Евгений Анташкевич
Харбин
Александр Петрович говорил, он перешёл на шёпот, потом ему показалось, что Анна уже спит, и он замолчал, однако мысли в голове текли, и он вспомнил свой последний вечер в Москве, когда на крепком венском стуле из верхних опустевших комнат перед старым колченогим столом в полуподвале они сидели с Ренаткой, остатками закуски и недопитой бутылкой самогона. Ренатка уже клевал носом и отстал с вопросами; он закутался в когда-то цветистое, но уже серое и лоснящееся одеяло и посапывал. На улице, где-то совсем близко, свистели, слышался топот ног, клацанье затворов и крики: «Стой!» И так каждую ночь. Но уже никого, кто в этот момент был не на улице, это не пугало, но страшно было оказаться прохожим: или ограбят и убьют, или арестуют и, скорее всего, тоже убьют. На столе на донце старой консервной банки догорал свечной огарок, огонёк то исчезал, тихо умирая, то подмигивал утопающим в воске фитилём, потом пыхнул в последний раз… Надо было зажечь другую свечу. Оставаться в Москве было опасно. Из соседних домов люди скрытно кланялись, и никто не выдал, хотя если ЧК допытается, что он живёт по чужим документам… Об этом не хотелось думать. Но как без этого? Не думать нельзя: такая повсеместно разлилась остервенелость, а многие шли служить к большевикам. Отрабатывали жизнь? Или верили в светлое будущее? Бог их разберёт! А может, так и надо, может, перебесится народ, да и начнёт строить новую жизнь какую-то, ведь люди же когда-то напьются крови. Сколько её выпили на фронте! Всё мало? Когда в начале июня в Самаре образовалось антибольшевистское правительство и стало известно, что войсками командует подполковник Каппель, Володя, – Самара от Москвы была в направлении на восток, – он решил, что надо ехать туда… И будь что будет…
Воспоминания, картинка за картинкой, возникали в голове. Рядом тихо и тепло дышала в плечо заснувшая Анна, ему уже и самому хотелось спать, но сон как будто бы кто-то выталкивал. Александр Петрович услышал, как по листве в саду стучали капли, снова пошёл дождь, быстро разогнался и стал бить в окно. Он встал, закрыл створки, шум дождя превратился в ровный гул, но скоро ослаб, и только отдельные капли мерно падали с крыши на жестяный подоконник. Под одеялом рядом с Анной было тепло, Александр Петрович придвинулся вплотную и почувствовал, что все его волнения были зряшными и несправедливыми, была Анна, его Анна… тогда он подумал, что больше с ней никогда не расстанется, что не нужна ему отдельная спальня и хорошо, что он не спросил про рояль: «Понятно, что продала, – нужны были деньги!» – И он заснул.
Глава 12
Когда в дверь тихо постучали, Александр Петрович не проснулся, а только повернулся на бок, лицом к окну. Анна проснулась.
– Да, Сашик, входи, – сказала она, но тут же опомнилась и попросила почти шёпотом: – Подожди, сынок! Подожди! Я сейчас к тебе сама выйду!
Она лежала под лёгким покрывалом, её ночная рубашка висела перекинутая, рукой не дотянуться, через спинку стула. Раньше, если она не вставала до того, как проснётся сын, он приходил к ней, заспанный, и ложился рядом, это стало обычаем. Он снова засыпал «у мамы под бочком» и спал ещё полчаса или час, пока не приходило его время вставать. Она поднималась, готовила завтрак и только потом будила сына. Сейчас она вовремя опомнилась и попросила Сашика не входить.
Александр Петрович ещё спал, Анна повернулась к нему и обняла. «Сколько мы тебя ждали, а сейчас я не пустила к тебе сына! Это не важно, что вы – отец и сын! Сашик никогда не видел в доме мужчину, а тем более в одной постели со мной. Не хочу, чтобы он начал ревновать и у вас испортились отношения. Пускай сначала привыкнет! А от себя я тебя больше не отпущу!» Она села, спустила с постели ноги и накинула рубашку. Всё правильно, стрелки часов показывали семь утра, это было обычное время, когда Сашик просыпался и начинался их день. Она встала, одёрнула рубашку, застрявшую на бёдрах, и подошла к будуару: «Дождалась! Я дождалась!» Она не спала почти всю ночь и слушала, что ей рассказывал Александр, и только к утру позволила сну настигнуть себя. Когда уснул Александр, она не помнила.
Ароматным палисандровым гребнем она расчёсывала волосы и через зеркало смотрела на спящего мужа. «Господи, сколько же ты вытерпел, пока…» Она надела мягкие туфли с белой выпушкой и тихо вышла из комнаты.
Стук в дверь Александра Петровича разбудил. Он сразу понял, что это сын, и что своим появлением в доме он, наверное, что-то нарушил, и что Сашику он хотя и отец, но при этом всё же незнакомый мужчина, а отцом ему ещё надо стать. Поэтому, чтобы не нарушить привычного распорядка в доме, он сделал вид, что спит. Он просыпался и до этого, его сон был лёгкий и тревожный: каждый раз, очнувшись, он не понимал, где находится – но это было не купе, и не Мишкино зимовьё, и не тайга, через которую он ехал на телеге. И тогда он с облегчением обнаруживал, что лежит раздетый, не в брюках и не в сапогах, и даже не в онучах, а на мягкой свежей постели, в комнате с белыми стенами не из брёвен, между которыми свисают мох и бороды пакли. Тогда он рукой под покрывалом нащупывал бедро жены, гладил тёплую гладкую кожу, боялся разбудить и не мог этого не делать. А сознание подсказывало, что он дома… И ему не хотелось снова засыпать, чтобы проснуться где-то далеко или быть ещё в пути.
Он слышал, как Анна вышла.
Сашик сидел на кровати и смотрел на маму, Анна подошла, присела на корточки и прижала к груди его голову.
– Сашик, ты рад, что папа вернулся? – спросила она и посмотрела сыну в глаза.
– Конечно рад, мамочка! Я же его сразу узнал, он как на фотографии, он совсем такой же…
Анна промокнула слёзы.
– Ты почему плачешь, мамочка? Папа точно такой, как ты мне рассказывала… Можно мне к нему?
– Это от радости, сынок, это от радости! Подожди, пусть он немного ещё поспит, он так долго к нам ехал!
– А можно я покажу ему, как я его нарисовал?
– Можно, но чуть попозже, когда проснётся, хорошо? А почему ты вчера не показал?
– А я забыл, а ночью вспомнил!
– Конечно покажи, а сейчас одевайся!
Анна вышла из детской, взяла кувшин, перекинула через плечо полотенце, налила воды и тихо внесла всё это в спальню. Александр Петрович не спал, он сидел на высоко взбитой подушке и, когда она вошла, протянул руку.
– Подойди ко мне, – попросил он. – У нас дверь не запирается?
– Нет! – тихо засмеявшись, ответила Анна и поставила кувшин на подоконник. – Мне не от кого было её запирать! Дома я да Сашик. – И она присела на край кровати.
Александр Петрович смотрел на неё, не отрываясь.
– Ты что? Почему ты на меня так смотришь? – спросила она.
– Я любуюсь тобой! – И он притянул её к себе.
За дверью послышались шаркающие шаги, но это был не Сашик, потом хлопнула дверь, в ванной комнате застучал железный носик умывальника, и раздалось громкое сморкание и прокашливание.
Они тихо рассмеялись.
– Какой он смешной, этот Кузьма Ильич! Где ты его взял?
В дверь постучали настойчиво.
– Иди к нему, он тебя всё утро ждёт, – прошептала Анна и сказала громче: – Сейчас, Сашик, сейчас папа к тебе выйдет!
Через несколько минут Анна стояла у зеркала и осматривала себя; она надела корсет и шуршащую нижнюю юбку с широким поясом. Корсет, волосы и юбка были одного оттенка – тронутая солнцем blonde. Лицо, плечи и открытые руки были белые, даже немного бледные, и она их никогда не пудрила. Она посмотрела на кисти рук, только что намазанные кремом, от этого в спальне легко пахло лавандой, сегодня её руки уже не горели болезненной краснотой. Анна немного растянула шнуровку на корсете и оправила юбку. За глаза её фигуру сравнивали с фигурой Иды Рубинштейн и шептались, что ей надо бы немного поправиться, а ей нравилось, она чувствовала себя лёгкой. И Александру нравилось, он говорил, что она светлая и воздушная, «как облачко». Корсет слегка жал, и она ещё немного растянула шнуровку и подтянула за верхнюю кромку, подняв грудь. «Сейчас я уже не Ида Рубинштейн…» – подумала она, поставила ногу на пуф и стала надевать чулок. Она знала, что после родов немного налилась и в груди, и в бёдрах, и очень боялась, как к этому отнесётся Александр. «А он, по-моему, даже не заметил или промолчал». Анна выпрямила одетую в чулок ногу и легко повернулась коротким фуэте. Когда в танце «Семи покрывал» на сцене появлялась Ида Рубинштейн в роли Саломеи, служанки помогали ей выйти из паланкина и освобождали от лёгких полупрозрачных шалей, обёрнутых вокруг её стройного, необычно худого тела, и вот остаётся последняя шаль, самая прозрачная, полуобнажённая Ида – застывшая хрупкость, – она отбрасывала от себя и её.
«А Саша рассказывал, что мужчины в партере в этот момент начинали шевелить пальцами!.. Говорят, она сейчас в Париже… конкурирует с самим Дягилевым!..» Анна хотела надеть другой чулок, и в этот момент в дверь постучали, она вздрогнула:
– Сейчас, сейчас! Ещё пять минут, и я готова!
Она не определила, кто стучал, муж ли, сын ли, и ей было радостно оттого, что она могла гадать – кто это.
Ещё вчера всё было по-другому.
* * *
Чёрная лакированная рессорная коляска легко шуршала резиновыми шинами по харбинской брусчатке и уже миновала железнодорожные пути и въехала на Офицерскую.
Сашик и Кузьма Ильич сидели спиной к извозчику, оба крутили головами. Сашик что-то показывал старику в незнакомом городе. Кузьма Ильич, как и вчера, раз за разом с удивлением обнаруживал, что Харбин – это «никакой не Китай», и только крестился и шевелил губами, когда видел редких в русских кварталах китайских рикш: «Надо же, иноверцы! И людей взнуздали!», а иногда тихо плевался, когда рикши везли русских – дам или господ: «Прямо патриции античные! Настоящий Вавилон! Эх, Царица Небесная!»
Сегодня утром его разбудил звон колоколов. Когда он проснулся, то в первый момент даже не понял, что его разбудило. Он несколько мгновений вслушивался; звуки, которые коснулись его слуха, были знакомые, такие, как он слышал в детстве и в юности: тихие и густые колебания заполняли через открытое окно его комнату и вливались с тёплым разреженным утренним воздухом. Вдруг ударило совсем близко, очень звонко, как будто прямо в ухо, – во всех харбинских церквях оповещали о начале утренней службы. «Колокола!!! Господи Иисусе! Это же колокола!!!» Кузьма Ильич вскочил, стал одеваться, второпях не попадая в брючины, рукава новой одежды, и даже вспотел.
Вчера вечером он слышал колокольные звоны, они долетали, но в доме было слишком шумно и суетно, это отвлекало, но он чувствовал, что слышит что-то знакомое и родное. До этого он не слышал колокольных звонов уже… «Сколько лет? На германской были походные церкви, у Верховного была своя, домовая, в Омске звонили, а после Омска мы только ехали или шли… А в Благовещенске… – Он попытался вспомнить, слышал ли он звон колоколов Благовещенского собора, но не смог. – Может, и звонили, а я не помню…» Он кое-как оделся и решил, что добежит до расположенного поблизости собора, мимо которого они вчера прошли, и вдруг вспомнил, что Александр Петрович обещал, что сегодня они поедут в Иверскую церковь и поклонятся праху генерала Каппеля.
«Так! – подумал он. – Если я сейчас уйду, а они наверняка ещё спят, – они меня потеряют и поедут к Иверской сами, без меня!» Он сел на стул и посмотрел на часы. «Жалко будить. Ещё так рано! Но что же делать?» Вдруг он услышал, что у него за стенкой, в соседней комнате, в детской заскрипела кровать, зашевелился Сашик, наверное, он уже встал. Кузьма Ильич снова посмотрел на часы, было самое начало восьмого, он тихо постучал в стену, через секунду из детской также тихо постучали в ответ. Он услышал, как зашлёпали туфли к его двери, встал и открыл, – улыбающийся во весь рот, стоял Сашик.
– Кузьма Ильич, вы уже встали? Мы едем?
Справа и слева от коляски проплывала зелень молодых деревьев, пыхали гарью редкие автомобили, стучали по брусчатке железными ободами колёса ломовых телег, разъезжавшихся от железнодорожных складов, обгоняли и отставали лихачи. Александр Петрович, Анна, Сашик и Кузьма Ильич ехали в военную Иверскую церковь поклониться праху генерала Каппеля. Анна была в тёмном, скромном и закрытом, Александр Петрович – в чёрной шерстяной паре и в котелке с шёлковой лентой, и даже Сашик уговорил по этому случаю позволить ему надеть форму подготовительного класса коммерческого училища. Он изнывал от жары, но, гордый своей новенькой, ни разу не надёванной формой, терпел.
Анна тоже томилась. Она промокнула платочком пот и поправила короткую вуалетку. Конечно, в такую погоду хорошо бы ехать куда-нибудь на Сунгари: в ажурных перчатках, лёгком платье и с бамбуковым китайским зонтом! Но какая это была ерунда, зато сейчас они едут все вместе.
Александр Петрович смотрел на город и испытывал ощущение перевёрнутого дежавю: он уже всё это видел и не верил своим глазам, поэтому старался держать себя в руках и не давать воли чувствам, готовым нахлынуть.
Он посмотрел на Анну.
«Боже, как же ей жарко в этом платье! Как было бы здорово сейчас оказаться на Сунгари, взять лодку, она надела бы что-то светлое, лёгкое, воздушное, ажурные перчатки, зонт, как бы это было весело!»
Вдруг Сашик заёрзал и спросил:
– Папа, а когда мы Кузьме Ильичу покажем Сунгари?
Александр Петрович посмотрел на сына и подумал: «Почему он вчера показался мне таким маленьким? Он уже совсем большой!» – но Александр Петрович не успел ответить, их коляска уже сворачивала влево, и он увидел покрытый маленькими полукруглыми кокошниками шатёр колокольни Иверской церкви.
– Кузьма Ильич, оглянитесь!
Лошади остановились, Кузьма Ильич сошёл первым и, не оглядываясь, только подхватив за руку Сашика, мелкими шажками засеменил к ограде.
– Кузьма Ильич, а вы видели генерала Каппеля? – спросил Сашик, широко шагая рядом со стариком.
Кузьма Ильич почувствовал, как в его руке потеет маленькая ладошка.
– Видел, Александр, видел, но я тебе потом всё расскажу, а теперь давай поклонимся Господу нашему Иисусу Христу! – Тельнов остановился у входа и размашисто перекрестился.
В это время из открытых дверей вышел священник: в чёрной рясе, с крестом на груди и маленькой планкой ордена Святого Георгия с «веточкой». Он был молод, лет тридцати, не больше, с короткой стрижкой смоляных волос, подкрученными кверху гвардейскими усами и аккуратной эспаньолкой.
«Ни дать ни взять – офицер!» – невольно залюбовался Тельнов.
– Батюшка, а куда тут к Владимиру Оскаровичу? – спросил он.
Священник коротко кивнул, и Кузьме Ильичу представилось, что он ещё должен был щёлкнуть каблуками, но вместо этого священник сделал мягкий жест рукой и пригласил Тельнова и Сашика следовать за ним.
Александр Петрович помог Анне выйти из коляски, снял котелок, вытер со лба пот и протёр котелок изнутри.
– Припекает тут у вас!
– Да, Саша, сегодня жарко, а ночью дождик прошёл, и ничего! Можно было в другой день приехать или утром, пораньше! – сказала Анна.
– Можно, Анни, конечно, можно, но ты же видишь, что со стариком делается и как ему не терпится.
– Да, да, конечно! И пусть их! По-моему, Сашику с ним интересно. Пойдём в тень или в храм?
– В храм!
Иверская, куда они приехали и где был похоронен генерал Каппель, была освящена после Японской кампании, её построили и расписали офицеры и солдаты в память о своих погибших товарищах. Она стояла немного выше Офицерской улицы, рядом ещё не было ничего построено, и её не загораживала зелень.
Они вошли в ограду, Анна по привычке взяла мужа под левую руку и плотно прижалась.
«Вот так вы возвращаетесь! Каждый по-своему!»
Часть третья
Глава 1
Александр Петрович стоял возле зеркала и пытался вставить ножку запонки в тесную прорезь туго накрахмаленной новой манжеты. Золотая запонка не слушала пальцев и выскальзывала, у ножки был пружинный механизм, очень хитрый и капризный, поэтому, как только удавалось хоть немного просунуть ножку в маленькую, узкую, плотно обмётанную петлю манжеты, механизм запонки срабатывал, ножка щёлкала и складывалась, и всё начиналось сначала. Александр Петрович терпел, тихим, почти неслышным голосом ругал всё новое, а в особенности мелкие предметы и так туго накрахмаленные манжеты. В какой-то момент он почувствовал, что надо передохнуть, огляделся и увидел Тельнова.
– Вы чем заняты, Кузьма Ильич?
– Да вот, читаю ежедневную демократическую газету «Заря».
– Все номера подряд? Я вижу у вас их в руках несколько!
– Да, с самого Нового года!
– И что там интересного?
– Всё интересно! – Тельнов поднял голову. – На улице с Рождества собачий холод, носа не высунешь, а почитаешь, и вроде как везде побывал. Вот, к примеру, послушайте! – Тельнов поправил очки и несколько откинул голову. – Вот послушайте: «Вторник, 1 января 1924 года. Номер первый! Поздравления с Новым годом!» – Он прокашлялся. – «Торговый дом «И. Я. Чурин и Компания» просит своих уважаемых покупателей принять поздравления по случаю Нового года». А? Это, значит, и нас с вами! И так целиком вся страница, понимаете ли!
Александр Петрович снова взялся вдевать запонку.
– Что ж тут такого? – Он опустил подбородок на грудь и от этого говорил сдавленным голосом. – Вчера Анни закупила у них половину мясного прилавка, а по моему заказу нам сегодня привезли дюжину Château!
Тельнов пошелестел газетой.
– А вот ещё: «Художественное кабаре «Альказарѣ» в отеле «Хокуман», тут даже телефон имеется, «4018», «поздравляет уважаемых посетителей с Новым годом», и так дальше, а вот… – Кузьма Ильич поднял глаза и увидел, что Александр Петрович, не отрываясь от своего дела, пошёл к двери. – А вы куда? Я ещё не дочитал, тут много …
– Перво-наперво, Кузьма Ильич, – Александр Петрович остановился, – вам, наконец, следует купить новые очки и не портить глаза, и второе: не выбрасывайте этот номер!
– Это почему? – спросил Кузьма Ильич и положил газету на колени.
– Не зна-а-а-ю! – растягивая слова, сказал Александр Петрович, продавливая запонку. – Вот такая мысль пришла в го-о-олову!..
Наконец всё получилось, запонка встала на место и щёлкнула, он облегчённо вздохнул, отвернул от двери, прошёл к средней створке шифоньера, посмотрелся в зеркало и поправил пластрон и бабочку.
– Вот так, Кузьма Ильич!
– Хоро-ош, кавалер, истинно хорош, – промолвил Кузьма Ильич и пожевал губами. – Жаль только вот – не в мундире! А всё ж ответьте мне, почему не выбрасывать?
– Пусть хранится! Не знаю я, Кузьма Ильич! – Александр Петрович одёрнул фрак. – Анни! Ты готова? – крикнул он в коридор и обернулся к Тельнову: – А мундир, уважаемый Кузьма Ильич, хорош при орденах!
Тельнов задумчиво покачал головой:
– Что правда, то правда, на балу будут и те, кто эти ордена получил сидя здесь, у них, конечно, всё при себе! А ваши ордена… – горестно протянул он.
Александр Петрович ухмыльнулся, открыл левую створку шифоньера, достал шкатулку и показал Тельнову Георгия IV степени и Анну с мечами III степени «За храбрость».
У Кузьмы Ильича от удивления открылся рот.
– Сохранили?! Как удалось? Если бы большевики… да за это вас…
– Половина большевиков сами такие имеют, Кузьма Ильич, а мундир… мундир и сшить можно, да только…
Александр Петрович не договорил: в этот момент в гостиную вошла Анна, она на секунду замерла, глядя на в один миг остолбеневших мужчин, и поправила на левом запястье золотую спираль браслета в виде змеи с глазами из синих сапфиров. На ней было длинное тёмно-синее бархатное платье на тонких бретелях, на оголённых плечах лежал золотой газовый шарф с синей каймой, а высокую причёску поддерживал изящный золотой гребень из перевившихся змей с такими же, как на браслете, сапфировыми глазами.
– А вот и я! Осталось только взять сумочку!
Когда стих звук последнего сказанного ею слова, в комнате повисла тишина.
– Ну что вы, дорогие мои? Саша, раз-два-три, отомри! Я уже приготовила, – быстро заговорила Анна, стараясь не показывать своего смущения, – вон же она лежит – на рояле!
Поражённый красотой жены, Александр Петрович сделал несколько неуверенных шагов по направлению к купленному год назад новому роялю, Кузьма Ильич продолжал сидеть с прямой спиной и газетой на коленях.
– Польска краля! – прошептал он. – Марина и Сигизмунд!
– Полноте, Кузьма Ильич! – засмеялась Анна. – Марина была дурнушка! Шучу, конечно, но её прижизненных фотографических карточек не сохранилось.
– И даже дагерротипов, только чёрно-белые гравюры, – тихо сказал Александр Петрович, взял с крышки рояля театральную сумочку из золотой парчи и подал Анне.
В комнату вбежал Сашик и тоже на секунду замер.
– Мама, – он стоял с открытым ртом, – ты такая красивая. Я тебя такой никогда не видел.
Александр Петрович обернулся к сыну.
– Сашик, как тебе не совестно, мама у нас всегда красивая, – сказал он и встал рядом с Анной.
– А вы скоро вернётесь?
Анна присела к сыну и поправила короткий пиджачок с бархатным воротничком.
– Нет, мой дорогой! Мы сегодня вернёмся не скоро, а ты ложись пораньше, тебе завтра на ёлку.
– А кто меня отведёт?
Кузьма Ильич пришёл в себя, хотя невольно ещё продолжал любоваться этой красивой парой.
– Я, внучек! Я тебя отведу, а теперь маме и папе не мешай, и давай мы с тобою почитаем.
Сашик оторвал взгляд от матери и посмотрел на Тельнова:
– Опять историю Пунических войн?
Тельнов улыбнулся:
– Ну если не хочешь историю Пунических войн, то найдём что-то другое.
Анна накинула поверх высокой причёски тонкий пуховый платок, подставила плечи под шубу и сказала:
– Нам нельзя опаздывать, Бэ Вэ этого не любит.
В это время с улицы послышались квакающие гудки клаксона.
– Вот, Саша, видишь, и таксомотор уже подали.
Когда они ушли, Сашик спросил:
– Кузьма Ильич, а кто такой Бэ Вэ?
Тельнов посмотрел поверх очков:
– Бэ Вэ – это Борис Васильевич Остроумов – управляющий дорогой, а чтобы тебе понятно было – считай, что хозяин всей нашей русской Маньчжурии!
