, потом поморщился, как будто съел дольку лимона без сахара, потёр лицо ладонями и хотел что-то сказать.
– Извините, Кузьма Ильич, не обижайтесь, здесь нам опасаться, конечно, некого, но…
– Да, да! Александр Петрович, я понимаю, наверное, вы правы, кругом японцы и НКВД, да и ни к чему эти разговоры, всё одно ничего не изменишь…
– Ну и ладно! Тогда всё в порядке! – Ему стало жалко старика, и он спросил примирительным тоном: – А где Сашик?
