Евгений Анташкевич
Харбин
– А что чехи? – спросил Александр Петрович.
– А хто их знает! Но видать, у них с красными согласие имеется, шоб особо не баловали ни те ни энти! Без того мы бы с тобой и трёх вёрст не пробежали, да ещё в твоей шинелишке, да и не с руки им!
– Что ж так?
– А то! Мы, да все остальные, своими ногами плетёмся, голодные и холодные. Вона! – И Мишка указал кнутовищем на обоз. – В тайге партизаны как у себе дома! А они, чехи, по две перьсоны на один вагон, а больше не поместится! Кажный вагон барахлом да пианинами забит под самую завязку, однех глаз нету! Ворохни́ся тут! Особливо против красных! Да и против белых! Далеко ли они уедут, а? Я спрашиваю! Потому они, то есть чехи, как в заднице… промежду энтими!.. – Он сверху вниз округло показал руками и незаслуженно огладил маштака кнутом. – Эх! Када тока и подотрёмси?
– Нейтральная зона, несколько вёрст! – тихо подтвердил Адельберг. – Союзники!
– Натуральная, как есть! – Мишка обернулся, и Адельберг увидел, что его глаза блестят злостью. – Союзники! Каки ж они союзники, мать их? Они – пленные наши! То бишь ваши. Сказал тоже, союзники! Таперя у вас союзники – японцы, косоглазые! Можа, ты их на станции видал! Во! Они хотя бы туто-ка – за ближним морем, а остальные, разные там хранцузы с агличанами, так они за дальним морем. Тута им чё надо? Отсель, что ли, немца воевать? Дак и немца уж нет! Замирился Ленин с немцем. А мы всё воюем! – Мишка сплюнул. – Ты вона чё, поройся-ка, – он ткнул кнутовищем в правый борт саней, – достань снизу шапку. Она с ушами, да натяни поглубже, а то свои-то позноби́шь.
Адельберг нашёл под мешками большой барсучий малаха́й, натянул на самый лоб и подумал, что Мишка оказался дважды прав: прав в том, что чехи, как хозяева положения, заняли всю железную дорогу, и в том, что на таком морозе и правда несложно уши «познобить».
Через несколько минут он почувствовал, что всё его тело смертельно хочет спать. Обочины тракта ни медленно, ни быстро проплывали мимо; среди кустарников то тут, то там виднелись припорошенные снегом большие бугры, это были трупы брошенных лошадей. Вверх торчали распряжённые санные дышла: если конь слабел, сани распрягали и бросали; стояли артиллерийские орудия с забитыми замками и снятыми панорамами. Попадались припорошенные бугры поменьше, это были люди, умершие от голода или тифа, начавшего свирепствовать по всему тракту ещё от Новониколаевска. В одном месте тел было сразу несколько, уложенных рядом, ногами к дороге, у них в головах, у среднего, стоял связанный верёвками берёзовый крест.
«Белые, красные, беженцы?» – задался вопросом Александр Петрович, и сон будто смазало.
А Мишка говорил. Говорил, почти не умолкая, рассказывал о разном: о том, что видел, о том, что слышал от других, а когда проезжали мимо этого креста, перекрестился и замолчал. Александр Петрович тоже перекрестился, однако ему не хотелось, чтобы Мишка молчал; сон сошёл, всё, что происходило на самом тракте и по обе стороны от него, было тягостно: и белый снег, и тишина, которая воспринималась тоже как белая, холодная и неживая, а Мишкин разговор как-то всё это скрашивал. Адельберг подумал, что, наверное, не стоит нарушать его молчание, но не удержался и спросил:
– Сколько, ты говоришь, вы по этому тракту «бегаете»?
– Дак всю жизнь и бегаем. Я и себя не помню, а всё бегаем. Ишо и до меня… уж каку сотню лет! Да вот, слышь? – Мишка глянул на него через плечо, и Александр Петрович услышал в его словах ухмылку. – Ваши тут, из Рассеи, посля реформы, када земельку-то у них свою отняли, а нашу дали, царь энтот…
– Александр Второй!
– Во, он самый! Я не помню, я ишо не родилси, када ваши безземельные тутока всё шли и шли и нашей деревеньки за Байкал-морем не миновали. Один тожеть, как ты, егерем был. Нас двое сразу родилося – двойнята, значит, я да сестрёнка-близняха, дак он мамку с сестрёнкой скрал, а меня отцу оставил, ада́ли перепутал. А отец-то чё, гураньим молоком меня и выкормил. А мамка пропала и сеструха… незнамо где. Вот нас, кто по ту сторону Байкала живёт, гура́нами и кличут. То есть от козы мы, от дикой. – Мишка хохотнул. – Так-то!
– Да-а! – Александр Петрович тоже усмехнулся. – Интересная история, а посмотри, тракт старый, а верстовых столбов не видно!
Однако Мишка, видимо, не расслышал вопроса, ударил кнутовищем по оглобле, и маштачок взялся бодрее.
– Я вот что! – спросил он. – Ты Красноярский город када́ проходил?
– Больше месяца назад.
– Больше месяца назад! Так вот, Каплин-инерал…
«Каппель!» – мысленно поправил его Адельберг.
– …промашку дал, от Красноярска вниз пошёл по Енисею. Это я всё про ваших, значит, из Рассеи! А пото́мача на Кан-речку свернул, а тама… – Мишка аж присвистнул, – тамо-ка, ваше благородие, не приведи Господь!
– А что там?
– Ключей там много, тёплых, вода текёть поверх льда, не замерзая, лёд местами тонюсенький, хруп – и ты в воде, по пояс, а то и выша! А на снег вылезешь, и весь льдом, ада́ли куражко́м, покрываешься. И такой весь Кан. Берега высо-о-окие, чисто столбы, сосна, кедрач. Немудрено поморозиться. Немного оттэда вышло, а каки и вышли, так… И глушь… и Кан – глушь, и вся энта тайга – глушь. На сотни верст ни зимовья́, ни вехи.
– Бывал там?
– Бывал раз! Боле хватит! Зимой снегу лошади по подбрюшицу, летом – гнус, сваво носа не увидать. Тольки и времени, что в мае, покель нечисть не повылазит; да осенью, до снегов, до Покрова! Тама, говорят, энтот Каплин ноги и позноби́л. А ты, часом, не знал его?
– Знал! – с грустью сказал Александр Петрович. – В Германскую кампанию вместе воевали.
– Бра́вый был ахвицер?
– Бравый!
– Ну дак и нет его таперь, бравого! Не уберегли!
Какое-то время они ехали в тишине, слышно было только, как шевелится мороз и посвистывают полозья саней, тех, что спереди, и тех, что сзади, и крики возниц: «Понужа́й!», «Понужа́й!»
Мишка прижал ко рту руку в вязаной варе́ге и отогревал её дыханием.
– Каво ревут «понужай»? И так нюх в нюх идём. Не околел ещё, ваше благородие?
– Нет!
– Ну ин ладно! Это я про это – инерал он и есть инерал, даром что немец, Каплин твой! А царя-то пошто не уберегли? Зачем обидели его, да так, что он аж отрёкси? Это ж каку ссору надо было сотворить в столицэх, чтоб так царя досади́ть. Тышу лет он правил, а тут отрёкси! А?
Пока Александр Петрович думал, что ответить, они нагнали другие сани.
– Ты спросил меня, почему кожу́х мой не по фасону, глянь на энти сани, что сейчас обгоним…
Александр Петрович посмотрел, в санях сидела закутанная баба, а с ней пятеро или шестеро детей.
– Семеро! – сказал Мишка. – Самый младший, поскрёбыш-то, у ней на грудях замотанный. Хотя ежели по правде, то шестеро, он у ней уж помер, но не отпущает она его. Дай-ка ей рыбки вяленой, вона из энтого мешка, да тольки брось, в руки не давай, и в зенки прямиком не гляди, а то ки́дается.
Александр Петрович порылся и из зашитого суровой ниткой мешка вытащил за хвост стоячую колом вяленую рыбину. Мишка оглянулся, увидел рыбину и согласно кивнул, нукну́л лошадке, дал вожжей и поравнялся с соседними санями. На санях за спиной у бабы боком друг к другу сидели дети, один из них, по виду мальчик, смотрел прямо на Александра Петровича и держал руки, как в муфте, в отрезанном от овчинного тулупа рукаве.
«От Мишкиного кожуха?» – подумал Адельберг, протянул рыбину, но мальчик не пошевелился и не моргнул, а может, в сумерках этого было не разглядеть, и по самые глаза мальчик был поверх шапки замотан толстым бабьим платком.
«Пять! – подумал Александр Петрович. – Уже, наверное, только пять».
Мальчик сидел зажатый своими братьями и сёстрами, видимая часть его лица, нос и щёки были восковые, полупрозрачные и неподвижные. Адельберг приноровился и кинул рыбину так, чтобы она упала, задев спину возницы, но та тоже не пошевелилась. Мишка громче нукну́л и снова щёлкнул кнутовищем.
– Попадья́! – сказал он. – Вот только батюшку еёшнова злые люди на кресте его же церкви и распяли. И как взобралися?
– Большевики?
Мишка оглянулся и неопределённо пожал плечами:
– А хто его знает? Большевики али меньшевики. Вишь, как у них всё запроста – большой, значит, большевик, меньшой, значит, меньшевик, а средний как? Чё ли средневик?
Мишкины сани обгоняли сани попадьи, Адельберг посмотрел ей в лицо и не разобрал, жива ли она.
– …Разе в том дело?.. Медведь на колокольню не утянет, а ежели и утянет, так верёвками не привяжет и гвоздями не прибьёт. Али я не прав? Люди энто сделали! Твари Божьи. Никто не родится большевиком али меньшевиком, у него и имя-то нет, када мамка его тока-тока на свет выпростает: Мишка он али Сашка. И не всяк ещё до имени своего доживёт! А ты про верстовые столбы пытаешь! На кой ляд они ей? Ей уже всё равно, скока она проехала и куда. Она уже тамо-ка! – И он ткнул кнутовищем в небо. – Тольки зря рыбу перевели, дак, это ничево, ещо наловим, Байкал большой, чё даст, всё твое. Царствие ей небесное! И робятишкам еёшным! – Он порылся под полой и вытащил круглый, плотно набитый кисет.
«Забыл, наверное, что у меня просил табак!» – усмехнулся про себя Адельберг.
– На вот! Закури, что ли! Дак ведь у тебя небось и завёртки-то нет. – Он открыл кисет и вытащил аккуратно разорванные газетные листки.
Александр Петрович, душа которого стала холодеть, то ли от мороза, то ли от того, что он только что увидел, был благодарен Мишке за табак, за то, что он говорит, за то, что едет, и мало ли ещё за что?
– А у нас поп сбежал сам, к красным, к партизанам, молодой ишо совсем! – сказал Мишка. – Но удиви-и-ил, вот-те крест! Причащаит он их там, что ли? Так вот детишки наши, у меня три внучки, уж год как неучами растут, грамоте не разумеют, а энто не дело.
– Так и что? – удивился Александр Петрович, о таком он слышал впервые.
– Ну а как, што? К примеру, ты человек столичный, видать, да из егерей, а можа, и гварде́я какая, так, стало быть, надо думать, и царя-батюшку вида́л?
– Видел!
– Значить, образованный!
Адельберг замялся.
– Вижу, что образованный. Как жеть, быть в столицэх, да при царе, и необразованным! А, к примеру, заморскими языками владеишь?
– Какие тебя интересуют? – спросил Александр Петрович, ему стало любопытно. – Может, тебя монгольский интересует? Граница рядом.
Мишка махнул рукой и досадливо поморщился.
– С бурята́ми? – По-сибирски он сделал ударение на последний слог. – Не, с энтими я и сам, слава тебе Господи. Даром, что ли, бок о бок трёмся. Какой-нибудь позаковыристей!
– Китайский, французский, английский, немецкий! Какой?
Мишка оглянулся:
– О! Энтим, немчуры который! Скоро всем на Руси жиды да немчура заправлять будут!
– Это с чего же ты взял?
– Как так с чего? – Он изумился. – В Иркутске что ни лавка, то немец. Скобяное – немец, мануфактура – немец, наряд какой дочке или внучкам купить али струмент – снова немец. Ты сам-то кто? Случаем, не немец?
– Немец! – рассмеялся Александр Петрович. – Да только матушка моя русская.
– То-то и оно! Тятька твой немец, а на русской женился, стало быть, и она немка, и не была, так стала! Вот я и говорю, коли кругом немцы, так, знать-видать, его и надобно учить. А тут и русскому – некому, коли свой поп-грамотей сбёг.
В разговорах они ехали до полной темноты. Мишка рассказал, что его жена умерла при родах и оставила дочь, а та вышла замуж и родила ему трёх внучек, погодок, младшей исполнилось шесть лет, а муж оказался хворый и в верхнеудинской больнице умер. Вот для них на «промыселдобывание» он и поехал, да ещё за городскими новостями.
Далеко впереди показались огни.
– А тебя как по батюшке кличут? – спросил Мишка и оглянулся.
– Александром Петровичем!
– Дак вот, Петрович! Глянь, воона вдаль, по леву руку! Вишь, огни?
– Вижу, а что там?
– А ты не понужай! Это Черемховские копи, угольные. Самые что ни на есть красные. Тут тракт от них боком проходит, а вёрст через тридцать дорогу-т пересекает, а дале ужо Иркутск, тожеть красный! Мне туды надоть, в городу дело есть, но там я с тобой, даже ежли ты шинелишку скинешь, не проеду. Так-то! Тама ваши третьего дни красным сильно наваляли, да не осталися, ушли…
Александру Петровичу вдруг стало досадно: «Чёрт бы тебя побрал! Ехали-ехали!..»
– На другие сани тебя пересадить – не возьмут, все полнёхоньки, сам видишь. К чехам тебе надоть – красные к ним в вагоны не суются! Ты же немец, по-ихнему талдычить умеешь?
– Умею!
– Подъедем, ты и договорись. Прикинься тольки не ахвицером, а так, городским каким, мол, жену с робятишками догоняешь, кумекаешь? А там что Бог даст, а я тебе рыбки для них подкину, полмешка, и бекешу дам, каку получше, городскую, даром, что ли, выменял?
– Хорошо, Михаил! – сказал Александр Петрович. – Ты выручаешь меня, а я не знаю даже, смогу ли я тебя отблагодарить…
– На Бога надейся! Бог приведёт – тада и отблагодаришь!
Часа через два тракт упёрся в переезд через железную дорогу, по которой вплотную медленно катились составы. Лошадь упёрлась в чьи-то стоящие впереди сани, и Мишка съехал на обочину.
– Ну вот! Сейчас я ему овса подкину, всё одно стоять незнамо сколь, а ты прощава́й, а можа, ещё и свидимся.
Мишка вытащил из-под Адельберга мешок с овсом и пошёл подвешивать.
– Иди, Петрович! Долгие проводы – лишние слёзы.
Адельберг слез с кошевы, закинул мешок с рыбой за плечо, зашагал по утоптанному тракту к переезду и вдруг услышал сзади Мишкин тихий голос, так близко, как будто бы Мишка шёл за ним и шептал прямо в ухо: «А Колчака тваво, абмирала, краснюки то ль вчера, то ль позавчера расстреляли да в Ангару и скинули, прямиком под лёд, так что, Петрович, будь настороже!» Александр Петрович вздрогнул и оглянулся: справа от него стояла вереница саней, на которых сидели люди и почти не шевелились. Мишки близко не было. «Неужели послышалось?» Он постоял и двинулся дальше. «Расстреляли!» – снова услышал Адельберг Мишкин голос. «Да нет, ерунда! Как это может быть и откуда ему знать?» Он поддёрнул лямки мешка и обтопал с сапог снег.
Впереди в темноте, на фоне медленно катящихся без огней вагонов угадывалась полосатая будка и чернел дом путевого обходчика, он подошёл к будке: та была пуста, шлагбаум открыт, и он увидел, что в доме обходчика все окна и двери заколочены досками. «Мертвечи́на!» – мелькнуло в его голове. Он снял мешок, развязал, вытащил рыбину хвостом наружу и снова завязал в расчёте на то, что, если увидят рыбий хвост, можно будет завязать разговор и напроситься в вагон, и пошёл вдоль железнодорожного полотна.
Глава 2
Адельберг шёл рядом с медленно катившимися, наглухо закрытыми вагонами. Он думал о германской войне, когда солдаты австро-венгерской армии, чехи и словаки, в Галиции, на Юго-Западном фронте, сдавались в плен и сами выдавали русским «братьям-славянам» расположение своих частей, рассказывали о желании освободиться от австрийского императора и построить свою свободную Чехию, просились в строй… Вспомнилась их ненависть к австрийцам, немцам, а особенно к мадьярам.
«Нет! Тут Мишка дал мне неверный совет. Немцем представиться мне никак нельзя!» Он полез в нагрудный карман френча и нащупал там справку на имя тверского губернского статистика Александра Петровича Кожина: «Вот это будет лучше!»
Адельберг посмотрел вперёд и увидел, что в следующем вагоне из приоткрытой двери на снег падает и мелькает узкая полоска света, и вдруг в черноту ночи, кувыркаясь и сверкая искрой, вылетел окурок.
«Сейчас закроют, и уже будет не достучаться», – подумал он и увидел, как полоска света стала сужаться, видимо, в вагоне уже докурили и стали закрывать дверь.
Он побежал, догнал вагон, грохнул кулаком в стенку и громко закричал:
– Эй, брате, есть рыба, если «Бе́херовки» глоток нальёте, отдам полмешка!
Дверь поехала обратно, и в светлом проёме показались две головы:
– Откуда пан знает про «Бэ́хэровка»? Я за глоток «Бэхэровка» сам полвагона отдам!
Надо было быстро что-то соображать.
– А водки или самогона? Замёрз, уже ног под собой не чувствую!
– А откуда у пана рыба?
– На тракте на серебряный портсигар выменял. Рыба, сказали, байкальская, хорошая.
– Рыба – это, пан, добре, но краще было б, чтоб портсигар остался у пана. – И дверь снова поехала.
– По́стойте, брате, пустите хотя бы отогреться, я вашим брата́м много в Галиции помогал.
– Когда, пан?
– В июле шестнадцатого и позже тоже. – Адельберг старался говорить быстро, при этом он так же быстро шёл и уже начал задыхаться.
– А где?
– В Галиче, Станиславе, Надвурне!..
– И что пан там делал?
В этот момент вагоны загремели, задрожали и резко остановились. Раздвижная, на роликах, тяжёлая дверь дрогнула и покатилась, полностью открыв проём: на пороге стояли двое мужчин в белом исподнем, в австрийских каскетках и в валенках.
– Пан, прыгай и мешок не потеряй!
Адельберг взялся за порог вагона и почувствовал, как руки сверху ухватили его за плечи бекеши и мешок, и испугался.
«Сейчас сорвут с меня всё и вытолкают вон!»
– Не бойся, пан, нам ни рыба, ни шуба твоя не нужно, прыгай швидче! Мороз!
Адельберг сильно оттолкнулся от земли и закатился на деревянный пол теплушки, передохнув, сел, поправил на коленях полы бекеши, поддёрнул верёвочные лямки мешка и поднял глаза.
«Пусть делают что хотят! Не уйду!»
– Как пана по имени?
Над ним стояли двое рослых мужчин и глядели в упор.
Адельберг набрался духу и громко выпалил:
– Кожин Александр Петрович! Начальник штаба 1-й Заамурской бригады Юго-Западного фронта, подполковник. На статской службе…
– Пану не надо так кричать! – сказал один из них. – Пусть пан встанет и… – И он показал на роскошное ампирное, обитое розовым шёлком, с подлокотниками кресло, которое стояло рядом с дверью, – сядет тут! Вон здесь! – И подал руку.
Адельберг встал:
– Мне неудобно, чистое кресло, а я в санях сидел…
– Это ничего, пан Божин, запачкаем, выкинем, у нас е́щё есть!
Адельберг огляделся, он слышал, что чехи везут с собой много всякого добра, но в этом вагоне!..
– Садитесь, пан Божин! Вацлав, ты слышал, какая у пана фамилия, Божин! Какая красивая фамилия! Это от слова «Бог»?
Адельберг понял, что оказался обязанным ошибке их слуха, и решил – раз Божин, значит, Божин.
– Да, брате!
– А как пан Александр оказался в этот медведь-угол?
– Пробиваюсь к своим.
Чех насторожился:
– К своим, в бригада?
– Нет, к своим – это к семье.
– А где у пана семья?
– Семья у меня в Верхнеу́динске, год назад я отправил их из Москвы, у моей жены отец – верхнеудинский рыбопромышленник.
– Тут рыба, там рыба, пан так любит рыба?
Первый чех с хитрецой подмигнул второму, которого назвал Вацлавом.
Адельберг тоже улыбнулся:
– Здесь всё держится на рыбе. Да на золоте.
Чехи переглянулись.
– Так, может, у пана Александра есть тут родственник золото… как это… промышленник?
Адельберг понял, что сказал лишнее, в это время оба чеха, Вацлав, который был помоложе, и второй, имени которого Адельберг ещё не знал, подошли к нему вплотную. Стоя рядом с креслом, недалеко от двери, он прикинул, кого бить первым и как быстрее оказаться у дверного проёма, но в этот момент вагон снова сильно дёрнуло, и чехи почти повалились на него. У двери стволами к стене стояли два бельгийских пятизарядных маузера с примкнутыми штыками, до них можно было дотянуться, но от толчка они тоже повалились. Адельберг воспользовался замешательством и быстро вынул из мешка торчавшую рыбину.
– Золотом мои родственники не промышляли, а рыба – вот она.
Чехи, ещё пошатываясь после толчка и держась друг за друга, неловко улыбнулись и представились:
– Ефрейтор дру́гий драгунский полк Войтех Лебе́да.
– Рядовой саперный команда пятый пехотный полк Вацлав Ко́ллар.
Адельберг подал им руку:
– Та война закончилась, брате, сейчас другая война, и мы все – просто солдаты! Были!
– а́но, пан подполковник, а́но! Были! – И они закивали.
– Так, может, разделите трапезу с солдатом?
– Можно, пан Александр!
Войтех и Вацлав пододвинули к креслу ломберный столик орехового дерева и рядом поставили ампирные стулья, обитые таким же розовым шёлком.
«А гарнитур, видимо, из одного имения или, по крайней мере, от одного мастера!» – подумал Адельберг.
– Пан Александр – добрый пан, за рыба спасибо, но мы его угостим из наших запасов. – И чехи стали протискиваться в глубь теплушки, между тесно поставленными ящиками, свёртками, мешками и мебелью.
В вагоне было тепло, Адельберг снял бекешу, накинул на спинку кресла и с ужасом заметил, что на его френче остались полковничьи погоны, но чехи были заняты и на него не смотрели, он их быстро отстегнул и сунул в карман.
Теперь он мог оглядеться.
Вагон-теплушка освещался двумя керосиновыми лампами, висевшими на противоположной от двери стене. Они горели ярко, достаточно, чтобы можно было разглядеть, что в углах вагона диаметрально друг к другу расположились два накрытых плотными холстинами рояля, под ними стояли снарядные ящики; рядом с роялями вплотную к стенам были того же орехового дерева, как и ломберный столик, застеленные шёлковыми одеялами кровати с шёлковыми же подушками; друг на друге ножками вверх нагромоздились стулья; на роялях, в некотором порядке красовались бронзовые и мраморные настольные лампы, каминные часы и много других дорогих безделиц, которым или не хватило места в снарядных ящиках, или они были поставлены на виду, как в городской гостиной, чтобы радовать глаз своим новым хозяевам.
Вацлав и Войтех порылись в больших плетёных бельевых корзинах и вытащили несколько свёртков, каждый – свой. Через несколько минут столик был накрыт английскими мясными консервами, головкой сыра и чем-то ещё в промасленной газете, пока не развёрнутой, но от чего хорошо пахло копчёным мясом или колбасой. Поставив всё это так, что уже не хватало места, Войтех и Вацлав снова отправились к своим корзинам и вынули, приятно звякнув, высокие хрустальные гранёные стаканы и серебряные приборы в наборе, потом Войтех спросил Вацлава:
– Сегодня чей очэрэдь?
Вацлав сказал:
– Мо́я! – и вытащил четверть, заткнутую настоящей пробкой.
– Это, пан Александр, конечно, не «Бэхэровка», но пить можно!
Всё это они делали медленно, размеренными, уверенными движениями людей, давно обживших своё жилище на колёсах. В четверти была прозрачная жидкость желтоватого оттенка, и на поверхности плавали оранжевые ягоды.
– Мы, пан Александр, дома это не пьём. Это чистый спирт, с ромашкой…
– Морошкой, наверное, – предположил Адельберг.
– Ано, пан Александр, – то есть правда! С морошкой. Нас тут научили!
– А правильно разводить научили? Чистый спирт!
– Думаю, что научили, но, може, пан умеет это делать кра́ще?
– А вода есть?
– Конечно! Мы растаем снег, – сказал Войтех и указал на стоявшую на кирпичах, закреплённую в центре теплушки буржуйку.
«Как всё домовито! – невольно подумал Адельберг. – Всё есть и всё на своих местах!»
– Но вода должна быть холодной!
– Ано, пан Александр, ано, есть и холодный во́да.
– Ну, тогда будем делать гидратацию спирта.
Адельберг взял пустой стакан, Войтех вынул из четверти пробку и передал бутыль, Адельберг налил немного спирта, долил столько же воды и плотно накрыл стакан ладонью.
– Что-то будет, пан Александр?
– Чистый спирт сжёг, – он поискал подходящее слово, – убил ягоду, которую вы бросили.
Чехи переглянулись.
– Сейчас вода её немного разбудит, и у нас получится что-то вроде ягодной настойки. А ладонью я накрыл для того, чтобы быстрее прошла температурная реакция. – Он поднял стакан и дал потрогать его Вацлаву.
– а́но, пан, правда, стакан тёплый. И так надо делать каждый раз?
Адельберг улыбнулся:
– Если есть пустая бутылка, можно развести сразу целую и на небольшое время оставить её на морозе.
– Пан химик?
– Нет, но на фронте чему не научишься. У меня был вольноопределяющийся, учитель химии, он научил. Теперь можно разливать.
Войтех развернул газету, там действительно оказалось копчёное мясо, поднял с пола винтовку, отстегнул штык и открыл банку с консервами.
– Я люблю, когда человек умеет делать что-то сво́ими руками, я делаю мебель, а Вацлав работал на типография. – Он посмотрел на своего товарища: – Вацлав, давай выпьем за такое приятное и неожиданное знакомство с паном Александром Божин, и за его жену пани Бо́жинову, и его дети. У пана есть дети?
– Да, сын!
– На́здар! За ваша се́мья и за ваш сын!
Они подняли стаканы, чокнулись, потом вдохнули полные лёгкие воздуха, зажали пальцами носы, выпили и шумно выдохнули.
– Это уже не спирт, это водка, настойка, – с улыбкой сказал Адельберг и выпил свой стакан без предосторожностей.
Чехи задумчиво глядели на свои пустые стаканы и чмокали губами.
– Одлично! Водка! Правда, водка, и приятно пахнет ромашкой!
– Морошкой, – с улыбкой поправил Адельберг.
В это время впереди по ходу поезда раздалась ружейная и пулемётная стрельба; чехи переглянулись, Адельберг переломил пополам галету, хрустнул ею и сказал:
– Трёхлинейка и «гочкис», наверное, впереди Черемховские копи…
– У нас информация, пан Александр, в том посёлке много красный рабочий, а дальше Иркутск, – сказал Войтех; чехи утёрли ладонями губы и стали выбирать, чем закусить.
В теплушке было покойно и тепло, поезд шёл медленно и ровно, без толчков; случайная стрельба, которая иногда звучала извне, им, людям, прошедшим войну, была привычна. Адельберг успел присмотреться к Войтеху и Вацлаву; видя, как они мирно выпили и закусывают, он вдруг ощутил сильное желание спросить про Колчака, про обстановку вообще и про всё, что он пропустил, пока плёлся со своим эшелоном в хвосте событий и сидел в каталажке, но что-то его удерживало. Он подавил в себе это желание и, только чтобы поддержать разговор, задал вопрос:
– Разве у вас с красными нет договорённости?
– Как нет? Конечно есть! Но иногда они хотят нас немного грабить! Им не хватает огнеприпасов…
– Снаряд и патроны… – пояснил Вацлав.
– …чтобы окончательно разбить ваши белая армия, – продолжал Войтех.
– У них на восток нет армия, есть только рабочие отряды и партизаны, – снова пояснил Вацлав.
– …Потому между наши вла́ки есть бронепоезд на безопасность.
– А большевики проверяют ваши вагоны?
– Попытка делают, но мы не позво́лям!
– А если силой?
– У нас тоже есть сила! Пан опасается?
– Я хочу найти семью и не хочу, чтобы этому что-то помешало.
– Пусть пан Александр ничего не опасается, пан наш гость, и мы его в обиду не дадим. Но у пана Александра нет другой вопрос? Пан не хочет знать про Колчак?
Вопрос был неожиданный, буквально минуту назад он сам хотел его задать; он хотел ответить «Хочу!», но только кивнул.
– Колчак арестовали большевики, он сейчас в Иркутск, а генерал Каппель умер от… – Войтех постучал себя кулаком по груди, – инфлюэнца и… – и показал на свои ноги около ступней, – мороз ноги!
Адельберг посмотрел на Войтеха, потом на Вацлава, тот согласно кивнул и тоже провёл по воздуху около своих ног ниже колен ребром ладони. Адельберг перестал жевать.
«Господи, неужели же это был… я слышал… голос Мишки? Но он сказал, что Колчака расстреляли! – пронеслось у него. – А как же?..» Он хотел спросить Войтеха, но тот его перебил:
– Мы ниче́го дру́гой не знаем, мы простой во́яку! Но… – Войтех горько усмехнулся, – Россия велика страна, и у неё есть ещё много храбрых генералов. Пусть пан делает ещё одну гидру… спирт, мы вспомним ваших генералов! Потому что они были и есть – поэтому мы сейчас едем домой!
Адельберг не заметил, как Вацлав подоткнул ему под край тарелки пачку сигарет, но почувствовал запах табака; Вацлав забрал пачку и снова подоткнул уже открытой. Адельберг закурил и стал разводить спирт, чехи смотрели на него, когда всё было готово, они взяли стаканы и не чокаясь выпили. Пока закусывали, тоже молчали и что-то подкладывали в тарелку Адельбергу, он этого почти не замечал, ломал пальцами галету, потом вздрогнул, выпил и обвёл взглядом обоих. У него внутри что-то всколыхнулось, он продолжал грызть галету и вдруг спросил:
– А почему вы не с красными, вы ведь тоже рабочие?
Войтех с Вацлавом переглянулись, Войтех взял бутылку и налил всем по половине стакана:
– Потому что у них сво́я революция. Ру́ссове па́нство ничего нам не сделало пло́хо, а со своим панством мы едем разбираться.
– Вы тоже будете делать революцию? – спросил Адельберг.
– Нет! Германская империя и Австрийская империя те́рпили поражение, и мы будем делать новую, свободную Чехию. Так нам говорит наш Национальный комитет. С красными много венгры, мадьяр, нам с ними не по пути.
Войтех сказал это медленно, тихо, без интонаций и чокнулся с Вацлавом.
«Наверное, я веду себя неосторожно!» – подумал Адельберг, но всё же спросил:
– А вы думаете, вам удастся это сделать без революции?
– У пана Александра больная душа! – Войтех посмотрел на своего товарища, и Вацлав ответил ему таким же взглядом:
– Мы видим, что в России происходит! Как много нарушений!
– Разрушений! – поправил Адельберг.
– а́но, пан Александр, а́но, разрушений! – Войтех говорил медленно и иногда помогал себе такими же медленными жестами. – Но наша страна очень маленькая и очень красивая, и мы так не хотим. Каждая страна должен быть свой хозяин. Пусть пан делает ещё один гидра… – он посмотрел на Адельберга, – революция.
– Гидратация! – Адельберг почувствовал, как напряжение стало спадать: «В самом деле, чего я к ним? Они простые «вояку», надо сказать им спасибо за то, что они пустили меня, да ещё и кормят, и угощают, и рассказывают что-то!»
Он налил воды, накрыл стакан ладонью и почувствовал, как её всасывает внутрь.
– Руссове народ – хороший народ, славяне, братья, – сказал Войтех, он вёл себя в теплушке как старший, по-хозяйски, но с уважением, и Вацлав, который был моложе Войтеха, с достоинством ему подчинялся. – Одличная гидратация! Я догадался, чем пан занимался на фронте, – сказал Войтех, обращаясь к Вацлаву. – Пан Александр делал сортировка из нас, военнопленных. Поэтому, Вацлав, мы сейчас живые и отступаем домой. Поэтому пану Божину – на́здар!
– Если так будем отступать, летом будем дома! – сказал молчавший до тех пор Вацлав, и оба засмеялись.
– Благодарю вас! – сказал Адельберг, он вдруг почувствовал голод, и его рука потянулась к большому куску толсто нарезанной копчёной говядины.
– Пану надо много покушать. – Войтех встал со стула, достал из своей корзины красивую, с перламутром десертную тарелку и вывалил в неё из банки тушёнку. – Одлично! Выпьем эту рюмку за нашего «Бэ́хэровка».
Вдруг Адельберг оторвался от еды, он не поверил своим ушам, когда откуда-то до него донёсся женский смех, он посмотрел на чехов и понял, что с ума он не сошёл.
– У нас весёлые молодые соседи…
– И соседки, – сказал Вацлав, и оба снова рассмеялись.
Поезд катился медленно, ускорялся, притормаживал, останавливался. Во время одной из таких остановок за дверями, сначала издалека, а потом ближе, послышались голоса, они приближались, уже можно было различить слова, и вдруг в деревянную стенку чем-то ударили, как понял Адельберг, прикладом винтовки.
