Евгений Александрович Козлов
Ангел Аспида
Одна часть его тела имела помимо одной важной функции, еще и другую, маловажную, и те кратковременные изменения ему не нравились, он стеснялся их, всюду ему виделось, как женщины заглядываются на его серединную часть тела, поэтому он закрывал ту область стыда, длинными рубашками, и он не относился к этим увеличениям объективно, нет, это стесняло его, это стесняло других. Естественно никто не присматривался к нему, особенно женщины не проявляли к нему особого интереса, но то явление Аспид считал ненормальным, бесполезным, оно лишь кипятит кровь, то возбуждение призывает его к бесчеловечным мыслям, поэтому приходится отгонять их словно стаю голодных ворон. К счастью плоть вскоре утихает, и можно вновь предаться платоническому творению мысли.
Ранее он полагал, будто люди подобны декорациям созданные для его глаз. Но это не так, ведь они слишком сложны для цветного картона. Поэтому у него порою возникало чувство, будто они за ним следят, все без исключений, всех интересует лишь он, они читают его мысли, они судачат о нем, их разговоры лишь о нем, они смеются над ним, печалятся его горю, люди созданы для него одного. О насколько чудовищной была та мысль, то помутнее разума души, в эти минуты Аспид искал уединения, дабы более никто не следил за каждым его движением или словом. Побывав в городе, он видел толпы людей, которые сидели на лавочках и перешептывались о нем, определенно над ним смеялись девушки. О как же они потешаются над моим уродством – думал он, словно всем людям был важен только он, все их мысли лишь о нем, это льстило ему, превозносило, но и унижало, ведь им смешно лицезреть его жалкую жизнь. Всюду его преследовали оценивающие взоры, однако может на самом же деле, он был всем безразличен, для тех, кому его змеиная персона не приносит выгоду. Однако Аспид рассудочно примечал некоторую странность в людях, может быть, он видел Ангелов, которые записывают всю его жизнь. И один Ангел совсем рядом, ощущается ее тепло, ее покровительство. И в этом хаосе собственных мыслей, реальностей и сумасшествий он жил, порою, не умея различить истинное от ложного, мечту от яви. Он постоянно слонялся от одного угла к другому, либо он безразличен людям и они считают его мертвецом, призраком, либо он для них неведомое существо, которое невозможно познать, но они пытаются, они может быть тайно боготворят Аспида, или уничижают его. Он видел как живут люди, суетятся, грешат, каются, освящаются, и неужели в них нет тех безумных мыслей, что живут во мне, неужели их не мучает мания преследования, та демоническая гордыня, или та смирительная кротость, неужели они не испытывают ту божественную жажду творить, ежеминутно, что-то создавать, те нескончаемые образы, мысли, мечты, неужели они не слышат те стенанья мира, которые сдавливают барабанные перепонки, неужели они не никогда не видели свет божества, свет Небес, неужели они, создания Божьи, могут сомневаться? Неужели им чужда и любовь моя, которая поглотила не только мою жизнь, всего меня, но и мою вечность. Душа бессмертна, но для чего бессмертная душа без любви, о лишь любовь предает смысл бессмертию, смысл самой вечности в любви, и я преисполнен благодати, исполнен тою святостью чувств, неужели и в людях царствует та царица милосердия. И это лишь малая часть, что есть моя душа, неужели и вы таковы как я, но по вашему виду, по вашему поведению так не скажешь, или вы лишь прикидываетесь простыми, незамысловатыми. О, должно быть ваши души куда более величественные и многогранные чем моя, или лишь я безумен – непомерно глубинно размышлял Аспид. Он то возвышал себя, то унижал, этот нескончаемый спор мучил его, временами он видел мир, понимал мир, и в ту же долю секунды, он не понимал, где сейчас живет, как он оказался здесь, кто эти существа, и кто он. Аспид – так ему говорили, и юноша почему-то верил им.
Душу человека не постичь. Аспид мог бы на своем примере понять это, вспомнив все свои мысли и желания, приступы творчества, которые казались не от мира сего, так кто он тогда, лишь орудие, слуга Божий, и Ангелы его наставники. Но к чему он призван, о сколько всего было неведомым для него, его собственная душа есть кладезь безграничный, а он горделиво возжелал покорить чужие души, не покорив свою. Им правило отчаяние и только в таком опустошительном состоянии духа, Аспид обретал всесильную силу надежды, которая ниспосылалась ему свыше, ради некоего возрождающего замысла. И когда безумства на время успокаивались, он исполнял предначертанное, он отворял уста и говорил.
– Милая Сара. – мягко начал он. – Помните вашу бабушку по материнской линии, которую признали больной, лишь потому, что та увлекалась собиранием мягких игрушек, всевозможных ковров, детских книжек, также она была не прочь прикупить несколько флакончиков духов, и значков, в общем, ее скромная пенсия уходила на приобретение сей бесполезных для быта предметов, но для сердца, весьма пленительных. Может статься, в своем детстве она была лишена всего этого, потому успокаивала себя в старости, либо она настолько была одинока, что страдая от одиночества, создавала себе дружную компанию из цветастых вещиц. Психотерапевт признал ее больной, но сам врач разве не имеет в своем жилище многочисленное собрание книг по медицине, и это можно назвать фанатизмом. Если это не несет вред окружающим, то для чего на весь мир оглашать о якобы патологическом умственном расстройстве старушки. Но та страсть причиняет вред ее душе. Она живет вещами, забывая о близких людях, о любви, о дружбе. Те игрушки безмолвны и бездушны, они почти бесполезны.
Сара отложила бусы подальше от себя, а Аспид и не ожидал другого поворота винта.
Девушка, охваченная одиозным бедствованием игривости, не пожелала принять тот злосчастный пример на себя, решив отвлечь юношу, перенаправив его карающую мысль.
– Ответьте, Сара, чувство толпы или эгоизм царствует в ягненке, когда он тесно жмется к сородичам? Может для того чтобы волки завидев множество жертв, нечаянно пропустили его. Это эгоизм, скажите вы, но есть ли у животного выбор, так как невозможно убежать или укрыться, остается лишь смотреть в глаза любимого существа и уповать на чудо. Но у вас есть выбор, и я призываю вас поступать избирательно.
Рефлексия не зиждилась в его монотонной речи, как впрочем, капля пафоса плавно растекалась по нескольким выражениям, по раскаленной сковороде правды. Но девушка сохраняла ненавязчивую невозмутимость игривости.
– У вас такие длинные волосы, как у девочки. – непосредственно вымолвила она.
Он пропустил мимо ушей ее вкрадчивое неуместное примечание.
– Скажите мне, Сара, а что именно определяет термин половой принадлежности. Существует ли первозданный образчик для подражания. К примеру, ваш отец, он подходит под описание мальчика, я уверен, что вы уверены в его истинном представительстве. Но я более склоняюсь к Адаму и Еве, однако в их ветхозаветные лета картины не писали, либо те наброски не сохранились до наших дней, поэтому мы не можем установить четкий критерий внешности. Поверьте мне, сколько душ человеческих, столько и полов. А волосы созданы для того чтобы произрастать, украшать и согревать. Неужели если вокруг все люди с короткими ногами, вы пожелали бы укоротить свои, считая себя несоответственной неким субъективным представлениям. Образчик подлинной внешности, это ребенок, который невинен, его тело чисто от рисунков и вожделений. Процессы плоти естественны, но неестественно то, что порочно, то, что оскверняет, то, что мешает быть ребенком. Некоторые функции организма могут быть исполнены, а могут и быть преданны беспамятству. – говорил Аспид.
Сара, кажется, утратила цепочку речи на втором тезисе, занявшись разглядыванием стеклянных люстр и балюстрад. Аспиду это совершенно не понравилось, и он решает пойти в открытое наступление.
– Детство замечательная пора. Но боитесь ли вы реального мира? Поговаривают будто он жесток, непредсказуем, мир чествует сильных и безжалостных, а слабых предает смерти по милости своей. Сможете ли вы, покинув теплые заботливые обители усадьбы, выжить в том мире? Вами легко воспользуются, вас обманут, сыграв на доверчивости.
– Мне так удобней жить. – проговорила девушка ребяческим шепотом. – Я всё прекрасно понимаю, но взрослость приводит к вредным привычкам, к мученическому познанию мудрости и к сердечным терзаниям от безответной любви, призывает к жажде выплеснуть все свои переживания в окружающий мир, невзирая на готовность холста принять столько банок черной и белой краски. Уверенность взрослого преображается в самомнение, та превращается в гордость, затем в гордыню, и я не желаю жить с теми миазмами на душе. Вот, к примеру, вы, Аспид, весьма умны, но несчастны. Каждый, кто жаждет обрести знания, погружен в себя, в истину, мудрец тратит жизнь на чтение книг, либо тренирует память, словно машина, принимая нудное и удаляя ненужное, и незаметно для себя, лишает сердце чувств. Либо мудрец занят творчеством, и его жизнь проистекает в череде нескончаемых замыслов, мудрец приобретает, но и многое отдает, отрывает от своей жизни. И пусть я глупа, зато свободна. Люди страдают из-за дум о семье, о домах, о деньгах, о морали, но я всего лишь цветок, который создан, для радования глаз людских. И они будут поливать меня лаской и заботой, я наивный полевой цветок, который скоро завянет, о нем не вспомнят, о нем позабудут, и это хорошо, ведь обо мне не будут думать плохо. Властители и мудрецы осуждены, падшие и святые укоряемы, я же просто цветок. – нежно тонким голоском говорила Сара.
– О, это забавно, из ваших слов, следует, что вы всего лишь растение. – вздернул очами Аспид. – Неужели желаете себе столь неосмысленную жизнь?
По обыкновению подозрительные люди интроверты скрывают свое истинное состояние, свои мысли, и Аспиду было преемственно удобно раскрывать тот благовонный бутон, удобочитаемо проникать в само ядро эфирного чувствующего светоча мыслей, который зовется душой. В обычной внешней жизни Джорджиана неудачливая девушка, созревшее древо без плодов, а Сара просто импульсивная не в меру разумная девушка, однако за всем этим стоят монументальные столпы восприятия самости, попираемые фундаментальными монолитами общественности. Ибо, чем ниже спускаешься с горы, тем легче дышать свободой, но воздух тот привычен, затхл собственный углекислый газ которым не оздоровить легкие, не насытить кровь освежающим кислородом. Каждая душа уникальна, они созданы Творцом, и Аспид понимал сей дилемму, принимал свое бессилие. Аспид проникал в поверхности их мыслей, и как всякий безумец почитал два следствия и последствия – разрушение, либо созидание.
– Вы осуждаете меня, чтобы самому быть судимым. Надеюсь, найдется тот кто воспрепятствуют вашему разумению. – окончательно потеряв всякую застенчивость произнесла Сара.
– Вы меня превратно поняли. Я желаю лишь предостеречь. – тут он улыбнулся. – И раз вы так неудачно восприняли мою предыдущую речь, то позвольте тогда, поведать вам о феномене двуличья. В одном кругу общества вы сущий ребенок, в другом контексте вы взрослая леди, вас прекрасно встречают на обоих балах, но однажды вы забудетесь, смените роль, только представьте, как удивятся ваши знакомые, завидев иную личину столь занятной особы. О, оказывается, вы наглейшим образом лгали им. – тут Аспид обнаружил другую сторону морали, словно перевернув монету. – Однако можно быть ребенком, для того, чтобы не обижать людей, ведь взрослые постоянно ругаются, сплетничают, даже дерутся, а маленькая девочка не может помышлять о нарушении нравственного закона. Осуждать легко, защищать куда сложнее. Мне незачем ломать вас, ибо вы уже сломаны. Вы разбитая кукла.
– Раз вы такой умный, начитанный, скажите, Аспид, что такое возраст? Если следовать вашей теории – его также нет, раз и нас нет. – вновь игриво заявила девушка.
Она не вслушивается в смысл моих слов – как истинное дитя – подумал Аспид и ответил на ее каверзное замечание.
– Возраст это не наличие или отсутствие опыта, или переизбыток опыта, это не количество морщин на челе, возраст это всего лишь время, количество лет, на протяжении которых я познаю, и созерцаю сей мир, однако я оставлю несколько загадок, дабы не потерять интерес к жизни. Я не познаю женщину, дабы боготворить в девушке тайну, дабы считать всех девушек невинными. Также я полноценно не познаю себя, дабы удивляться своим свершениям и своему выбору. Я не познаю Творца, или я уже познал Его. И Бог прекрасен, я вижу Его лик в вашем лице. Различать в людях добро, это значит видеть Бога. Познав любовь, настолько духовною, насколько пресветлую, я познаю всё одним мановением любящего сердца. Мудрец, познавший мирское, уже не мудрец, а энциклопедия с тысячей страниц увесистого телосложения. Потому я гораздо старше всех вас, я ветхий старик с сединой в очах, я видел то, что вы не видели. Время перекинуло меня на второй десяток лет, но душа неисчислима. Слушайте меня как дедушку, будьте послушны мне, Сара.
Диалог оборвала внезапно появившаяся Хлоя, чем-то рассерженная. Неужели ревность, наконец, воспылала в ней, как полыхают торфяники от одной зажженной спички.
Она дерзко произнесла.
– Философов много, но Истина одна. – она протянула изящную десницу свою как бы указывая на законное право распоряжаться свободным временем Аспида. – Пойдемте, Аспид, вы мне нужны для важного разговора.
Аспид лишь философично ухмыльнулся, ведь его идеализированный план возымел оправданный результат.
История седьмая. О мудром голубе и кротком змее
Распростерты десницы Сына Божия, ибо объял Он весь мир, спасенья нашего ради, гвоздями скован с бременем Своим, и не облегчить страданья те, покуда не свершится миссия вышняя, покуда человек не сокрушится духом, узрев жертвенность любовную.
И вот рождается человек и видит крест на груди матери своей, на груди отца своего, далее видит человек окружающий его мир и видит крест на куполе храма, у алтарных врат проповедует священник с крестом в руке, затем человек видит крест на груди своей, читает о кресте в книге Священной, созерцает крест на могиле своей, но на человеке более нет креста, ибо человек пронес крест свой над жизнью земной, и вот пред человеком старец, в длани Апостола нет креста, но есть ключ.
“Аспид, ты властно осуждаешь людей, видишь их недостатки и пороки, о, только вообрази, как ты, словно фарисей, призываешь их на свой суд, и уже не видишь в них Бога. Тогда кого? Я вижу себя, я себя укоряю и унижаю. Ужасен только я. Равнодушие ужаснее любого самого низкого чувства” – шел мучительный монолог души Аспида. – “Ты ненавидишь себя, но может быть, та ненависть есть любовь, ведь вслушайся, как много ты рассуждаешь о себе. А разве мне дарован выбор? Я лишь одна безумная душа, обреченная созерцать пресветлые души людские. И как ты поступишь? Я смирюсь с собой”.
– О чем ты думаешь, Аспид? На твоем лице застыл ужас от собственного мироощущения, миропознание самопознания. – спросила на ходу Хлоя.
Аспид вздрогнул, будто материальная реальность выволокла его из сна. Однако он сразу принял невозмутимый вид.
– О том, как женщины и вправду любят ушами, стоит только употребить свои слова в адрес соперницы, как в завистливой леди зарождается гнетущее чувство собственности.
Глупышка Сара провожала их утомительным взглядом, напевая – “Жених и невеста, тили-тили…”
Хлоя решила не сопротивляться тому общепринятому заблуждению. Выйдя из гостиной, она привела его в комнату своей матери, затворила плотно дверь, чтобы подслушивающие уши у стен оглохли, ожидая разъяснений от молодого человека, словно тот сотворил нечто предосудительное. И Аспид разрядил обстановку высказав первое что нагрянуло ему в душу.
– Воздержанье созерцанья – пленительней услады нет. Меня отличает от других философов, то, что я, думая о жизни, нисколько не знаю о ней.
– Эти небылицы вы будете чудаковатым сестрицам напыщенно повествовать. – скрестив ручки на груди говорила она сильно возмущенная. – Неужели вы, Аспид, с вашими способностями, не понимаете, как важно не только подчинять личность, но и разрушать ее, уничтожать, только так вы обретете власть, сломив чужие умы, которые возможно восстанут против вас. Но вы играете с ними будто с игрушками, отнимаете конфету, затем возвращаете, уже не одну, а куда больше, с поучительными надписями на фантиках.
– Тем самым я покорил их. Вот увидите, дорогая Хлоя, они уже видят во мне близкого понимающего человека, и понимание мое уникально, ведь они столь одиноки. Они скоро начнут ощущать невольную потребность в моем обществе, в моем мудром совете. Будут тянуть ручки к солнышку, и я охотно согрею их. Либо сожгу. Они будут слушать, и исполнять любое мое приказание. Позвольте мне встать у трибун, и толпа поклонится мне, тысячи людей отринут свой разум, дабы принять мой, приведут свои желания мне на заклание, им легче жить чужим умом, чем своим собственным. Диктаторы правят страхом, я же, покоряю любовью. Ибо страх рождает протест, бунт, войну, революцию. Любовь рождает веру, надежду, милосердие, мечту. Поэтому им куда приятнее слушать меня, потому что мечтания мои реальны, истинны и непреложны.
– Верно, мыслите. Но при этом воображаете себя пастырем. – сказала Хлоя. – В вас нет ненависти, ярости, полновесной отчужденности. – она отвела взор куда-то вдаль. – Вот скоро я поеду в страну, где будет выступать один мужчина с именем Венедикт, который скоро начнет писать книгу, которую будут читать словно Библию, вот только ему нужна подходящая муза. В нем столько ненависти и отчаяния, что он отыщет достойное неправды оправдание убивать. Я преподнесу ему несколько уроков сильных жестов и манер речи, а всё остальное он сделает сам. Ненависть, вот движущая сила власти. Жаль, вы лишены той силы.
– Ненависть разрушает душу и тело человека быстрее любой болезни или страсти. И ваш идеализированный избранник погибнет подобно Искариоту, в пучине собственной желчи, в кислоте своих чудовищных вожделений, он умрет не как человек, но как трусливое существо, рожденное некогда столь чистым и добрым, но развратившимся от одной злой искры собственного слабоумия. Он ненавидит людей, причиняя им боль и страдания, но на самом же деле, он предает пыткам себя, умерщвляет себя. И совесть кричит громче, болезненно громогласно, и он забивается в темный угол, дабы слиться с тенью, дабы стать никем. Но прошлого не вернуть, а безумие столь велико, столь мучительно напоминает о содеянном преступлении. И самое страшное, оно жаждет большего. И это ваш кумир, ваш идол будущности, царь развалин и мертвецов, о как вы глупы, Хлоя. Когда же ты поймешь, что порок это смерть, а добродетель – жизнь.
Незаметно их диалог перешел на “ты”, и причиной тому послужило оскорбление.
– Аспид, это ты несравненно глуп, ведь желаешь кротко гореть лампадой, тусклой лучиной, когда можешь возгореться на краткий миг подобно умирающей звезде.
Ее слова задели его. Потому Аспид вспылил, видя как миловидность красоты, отвратительно являет уродливый цинизм.
– Почему ты постоянно противоречишь мне, почему спешишь объять злое, дабы показать людям, вот, смотрите – какая я взрослая, как я свободна от ваших предрассудков, ваше пуританство печалит меня, ваше ханжество вызывает во мне приступы тошноты. Вопреки вашей ущербной морали, я буду проповедовать и защищать “свободную любовь”, буду напиваться и курить, я лишу себя девственности, потому что она ценна для вас, я буду слушать бездарную пустую музыку, и читать циничных псевдогероев, тех безбожных и падших людей, ведь они, как и я, безразличны к вашему обществу – о как же легко прочитать твои мысли. Эти порочные зачатки, которые будут поглощать твои желания, разрушая твою душу и тело, не веришь, так посмотри на тех, кто пал в страстях, все они несчастны, ущербны, эгоистичны. Ты считаешь это свободной юностью, тогда что ты будешь вспоминать, видение опьяненных глаз, наркотическое забвение или смятую постель в нечистотах измены в осквернении любви, ты назовешь это плотское безумие “занятием любовью”, но любви там не было, там были лишь падшие духи которые шумно аплодировали тебе, бросая на мятые покрывала увядшие лепестки роз убитой невинности. Тебе приятна такая картина? Куда подевалась та девочка любящая забавные фокусы. Кроме меня тебе больше никто такого не скажет. Ведь все они слепы, и постепенно слепнешь и ты. – властно говорил Аспид. – И хватит уже учтиво обращаться ко мне словно к цезарю, словно мы случайные знакомые.
Девушка смягчилась. Легко подошла к нему, провела кончиками пальчиков по его щеке, нечаянно коснулась его губ.
– Яд губит человека. Яд излечивает человека. Но ты еще так слаб, в твоих устах пока что мало яда.
Прикосновение девы умиротворило Аспида, он, молчаливо стоял, наслаждаясь близостью ее рук, очей и мыслей.
– Милый Аспид, ты видишь человеческие покровы пороков, и искореняешь их, ты различаешь человеческие добродетели, и обогащаешь их. В то время как в тебе самом, нет страстей и нет добра. Ты бесстрастен и безмолвен сердцем. В тебе нет ничего. – тихо говорила Хлоя.
– Я вижусь тебе пустым, потому что мою душу тебе не прочесть. Я полон знаний, но те познания не наделяют меня святостью. А страсти? О, здесь вы все хотите увидеть во мне свои жалкие пороки, но мои куда страшнее ваших слабостей, потому что иногда, я ощущаю себя равным Богу, я рассуждаю с Ним о творении, будто Вселенная подобна моим ничтожным картинам, я провозглашаю Ему свои мысли, словно я их творец, словно они уникальны, и самое ужасное, я вижу человеческие судьбы, и начинаю разделять, где милость, а где попущение, взираю на людей, словно я не из их рода, я вышний бессмертный созерцатель, их жизни в моей власти, весь мир содрогается от падения моей ресницы отлученной от века, словно все люди затаились, внимая моим мыслям, они вторят моему дыханию, их сердца бьются, покуда я вижу в их жизни смысл. Вот такое я тайное чудовище. Поэтому пред Богом вы стоите на ногах, а я стою на коленях, ваши головы взирают высоко, а моя глава опущена вниз, я простираю десницы в знак отворения души, вы же, с достоинством непоколебимы. С самой юности путь моей души пространен, и никто не последует вслед за мною. Только ты, обречена, призвана сопровождать меня. Дева, обреченная на мою любовь.
Хлоя приблизилась очень близко, отчего Аспид порами чувствительной кожи уловил ее приятный аромат, должно быть такое же благовоние источает его мама, которую он никогда не видел. Девушка поднесла теплые губы к его ушной раковине, напевая короткую колыбельную.
Серафим Ангел пламенный и смелый,
Просыпаясь, озари собою тьму.
Воскреснет мир доколе бранный,
Восторгаясь, расточая мглу.
Проснись, ты слышишь, я взываю.
Ныне дитя во мне живет.
Гласу Ангела внимаю.
Главу змея дитя попрет.
Серафим Ангел пламенный и смелый,
Шестью крылами укрой дитя.
Даруй Царицы омофор нетленный,
Пусть не печалится в миру живя.
Защити его любя.
“Вы желаете, чтобы я стал подобным вам, принял ваши страсти, но тогда я потеряю себя, я утрачу то светлое, что заточено во мне, с потерей девства я утрачу жизнь, с нарушением обетов я стану клятвопреступником. И вы судите меня по своим меркам, но ваши пышные костюмы не по моей худощавой фигуре” – думал Аспид, разрешаясь с вопросом бытия.
Аспид нечаянно обмяк. И вправду, у нее самая сложная душа, ведь она ломает его одним невинным бесхитростным прикосновением. Хлоя мечтала сотворить из него Ангела Возмездия, и он повиновался ей.
Когда она отпустила его, разъяренный в покое зверь в юноше утробно заурчал и оскалился заточенными о камни гравия зубами.
Прельщенный, он вознамерился доказать свою взаимность, состоятельность, величавость. Он добьется ее нежных чувств. И когда обворожительный глас сирены стих, ее пальчики отслоились от чувствительной кожи его лица, опаляемый страстью, венценосный соискатель ринулся на верхний этаж, где удачливо взрослый Олаф нервически переворачивал отцовские ящики и документальные записи. Застав наследника врасплох, подкидыш смерил Олафа прозорливым взором, и по привычке скрестив руки за спиной, оглушил противника резким выпадом.
– Приятно лицезреть то, как вы, Олаф, упорно ищете, чем бы поживиться. Помните притчу о блудном сыне, который расточил свое наследство, вернулся с повинной главой к отцу, и тот возлюбил его. И вы вернулись, только не за тем, чтобы наниматься в рабочие, а чтобы поживиться крошками с хозяйского стола. Ваш отец умен, потому вложил свои сбережения в земли, ибо прекрасно осведомлен о вашей пагубной наклонности к расточительству.
Олаф повернулся на высокомерный презрительный голос сводного брата, и с нескрываемой издевкой прекратил свои поиски, ведь ему давно хотелось встретиться с Аспидом один на один. Тут началась их словесная дуэль.
– Родители явили меня на свет, и потому должны обеспечивать меня, мои потребности, пускай самые унизительные для них, ведь никто не заставлял им зачинать меня. А ты всего лишь змей, вылупившийся в нашем уютном гнезде. Ты недостоин этих стен, этой крыши над твоей головой. Скоро, вот увидишь, как я унаследую усадьбу и вымету тебя метлой как гада ползучего, с глаз долой из сердца вон. – напыщенно говорил Олаф.
– Оказывается, мне доставляет удовольствие не только созерцать ваши низкие выходки, но и слышать вас, в особенности эти чудесные метафоры. Сами додумались до такого красноречия, или у отца приняли несколько уроков словесности. – улыбнулся Аспид. – Олаф, вы человек разрушительного плана, однако весьма сильно боитесь собственной смерти, в детстве вы мучили животных, давили насекомых, дабы познать, а что такое смерть, вы испытываете ее, даже готовы погубить человека, ввязавшись в преступление. Дабы воочию увидеть смерть, каким образом происходит отрыв бессмертной души от тленной плоти. Вы боитесь смерти до ужаса, потому так неистово спешите многое познать, в первую очередь то, что утоляет. К примеру, вы греховно познаете женщин, многие, я слыхал, побывали в вашей натруженной постели, но ни одну из них вы не любили, вы пользовались ими как бездушными предметами, созданиями для угождения ваших низменных потребностей. Женщины влекомые стереотипами, различали в вашем уверенном поведении мужчину, они прельщались вашей грубостью, вашим достатком, обхождение ваше притягивало их, и они покорялись как люди под развалинами публичного дома. Спешите познать жизнь, но жизнь ли это? Вы познаете лишь мертвый порок, вы познаете смерть в ее сладостном обличье. Вы слышите, как всюду уходят из земной жизни молодые люди, нецелованные и невинные, вам жалко не их, а себя, ведь вы, Олаф, боитесь уподобиться им. И в кругу таких же варваров как вы, черпаете вдохновение своим плотским страхам.
– А ты значит, ничего не боишься? – дерзко вскинул Олаф. – Смотри и бойся, как я сейчас подойду к тебе, размахнусь и ударю тебя в висок. Должно быть, и мне будет приятно слушать твое пение, точнее вопль твоего фальцетного рыдания. И тебе некому будет пожаловаться. Ты один.
– Весьма предсказуемо. – ответил Аспид. – Ваша циничная религия называется – поглощение. Вы со свирепой жадностью глотаете мир, перед тем искусно его разрушив. Дева невинна, но вы отбираете ее честь, человек здоров, но вы причиняете ему боль. Вы Олаф из тех, кто не ведает что творит, ибо считаете свое поведение нормой. Ибо никто не поведал вам об истинной жизни, о чистоте жизни, о врожденной святости человеческой души.
– Конечно. Ведь я не урод как ты. Меня любят женщины и я готов защищать силой свои интересы. Я настоящий мужчина, а ты всего-навсего бесполый змей. – нагло проговорил Олаф.
– Вот заблуждение создающее забвение. И если оно верно, и мужчина лишь тот, кто знает женщину и тот, кто поклоняется насилию, то я не желаю им быть, для чего мне быть столь низким существом, который не живет, а существует. Вы боитесь любви, ибо она подразумевает ответственность, верность, жертвенность и вечность, вы боитесь пути спасения своей души, ибо та узкая тропа сулит отчуждение от мира сего, который словно плотоядный цветок, дурманом влечет в губительную суету. Вы столько всего боитесь, что это отчетливо указывает на вашу слабость. Толпа беспутных сверстников бесцеремонно руководит вами, ваши желания рождаются от их грехопадений, а ваше падение зависит от их низких желаний. Рабски повинуетесь животному зову к спариванию или к драке. Так кто из нас слаб, кто животное, а кто прокаженный?
Резкие последние слова Аспида разгневали Олафа не на шутку, тот хотел было кинуться на оратора с кулаками, но осознал, что тогда, покажется действительно слабым, ведь словесно проиграв, станет воистину схож с неуправляемым зверем, если ударит Аспида. В наследнике происходили еле заметные метаморфозы личности, ему было совестно и в то же время больно, он как бы на мгновение со стороны взглянул на себя, на свою жизнь, и ужаснулся. Миг сокрушения завладел Олафом, но, увы, то был лишь рассветный блик во тьме беспросветной ночи. Олаф припомнил выражение Аспида, потому возымел желание использовать чужую мысль во благо собственной душевной защиты.
– Что ж, будь по-твоему, я умру, но на смертном одре буду помнить, буду знать, что я познал удовольствия этого мира. А ты, змей, умрешь, сожалея о том, что жил, но так и не познал удовольствия, развлечения, счастье и ласку женщины.
– Ваши хваленные возвеличенные до смысла жизни удовольствия уже превратились в обыденные потребности, во вредную привычку. Неестественное стало для вас естественным. Бесчеловечное стало человечным. Вы перевернули мир, значит, и смерть ваша будет весьма театральной. Вы будете сокрушаться о том пустом времяпровождении, о бессмысленных деяниях, сожалеть о тех ошибках. Но я свободен от них, меня терзают куда более могущественные демоны, но я ведаю духовное благо, которое неизмеримо выше и значимее всего, чем вы так кичитесь. – провозгласил Аспид, а затем шипящим шепотом добавил. – Это была лишь прелюдия, ныне пришло время раскрыть вашу ослабленную грехом ранимую душу.
Аспид ощутил зловещую грань всем нутром своим, как нечто едкое и черное может хлынуть грязевым потоком по его вздутым от напряжения венам. Зло поступает к его сердцу, вот-вот ему будет позволено завладеть им, непременно низвергнется во мрак, если он ошибется в выборе слова. Помимо внутренних бурлящих гейзеров безумия, девичий безрадостный, но торжествующий смешок послышался ему. Тот голос пугал, словно погребальное пение, плоть мертва, а душа ищет пристанище, жаждет высвобождения мыслей чрез утраченное действие, а он стоит рядом, ведая – она не умерла, а лишь уснула, предавшись власти меланхоличной грезы, тоскливой дремы. Аспид на несколько секунд впал в пограничную апатию. Ступая по тончайшему канату добра и зла, утешая добрых духов, услаждая злых порождений преисподней, из-за нежности Хлои лишился всякой сдержанности, лишил Олафа уверенности, разметал обломки его внутреннего мира, и тот был готов принять любой вердикт. А прокуратор обвил жертву всеми кольцами, осталось только сжать, переломить хрупкий хребет отступившегося человека, который словно ребенок, завидев поощрение своих злодеяний, повторяет их на потребу ненасытной публики. Ранее наследник никем не коримый, сломился от одного дуновения правдивого ветерка. Аспид ощущал привкус яда на своем языке, который необходимо излить, ибо не сможет он, хранить эти мысли в себе, как истовый творец, он творил в данный момент, дабы краска не засохла, покуда фреска не высохла, непостоянный в величии замысел необходимо изобразить. Аспид стоял перед решающим выбором – возвеличить гнусности наследника или облегчить думы пациента посредством изложения подробного перечня болезней и способы лечения. Оправдание или покаяние, лишь два пути, но жизнь земная всего одна.
