bannerbannerbanner
Харбин

Евгений Анташкевич
Харбин

Полная версия

– Не знаю, что-то в горло попало.

– Ну тогда вот запейте это вашим «кай шуем»! Я правильно произнёс?

Глоток горячей воды немного смягчил горло, шея ещё болела, Александр Петрович повёл головой и почувствовал, что воротник его косоворотки, правая щека и правое плечо пахнут махорочным перегаром.

«Свои!»

Он собрал побольше хворосту и всякого сушняка на берегу и бросил всё это рядом с костром.

«Однако и сегодня поспать вряд ли удастся! Что же это могло быть? Случайность? И кто это мог быть? Неужели люди Лычёва? Но зачем?»

Утром следующего дня они снова уселись на телегу – уставший после двух бессонных ночей Александр Петрович и бодрый и радостный Тельнов. Они заняли её целиком, без соседей, и двинулись в путь. Александр Петрович внимательно наблюдал за караванщиками, конвоем и пассажирами, но хромающего на правую ногу среди них не обнаружил. Он попросил Тельнова его не беспокоить, растянулся на поклаже во весь рост и с мыслью «будь что будет» заснул.

Сон был хрупкий, через дремоту ему всё время казалось, что вокруг происходят какие-то события: что рядом что-то громко лопается, падает, гремит, ктото кричит, кто-то поёт, где-то играют на звонких китайских инструментах. Он переворачивался с боку на бок, и тут же что-то начинало скрипеть, как продольная пила, которой на доски распиливают брёвна; или рядом прямо в ухо разговаривают; а то гремят колёса, и под гору летит телега, а параллельно, стуча на рельсовых стыках, «ноздря в ноздрю» с телегой летит паровоз и поглядывает на него – как-то победно. Александра Петровича это пугало, и он не понимал, где сон, а где не сон. Он открыл глаза. Несмотря на то что он проспал почти всю дневную дорогу, голова была тяжёлая.

Он огляделся. Возы уже завели вкруговую на небольшую поляну между сопками; тайга спускалась к поляне вплотную, и под сопками протекал ручей, к которому с вёдрами ходили люди и зачерпывали воду. Посреди поляны горел большой костёр, от которого шло тепло. Тельнов сидел рядом на телеге и раскладывал еду.

– Проснулись, Александр Петрович! Вовремя! А я тут ужин готовлю. Хотел уже вас будить и идти подогревать, знаете ли, ваш батат!

Александр Петрович сел, потянулся и почувствовал, что шея ещё болит.

– Добрый день… вечер, Кузьма Ильич! Я всю дорогу проспал?

– Так и есть, Александр Петрович! И даже похрапывали! Так я пойду?

– Подождите немного, я схожу умоюсь!

– Конечно, конечно, Александр Петрович! Святое дело! Водичка в ручье ледяная, доложу я вам, освежает!

Александр Петрович спустил с телеги ноги, присел разок для разминки и пошёл к ручью.

Караван распрягли, лошади шумно жевали сено, люди ходили то к костру, то к ручью и что-то варили в котлах, подвешенных на таганах; тихо перебрасывались словами; кто-то закутывался в одеяла и пристраивался спать. Дневную жару сменила таёжная прохлада, и от котелков поднимался плотный, бело-розовый в свете костра пар.

Александр Петрович дошёл до ручья, ополоснул лицо и руки и вернулся к телеге. Тельнов разложил еду, но не притрагивался к ней, пока не вернётся Александр Петрович.

– Я всё же успел немного разогреть батат, без горячего оно плохо.

Сначала ели в тишине, Тельнов быстро справился с бататом, густо посыпая его солью.

– А я вот всё думаю, Александр Петрович, где же мы всё-таки оказались, что это за Китай такой, знаете ли, что китайцев почти нет?

Голова была ещё тяжёлая, и разговаривать не хотелось, но любознательность старика надо было удовлетворить, в конце концов, он сам позвал его с собой, в эту неизвестную старику страну, с неизвестным народом и непонятным языком, а так получалось даже неприлично.

– Это, Кузьма Ильич, даже и не вполне Китай…

– В том-то и вопрос, уж простите, что перебил! К примеру сказать, в Сахаляне мы были, так там китайцев, что в Благовещенске, почти одинаково, а дальше деревня эта… Ай…

– Айхунь!

– …та, что на берегу! И там их не так уж и много. С нами ехали староверы, я с ними разговорился, они говорят, что их деревня вся только русские. Как так получается – и вроде Китай, и не Китай! Странно!

– Почти так и есть. Это самый северо-восточный район Китая, Маньчжурия, когда-то здесь жили маньчжуры. Китайцы живут намного южнее: от Мукдена, или, как они его называют, Шэньяна, на юг, а там дальше пекинская провинция, шаньдунская, потом Шанхай и так далее. Это уже Китай – настоящий.

– Вы там бывали?

– Приходилось! Эти места, северо-восточные, они начали осваивать сравнительно недавно и делали это очень медленно. – Александр Петрович рассказывал и выполнял как бы две задачи: просвещал старика и пытался разговориться сам, потому что чувствовал, что после тяжёлого дневного сна его голова ещё была тяжёлая и медлительная. – Их сюда много приехало, когда мы стали строить железную дорогу; появилась работа, начали строиться города, стало легче осваивать землю, и русских сюда много пришло, из России, из Приамурья, Забайкалья, и жили все довольно мирно…

– Прямо пустая земля до этого была? – Кузьма Ильич явно заинтересовался.

– Не совсем. Были и есть старые китайские и маньчжурские города, вот, например, сейчас мы с вами движемся в Цицикар, это, как я вам говорил, старый маньчжурский город. К тому времени, когда начал строиться Харбин, он стоял уже много лет. Я ведь тоже знаю не так много и не так точно. Знаю только, что до постройки железной дороги китайцев здесь было намного меньше. Вы сказали – Благовещенск! Тоже стоит на отшибе, и Сахалян стоит на отшибе. Китайская цивилизация от Сахаляна далеко. На востоке, если рассуждать от этого места, – Адельберг показал пальцем себе под ноги, – течёт большая река – Сунгари, она впадает в Амур. Там по берегам живёт много людей, и вдоль КВЖД. Вот мы туда и движемся.

– На Сунгари?

– Нет, на КВЖД. Доберёмся до Цицикара, сядем в поезд и приедем в Харбин, если ничего не помешает, а Харбин стоит на Сунгари.

– А что может помешать? – Тельнов от любопытства ёрзал и потирал руки.

– Случиться может многое!

– Не томите, Александр Петрович!

– Например, хунхузы!

– Это что за звери такие?

– Это не звери! Это люди, точнее, бандиты, которые нападают на такие караваны, как наш, и даже на поезда, хуже зверей!

– Откуда же они взялись?

– Старая история! Двадцать лет назад, чуть больше, в Китае вспыхнуло восстание китайских патриотов против иностранцев, которые построили здесь железные дороги, фабрики…

– А что же плохого в железных дорогах и фабриках?

– Ничего плохого в этом, конечно, нет, но китайские торговцы и ремесленники стали терять работу и, разумеется, были недовольны. Они и подбили народ поднять восстание, мы их называли «боксёрами», они вот так делали руками, – сказал Александр Петрович и поднял вверх правую руку с плотно сжатым кулаком. – «Боксёры» даже заняли Пекин, и взбунтовались на всём северо-востоке, и уничтожали всё иностранное. Однако за два года с ними справились и бунт утихомирили, но во многих местах их шайки сохранились и стали обычными бандитами и грабителями. Многие красили бороды в красный цвет, это мне так рассказывали, поэтому их стали называть «хунхузы» – «красная борода». Рассказываю вам то, что сам слышал, сталкиваться пока не приходилось, и не приведи Господь, – они очень жестокие. И если раньше они боролись за какую-то их справедливость, то сейчас это просто бандиты. Поэтому я и говорю, что дай Бог нам добраться…

– А я вот всё думал, почему вы не поехали в Китай по железной дороге, из Читы, к примеру?

– Я тоже думал, – Александр Петрович потирал виски, и головная боль постепенно уходила, – и так и этак! Но по железной дороге было невозможно. А Благовещенск всё-таки глушь, да и Мария, у которой мы квартировали, надёжный человек, и Китай – только через Амур переправиться, поэтому я в Благовещенск и приехал.

– …и что эти хунхузы? – Тельнов начинал становиться слишком любознательным.

– Всего не расскажешь за один вечер, и не поминайте чёрта к ночи, Кузьма Ильич. Давайте-ка лучше ложиться спать!

Тельнов недовольно засопел, начал собирать остатки еды и увязывать в узелок. Судя по всему, несмотря на утомительный переезд, спать ему совсем не хотелось, а Александру Петровичу тем более не хотелось спать, а напротив, хотелось подумать в одиночестве.

– Вы ложитесь, Кузьма Ильич, ложитесь, дорога впереди ещё длинная, как ваша любознательность. Мы ещё наговоримся.

Тельнов буркнул: «Спокойной ночи», завернулся в купленный в Благовещенске овчинный тулуп, подбил какой-то мешок из поклажи под голову и повернулся спиною к костру. Караван к этому времени угомонился; около костра оставались только казаки из конвоя; они сидели на снятых с лошадей сёдлах, курили и держали на скрещённых по-турецки ногах заряженные карабины.

Александр Петрович слез с повозки и подошёл к ним.

– Ну что, станичники, тревожно здесь, что нам завтра Бог пошлёт?

Один, постарше, густо выдохнул дым и мрачно вымолвил:

– Что пошлет, всё наше будет!

– Хунхузов пошлёт! – хохотнул другой.

– Типун тебе на язык! А ты иди спи, господин хороший, а то старшой заругает, нам попусту болтать не положено!

Александр Петрович присел было рядом, однако разговор не получался, он докурил трубку и вернулся к телеге. Охромевших на правую ногу он так и не увидел.

Настроение было невесёлое, хотя вчерашнее нападение уже стало отходить на второй план: он думал о том, что эти семь лет дороги домой, наверное, не прошли даром. Он думал о том, что с ним может произойти завтра и послезавтра; о том, что он найдёт в Харбине и вообще, сможет ли туда добраться. И сейчас, когда, казалось, конец пути был уже совсем близок, мысли об этом навалились со всей тяжестью.

Глава 6

– А какое сегодня число, Александр Петрович?

Адельберг удивился. Он стоял посередине купе и задумчиво оглядывался.

– В ваши годы, Кузьма Ильич, – не глядя на старика, отреагировал Александр Петрович, – ещё рано, чтобы память отказывала!

 

– Не могу не согласиться, уважаемый Александр Петрович, в мои годы память и вправду ещё должна быть крепкой, однако разве у них не другой календарь… или вот хотя бы взять этого, с позволения сказать, «антиквара»…

– Вы хотели сказать, старьёвщика?

– Старьёвщик, Александр Петрович, – Кузьма Ильич, стоявший за спиной своего спутника, поднял палец и возразил, – это когда старьём человек торгует, а у него? От его прилавков так и пахнет женским будуаром, детской комнатой и…

– Гвардейским плацем! – ухмыльнулся Адельберг.

– Вам бы всё шутить!

Александр Петрович повесил на бронзовый крючок пальто и ответил:

– Кузьма Ильич, полно вам, забудьте! У нас есть вот это купе, колбаса, хлеб, китайская капуста и бутылка чистейшей чумизовой ханы́. Ещё несколько часов дороги, – Александр Петрович вынул часы и щёлкнул крышкой, – и впереди дом. А на ваш вопрос отвечу – сегодня воскресенье, 19 июня 1921 года – календарь в Китае такой же, как у нас.

Кузьма Ильич снял свою овчину и наладился повесить её на соседний бронзовый крючок.

– Вот это – нет! – возразил Александр Петрович. – Это на улице рядом с вами стоять ещё можно, там продувает, а здесь извольте свернуть поплотнее и отправить под полку, иначе задохнёмся.

Обиженный Тельнов постоял, держа в руках овчину, пару раз вздохнул ответить, но, увидев лицо своего спутника, довольное и радостное, чего он не видел с момента их встречи в Благовещенске и вообще никогда не видел, выдохнул и нагнулся поднимать полку.

Перед тем как мелкими глотками выпить треть стакана ханы, Кузьма Ильич умудрился её понюхать.

– Предупреждал вас, пейте не нюхая! И причём – залпом!

Кузьму Ильича дёрнуло и перекосило: он сначала вытянул лицо, потом сморщил так, что не осталось ни глаз, ни носа, ни рта, а только торчали смоляные усы; потом открыл рот и округлил полные слёз глаза; вдох в его горле встал комом; потом он попытался натянуть на кулак рукав, донести его до носа и занюхать – и рукав порвался. Другой рукой он махал, будто отбивался от комаров или от чертей.

Александр Петрович смотрел на него с умилением.

– Занюхайте-ка хлебом или вот колбасой!

Тельнову всё-таки удалось занюхать хану, потом он долго молча зажёвывал выпитое куском колбасы, хлебом, китайской капустой и вдруг неожиданно попросил осипшим голосом:

– Александр Петрович, умоляю вас, закурите, что ли, отбейте этот китайский дух и закройте горлышко бутыли, ну хотя бы чем-нибудь!

Через пятнадцать минут он уже спал, свернувшись на синей бархатной полке калачиком.

Александр Петрович смотрел в окно.

Поезд ещё стоял на станции Ананьци, но по суете, происходившей на перроне, уже чувствовалось, что отправление вот-вот. Этого момента Александр Петрович ждал, чтобы улечься, как его спутник, и проснуться уже в Харбине. Он договорился с проводником, чтобы на подъезде к Сунгари его разбудили.

Незаметно для себя Александр Петрович заснул, хана оказалась крепкой, а когда проснулся, понял, что его разбудил резкий толчок. Он открыл глаза и увидел, как мимо окна медленно проплывают смутные очертания придорожных построек, кустов и посаженных вдоль насыпи деревьев.

«Ну вот, наконец-то!»

Поезд разгонялся медленно, плавно покачиваясь, как детская люлька. Тельнов спал, Александр Петрович смотрел в окно и думал про завтрашнее утро; он думал о том, о чём думал в сентябре четырнадцатого года, когда уезжал из Харбина. Сейчас уже наверняка за полночь, уже 20 июня, сегодня день рождения его сына. Он думал о том, как всё будет, и в душу закрадывался страх. За это время изменилась Анна, хотя если судить по письмам – то нет. А может быть, всё изменилось, что семь лет назад их окружало: город, люди, дома, круг знакомых: одни убиты, другие пропали, третьи…

Мысли перемешивались в такт мерному стуку колёс.

Сегодня в середине дня караван наконец-то дошёл из Сахаляна в Цицикар. Ещё в дороге они с Тельновым обсуждали, что они могут продать, чтобы купить билеты до Харбина. Александр Петрович показал золотую цепочку от хронометра, подаренного генералом Мартыновым. Кузьма Ильич ахал и приседал и пытался доказать, что, может быть, не стоит, но сам он мог предложить только свой старый, никому не нужный заплечный мешок и иконки с изображением святителя Николая, которые сам же и писал и которые тоже вряд ли кто-то захочет купить; поэтому решение было принято – продать цепочку.

Недалеко от вокзала они нашли лавку скупщика, над входом в которую по-русски было написано «Антикварѣ», и зашли. В лавке было пусто, только на полу играл с деревянной лошадкой маленький, лет пяти, толстенький китайский мальчик. Александр Петрович нагнулся.

– А хозяин есть? – спросил он.

Мальчик кивнул, поднялся и побежал за прилавок. В это время открылась дверь, и навстречу мальчику вышел толстый китаец, и Александр Петрович, подойдя к прилавку, начал молча отцеплять цепочку от хронометра. Китаец смотрел, ни о чём не спрашивал и делал вид, что ему неинтересно. Мальчик стоял рядом, смотрел на Адельберга сквозь узенькие, заплывшие на толстом лице глазки, и китаец, судя по всему, хозяин лавки, гладил его по голове. Однако Александр Петрович видел, что хозяин лавки буквально впился взглядом в золотую полусферу хронометра, у которого откидывалась крышка, играла музыка, а на крышке был рельефный, накладной российский императорский герб с орлами и в их глазах сияли красные рубины. Александр Петрович удивился, он боялся, что из-за беженцев, валом валивших из России, снявшихся с насиженных мест и оказавшихся в чужой стране в чём были, такие лавки на КВЖД должны быть завалены всем, чем угодно.

Он отстёгивал цепочку нарочито медленно, не глядя на хозяина, и внимательно осматривал лавку. Он не ошибся, на полках было действительно тесно от фарфоровых и мраморных каминных часов, бронзовых настольных ламп, скульптурных фигурок из металла и камня, под стеклом лежали ордена с драгоценными камнями, целая коллекция хронометров, наградное оружие, одна витрина была полна женских украшений. Александр Петрович смотрел и понимал, что всё, что он сейчас видит, было продано за гроши, ради куска хлеба и нужды – такой же, как у них с Тельновым, – купить билеты. Наконец он отстегнул цепочку, положил часы в карман и увидел, как китаец проследил за его рукой.

Тельнов, крутившийся всё это время по лавке и внимательно разглядывавший витрины, стал подходить ближе и присматриваться к молчаливому диалогу Адельберга с китайцем, и вдруг заорал на китайца:

– Что, сволочь косоглазая, награбили? У нищих людей понаотбирали? Мало вам?

Александр Петрович, хозяин лавки и мальчик удивлённо посмотрели на Тельнова. Адельберг ухватил его за плечи и вытолкал из лавки.

– Дуй бу ци! – извинился он за своего спутника. – Та хэнь эла! – Он хотел сказать «Он очень злой», но получилось «Он очень голодный».

Мальчик скривил лицо, собираясь заплакать, хозяин посмотрел на него и потрепал по волосам.

– Племяника мала-мала пугайся, – неожиданно по-русски сказал китаец и дал ему сахарную палочку: – Кане́сына голо́ный! Ся́са фсе голо́ный! Моя цепо́цка не на́да, моя цясы́ хоцю́!

Александр Петрович в упор посмотрел на хозяина лавки:

– Зачем?

– Моя цясы хоцю, цепо́цика не хоцю!

– У тебя в лавке часов много, зачем тебе эти? – со злобой произнёс Александр Петрович. Китаец почему-то казался ему знакомым, но он не мог его вспомнить, и это злило. Злило упрямство хозяина лавки, которое было вовсе не ко времени, на вокзале было много русских беженцев, большинство из них без средств, и они жили в душных, переполненных железнодорожных вагонах. Сейчас деньги нужны, чтобы купить билеты в приличный вагон в отдельное купе, чтобы можно было отдохнуть и привести себя в порядок – после такой разлуки Александр Петрович не мог себе позволить приехать небритым, пыльным и вонючим. Он посмотрел на китайца и с вызовом бросил цепочку на прилавок. Китаец вроде испугался или только сделал вид, но цепочку взял и положил на аптекарские весы.

– Цясы холо́сы! Цепоцика дзе́ньги ма́ло!

– Давай сколько дашь!

Хозяин смахнул цепочку в ящик прилавка и вытащил серый ворох денег. Купюры были мятые, скомканные и мелкие. Мальчик протянул руку к деньгам, но хозяин лавки, видимо его дядька, мягко отвёл его руку, и мальчик снова состроил гримасу.

«Бойкая торговля, даже разглаживать не успевает!» – подумал Адельберг про деньги и спросил:

– Как его зовут? – Он кивнул в сторону мальчика.

– Ся́о па́ньцзы – Чжан!

Адельберг потрепал мальчишку по волосам и сказал:

– Хороший маленький толстенький Чжан.

Мальчик заулыбался и протянул ему свою сахарную палочку, потом показал рукой в сторону двери и сказал:

– Плохой!

Александр Петрович с облегчением вышел из лавки. «Плохой» Кузьма Ильич стоял у двери с виноватым видом, но в глазах у него ещё прыгали искорки злобы.

Александр Петрович подошёл и примирительным тоном сказал:

– Так-то, уважаемый Кузьма Ильич! Мы сторона проигравшая, поэтому вести себя будем прилично.

Тельнов мотнул головой.

Однако денег на билеты хватило, китаец дал даже больше, чем предполагалось.

«Ничего не понимаю, на вес, что ли, деньги мерил, жменями?»

Глава 7

Он смотрел в темноту за окном вагона и думал, что не так он представлял себе возвращение домой.

Вдруг припомнилось детство, маленькая каменная Митава, горбатые булыжные мостовые, высокие шпили кирхи Святой Анны, приземистый, тяжёлый герцогский дворец, зимние туманы и мягкие шлепки копыт по опилкам в манеже, где занимались выездкой офицеры лейб-гвардии Литовского полка; высоченные лоснящиеся кони, как будто сделанные из бархата. Ему было четыре года, когда его отец поручик Пётр Фёдорович барон фон Адельберг из-за болезни глаз оставил службу, и они из Митавы переехали в Москву в дом мамы – Екатерины Михайловны Исаковой – в Трёхпрудный переулок. Вспомнился кадетский корпус, 2-й Московский, и отец в мундире и с орденами, когда они пришли в Екатерининские казармы. Перед тем как выйти из дому, матушка долго и пытливо осматривала его и одёргивала узкий кадетский мундирчик, потом перекрестила и поцеловала в обе щеки.

«Мамины руки!»

Он усмехнулся, вспомнив, что в корпусе кадеты за курляндское происхождение за глаза прозвали его Чухонцем, однако вслух такого не произносили. В младших классах это обижало, а в старших он привык и перестал обращать внимание. Он решил служить в военной службе, это было как бы само собой разумеющееся и все увлечения под стать: военные дисциплины, фехтование, гимнастика. Он кончил корпус по высшему разряду и зачислился в младший класс юнкером 2-й роты Александровского военного училища. Ему всегда нравилось учиться; он гордился своим сословием и с шиком носил военную форму; его много раз поощряли за успешную стрельбу и при переходе в старший класс вручили приз за образцовое решение экзаменационной задачи по тактике…

Александр Петрович смотрел в окно и улыбался; стала проходить засевшая в душе тревога.

Всю жизнь, сколько себя помнил, он старался держаться независимо: особо ни с кем не сближался, но и в помощи не отказывал. Кадетское прозвище Чухонец постепенно забылось, и появилось другое – Патрон, и он был не против. Как-то в библиотеке Офицерского собрания Московского военного округа в руки попался труд древнего китайского теоретика военного искусства Суньцзы – это было интересно, а потом пригодилось…

Тельнов, поначалу спавший тихо, как ребёнок, стал похрапывать и отвлекать, Александр Петрович потряс его за плечо, тот что-то пробормотал и затих.

Училище окончил в числе лучших, получил право выбора и начал службу в лейб-гвардии его величества Егерском полку в Санкт-Петербурге. Сначала квартировал у дяди Вальдемара, бывшего псковского вице-губернатора, в большом доме на углу Тверской и Таврической, с мощной круглой угловой башней. Дядя Вальдемар с супругой занимали большую квартиру в половину третьего этажа и ему, своему племяннику, единственному наследнику древнего прусского рода, были рады. Однако там было шумно, потому что двумя этажами выше поселился известный всему Петербургу профессор классической филологии Ива́нов со своей женой писательницей Зиновьевой-Аннибал, и их квартиру посещала вся столичная богема: Мережковский, Гиппиус, Философов, бывал Блок. Гостей собиралось помногу, до сотни человек, они занимались, по моде того времени, спиритизмом, а ночью выходили на башню, которую так и называли Башней Ива́нова, читали стихи, и только под утро, возбуждённые общением и шампанским, разъезжались. Всегда было шумно и без всякого почтения к соседям.

«Да-а! Задала им как-то тётушка перцу!»

Жена дяди Вальдемара в одну из особенно бурных ночей вызвала полицейских. Те нагрянули для проверки документов, и по всему Петербургу был скандал, потому что Иванов заявил, что полицейские чины украли шапку у кого-то из его гостей. Шапка потом конечно же нашлась.

 

А через полгода он съехал на полковые квартиры – не так роскошно, но ближе к службе, тем более что неподалёку стояли семёновцы, измайловцы и лейб-атаманцы.

Служба захватила. Его егеря отличались от остальных гвардейцев: от преображенцев – архангельских и вологодских белобрысых увальней или от красавцев-брюнетов, которых набирали в Измайловский полк. У него в строю были охотники из брянских и смоленских лесов, воронежские степняки, обкладывавшие волчьи стаи, новгородские медвежатники, люди основательные и степенные. Они молодого офицера сначала приняли с прохладцей, мол, много тут командовало, но после первых учений, стрельб и ночных вылазок стали называть его «наш Петрович»…

«Было вполне даже симпатично!» Александр Петрович покачивался, сидя на полке, и растворялся в темноте ночи и уходящих в прошлое воспоминаниях.

Своего полкового командира, как поговаривали, его дальнего родственника и придворного аристократа, он видел нечасто, а вот заместитель – князь Фицхелауров с медалью «За поход в Китай» – оказался человеком интересным. В конце 1904 года именно он дал ход его рапорту об откомандировании на Маньчжурский театр военных действий в распоряжение генерала Линевича – в 1-ю Маньчжурскую армию.

«Командир Корнилов, потом командир Мартынов! Однако это уже не детство, уважаемый Александр Петрович!» – сказал он сам себе и попытался протереть рукавом оконное стекло, однако дело было не в стекле, просто была очень тёмная ночь.

Поезд набрал скорость, сон брал своё, но каждый раз отступал, когда возвращалась мысль о том, что будет завтра, вернее, уже сегодня.

«Анна!»

Александр Петрович заёрзал.

Поручик барон фон Адельберг впервые увидел свою будущую жену Анну Ксаверьевну Радецкую за кулисами.

Он быстро влился в столичное общество: театры, актрисы, кулисы, это было обычно для людей его круга. В нём угадывалась блестящая карьера – ветеран Японской кампании, георгиевский кавалер. Анна, тогда ещё толькотолько выпускница балетного класса Михаила Фокина, очень красивая девушка, мечтала о карьере в Мариинском театре, но родители искали хорошей партии и о балете запретили думать, правда, она выговорила себе привилегию – иногда посетить репетицию или спектакль, иной раз и без маменьки, а гувернантку она отпускала. Часто «по-свойски» она бывала за сценой, где после спектакля происходило самое интересное: туда врывалась петербуржская золотая молодежь. Как ветер, молодые люди неслись по коридорам к гримёрным с корзинами шампанского, с букетами цветов. Заигрывали со всеми подряд, с кордебалетом, молодыми выпускницами балетных классов, в глазах которых ещё не было опыта и расчёта, была искренность, мечта о счастье, и кому-то везло. Это видели и любовались, и грим не мог скрыть румянца. Так оживала сказка о принце и Золушке. Принцев делили на красивых, богатых и шумных – красивых было много, богатых тоже, а самыми шумными слыли гвардейцы его величества Измайловского и Московского полков.

От своих товарищей он отличался тем, что чаще был молчалив, на всё смотрел спокойными глазами, шутил иронично и остро́. Почему-то от него ждали чего-нибудь циничного, но этого не бывало. Уходил не один, но ни разу с одной и той же. Интриговало то, что барышни, уезжавшие с ним, потом никому ничего не рассказывали.

И она его заметила.

В тот вечер давали «Баядерку». Он опоздал к началу и пришёл в середине первого акта, когда Раджа представлял Соло́ру красавицу дочь – Гамзатти. Александр Петрович не пошёл на своё место в девятом ряду партера, он не любил, когда на него шипят, оглядываются и готовы сделать замечание. Он остался в проходе под ложей бенуара, почти у самой сцены, но долго не мог сосредоточиться, потому что, когда шёл к двери в партер, в самом конце коридора увидел её, уходящей за сцену.

После спектакля она выходила из театра через служебный подъезд, увидела и сразу узнала этого высокого молчаливого молодого гвардейского офицера. Он стоял на мокром, уже опустевшем тротуаре и кого-то ждал. Она невольно оглянулась и подумала, что за ней, должно быть, выходит кто-нибудь из её подруг-балерин, кого он мог бы ожидать, – но за спиной никого не было.

Потом Александру очень нравилось, когда Анна вспоминала об их знакомстве, о том, что она тогда подумала, что, «должно быть, большая кокетка та, которую он так долго ждёт». Однако когда она ступила на тротуар, то увидела, что он направляется к ней. Он с лёгким поклоном, молча протянул букет, даже не букет, а букетик весенних белых подснежников, она так же молча приняла, но недоумение её переполняло. Он поднял руку, и из темноты со стороны Офицерского моста громыхнул подковами лихач, и только после того, как он громко сказал кучеру её домашний адрес, она вдруг очнулась, а он этого ждал.

– Уже поздно, Анна Ксаверьевна, вы выходили последняя, одна… Разрешите мне сопроводить вас домой.

Она тогда не сумела ответить, он опередил её вопросы, поступил, конечно, бестактно, поскольку их друг другу никто не представил и не знакомил, и ему… «ему никто не давал права…», «и даже повода!», и вдруг – и здесь Анна всегда смеялась – она подумала: «Хорошо, что я вышла последняя и никто этого не видел».

С того самого момента, когда она приняла цветы, она испытывала непривычное ощущение, и в её глазах всё тихо плыло. Он сидел рядом, молча смотрел в спину извозчика и только придерживал полость, которой были закрыты её и его ноги. Ледяной ноябрьский ветер мотал голые ветки деревьев, обрушивался на фонари и ледяным языком облизывал незащищённые лица. Она искоса поглядывала на него и только старалась глубже втянуться в воротник, а он сидел прямо и, казалось, совсем не чувствовал холода. Вдруг она вспомнила, что держит в руках весенние подснежники, он как будто бы услышал её, чуть нагнулся, достал откуда-то из-под сиденья и протянул маленькую, как сам букетик, картонную коробку. Тогда Анна спросила:

– Вам нравится «Баядерка»?

– Да!

– А что именно?

– Танец Теней.

– Почему?

– Я думаю, что они будут сопровождать меня всю жизнь, – пошутил он.

Анна заглянула ему в глаза, а он уже смотрел на неё – очень серьёзно. На секунду ей стало страшно, но она тут же почувствовала, как отчего-то на душе стало легко.

После венчания они снимали квартиру прямо напротив его полковых казарм, а в конце 1910 года один из его бывших командиров по Японской кампании генерал Евгений Иванович Мартынов получил назначение на должность командующего Отдельным Заамурским округом пограничной стражи, охранявшим полосу отчуждения КВЖД, и предложил возглавить отдел агентурной разведки 1-й бригады. Так после Японской кампании он во второй раз оказался в Маньчжурии и в Харбин приехал уже с женой.

Им хватило двух месяцев, чтобы забыть про Петербург. Мерзкий харбинский климат был лучше, чем мерзкий петербуржский, жизнь молодого города была такой же бурной, как их молодость. Однако Мартынова неожиданно откомандировали, когда он схватил за руку нескольких генералов-казнокрадов. Евгений Иванович предложил Адельбергу последовать за ним к новому месту службы, однако Александр Петрович отказался. На это у него были причины: Анна любила его, но ревновала к прежним интрижкам, поэтому им обоим было во благо на какое-то время остаться в Харбине́. Тогда, при прощании, Мартынов подарил ему хронометр с орлами.

Он покинул Харбин в сентябре 1914 года, и на перроне Анна тихо ему прошептала: «Возвращайся!» Он кивнул и вскочил на подножку уже дрогнувшего вагона, а потом много раз вспоминал этот её наказ. Накануне Александр Петрович получил в штабе казённый пакет с предписанием отбыть фронт.

От их дома на Разъезжей улице до вокзала ехать было совсем недалеко – через несколько сотен шагов площадь и Свято-Николаевский собор и чуть дальше под горку по Вокзальному проспекту – вокзал. Ни по дороге на вокзал, ни на перроне они почти не говорили, всё было сказано прошедшей ночью. В коляске извозчика он искоса поглядывал на неё, она сидела сосредоточенная и только иногда покусывала припухшие губы…

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51  52  53  54  55  56 
Рейтинг@Mail.ru