Евгений Алехин
Фоторужье
4. Текстовые редакторы
Четыре человека мчатся по трассе через осенний лес. В данный момент музыка не играет, разговоры не ведутся. Автор сидит спереди, поставив ноутбук на колени, плотно придерживая его ладонями. Сглаживая тряску на кочках, постоянно заботясь о балансе, не так легко набирать и формулировать. Чтобы не позволить дорожной лихорадке унести в сон праздности, приходится быть как никогда сконцентрированным. Но у автора нет возможности отложить свой танец одержимого – нужно жать на клавиши, а то вместо книги придет психосоматика.
За рулем – молодой и похудевший с прошлого тура на двадцать кило Сергей Зиллион, сзади жена и напарница автора по многим авантюрам Ж. (вроде бы читает книгу с телефона), а также ближайший долгоиграющий другколлега К. Сперанский, репер, лентяй и писатель (сейчас он либо читает, либо смотрит в окно). До Нижнего Новгорода еще примерно часов пять, в багажнике – пачки и пачки книг для продажи на концертах. Даже если вычесть личные отношения, череду историй, что связывает этих людей, все равно невозможно вообразить, что руки, рабочий ноутбук, зелено-желтая прокрутка природных массивов под серо-голубым навесом, гудение покрышек и пустой кофейный стаканчик в дверной ручке на периферии зрения имеют четкие границы и оторваны от приложения «Пэйджс», в котором автор привык набирать текст.
Последние шесть, а то и восемь лет автор пользуется связкой приложений «Заметки» и «Пэйджс» настолько плотно, что эта привязанность уже близка к мещанской или даже сентиментальной. Если в какой-то момент придется пользоваться, например, ненавистными «Вордом», «Гугл-доком» или «Оупен-офисом», автор вряд ли потеряет рабочую энергию, но уж точно скривится и несколько раз произнесет производные от слова «ебать».
Остановка – купить кофе – поссать. Затем завязавшаяся беседа между Ж. и К. Сперанским. Все отвлекает, все возвращает в повседневность, и то, что секунду назад казалось поэтичным вступлением, интимным и чувственным, вдруг предстало подобием какой-нибудь шутливой оды бутылке пива или «И тебя любит даже Вовка, а зовут тебя морковка…». Автор оторван от текста, что теперь для него как ненужный ублюдок, и тоже становится участником диалога.
Спрашивает К. Сперанского:
– Ты текст про Ярославль прямо в телефоне написал?
– Да.
– И как тебе? На заднем сиденье? Не укачало?
– Ну лучше на ноутбуке, конечно.
– Давай и ты с ноутом сядешь! Да, уже совсем перестанем отрываться от труда.
Ж. добавляет:
– Ага, и Зиллион пусть ведет и печатает одновременно.
– Далеко мы тогда не уедем.
Зиллион говорит:
– А Жука предлагал мне заплатить за то, чтобы я угробил всех. Но я пока не придумал, сколько это стоит.
– Сто тысяч получит твоя вдова! – отвечает автор. – У меня на карте НЗ.
Автор показывает К. Сперанскому изображение с рабочего стола. Это один из любимых снимков, «классических».
– Опять поставил твою хату на обои!
– Ну все, скоро мы оттуда съедем.
На секунду – автор в том дне. День рождения, исполнилось 35 лет, проснулся в гостях у К. Сперанского. Пока тот спал, сфотографировал часть комнаты: окно, стену, отклеивающиеся обои, постер, похищенный коллегой в варшавском хостеле, с рекламой романа «Серотонин», портреты Беньямина и Бодлера, пришпиленные на канцелярские кнопки.
К. Сперанский спрашивает:
– А ты в «Пэйджс» печатаешь?
– О да, в «Пэйджс»! Как раз пытаюсь сейчас описать, почему именно в нем. Но суть этой любви неуловима. Наверное, в дизайне дело и связке «Пэйджс» – «Заметки». А еще в том, что при большом желании сразу можно сделать под верстку книгу. Пару раз мне это удавалось, хотя и с ограничениями. Но полюбуйтесь, как в нем выглядит моя будущая книга, как приятно скроллить, на эти линии, расстановку блоков.
Остальных как будто эта реклама не трогает.
– А ты в чем? – спрашивает Ж.
– В «Гугл-доке», – отвечает К. Сперанский.
– О, у нас на работе обязательно кто-нибудь испортит что-нибудь в «Гугл-доке», и потом все на ушах ходят. И как тебе он? – спрашивает Ж.
– Мне нравится. Ну я же один, иногда Жуке вот расшариваю, чтобы поправил. – К. Сперанский обращается к автору: – А покажи заметки? Ты удаляешь лишние?
Автор показывает.
– Порядок. Ты настоящий редактор.
– Ну да, я же издаю книги.
Ж. начинает рассказывать:
– Да я иногда, засыпая, слышу: чш, чш, чш, так он все лишнее чистит. Спать не ляжет, пока там порядок не наведет. И сразу из корзины удаляет.
На этом комплиментарном отзыве автор (он же редактор) приходит к выводу, что можно закончить запись и немного поспать до приезда в город. Эта идиллия гаснет, она все тусклее с каждым часом дороги, которая длится и длится, а потом эта пробка на въезде в город, и уже темно. Автор, открыв багажник, смотрит на эти книги. «Это невозможно», – говорит он себе. Придется чекаться при слушателях, раскладывать книги. «Я их ненавижу», – говорит автор.
– Ебаные книги!
– Да что с тобой?
Очень хочется есть. Но в то же время тошнит после дороги.
– Под этим темным небом! Клянусь! Что я перестану их печатать! Писать! Да, сделаю перерыв. В них, блядь, даже смысла нет. Год за годом я пишу их, издаю, продаю, оформляю, таскаю по городам. Порчу свои колени. Зачем? Это же просто набор знаков, просто все равно вот, что я бы сейчас писал вот такую важную и великую литературу хаха00123к4нахуй
«Ни при каких условиях не пей первую рюмку!» Это правило хорошо известно анонимным алкоголикам, тем, кто в ремиссии, и тем, кто отмеряет минуты и дни, оставляя запой все дальше позади. Если ты бросил, просто иди на свет, за медалями, лучше не развязывать, ква-ква, хрю-хрю. Что значит «лучше»? Знаю, что тяга сильнее меня. В то же время слово «зависимость» не совсем понятно. Я зависим только во время запоя, зависим от крепкой выпивки и тяжелого куража, от сексуального желания и чувства прекрасного; от магии, момента, когда мысль обретает волю и та высвобождается в вечер. Во время трезвости, будто не моргая, наблюдаю, как крутится мирная, скучная, иногда тревожная и отвратная, скупая на события или дребезжащая и денежная, суетливая, с болезнями и выздоровлениями, мелкими делами и предательствами, временами творческая и стремительная и в то же время тормознутая, оглушительно чужая жизнелента конвейера, в конце которой обманчивый туман всех оттенков сразу.
Загадка-пустышка.
* * *
Жара стояла невыносимая, и студентка из Ростова позвала погулять.
– Выпей, ты слишком скучный!
– Я посмотрю, как пьешь ты. Мне нельзя.
– Почему нельзя?
– А то ты не знаешь!
Она сидела на теплых камнях с банкой пива, заманчивой и в то же время отвратной жижей. Купили ей во «Вкусвилле», с ароматом манго, а себе я украл гранатовый сок. Внимательно смотрел на горло студентке, ощущая механическую связь с ее кадыком и представляя вкус напитка. Зная, что стоит нам выпить вместе, похоть или даже страсть снова возникнет. Мои ноги омывали воды цвета чая. Берег Невы в районе Рыбацкое. Зайдя в реку, я отделил в кадре свою трезвость от ее готовности выпить.
– Ты помнишь, что я посвятила тебе стих? – Она швырнула в мою сторону несколько камешков.
– Нет, зато я помню, что ты просила тебя душить во время ебли.
Студентка закрыла один глаз, видимо, чтобы четче меня увидеть в этом зное:
– Не было такого!
– Да, такого, кажется, не было. Но было здорово.
Как-то раз я проснулся с ней в Ростове после чтения стихов. По многокомнатной квартире бегали дети разных возрастов; этот мужик, владелец культового клуба «Подземка», был чрезвычайно плодовит. Мне выделили хорошую отдельную комнату, где я развлекался со своей студенткой, и это была редкая чувственная радость, на той грани, когда ты трезвеешь, но остаешься страстным, и это длится и длится. Может быть, утром студентка, тихонько пробираясь к выходу через завалы игрушек, вешалок с одеждой, колясок и велосипедов, осталась незамеченной. Легко могла сойти за одну из дочек или их подружек. Упреков со стороны владельца клуба не последовало, в конце концов, он производил вид человека, который повидал многое и не был ханжой. Мы еще встретились позже, чередой баров студентка проводила меня на поезд. Она потеряла телефон и одновременно спешила и не спешила оставить меня на перроне, но, отрубаясь на верхней полке, я успел прочесть СМС, что таксист вернул ей телефон. Ничего бы это не значило, но эти штучки, такие женские, такие милые и однообразные, с годами трогают все сильнее, а выглядишь ты сам, в них увязший, все нелепее. Я ничего не ответил, и она прислала еще одно сообщение: «Не могу не улыбаться. Шутка про пописать на руку до сих пор смешит». Тур продолжался еще несколько дней, городов и интрижек, а закончился сексом в туалете бара с бывшей женой и рехабом под Петербургом. Там я провел полтора месяца, читая книги о наркотиках и алкоголе, читая классику и чуть ли не каждый день дроча на воспоминание об этой студентке, ее кудрях, грудях, голосе и непосредственности.
На днях она написала, что несколько часов проведет в Петербурге. Будто сон ожил, и можно было все, но ничего толком не происходило.
– Ты меня заблокировал. Почему?
– Не помню. Но как только вышел – разблокировал же?
Я вылез на берег, сел к ней, поцеловал в шею, она отстранилась.
– Слишком жарко.
– Согласен. Смочи ноги.
– Не хочу.
Она показала свой телеграм-канал. Я долистал до того стиха, первого, он был посвящен мне.
– Удивительно, у тебя родился телеграм-канал. От меня.
– Я в тебя влюбилась вообще-то.
Смутно припоминал какой-то дурацкий телефонный разговор, но так и не понял, отчего заблокировал ее: потому что надоела или чтобы избежать искушения ответных чувств? Шо то хуйня, шо это хуйня. Нужно было еще два часа провести с ней, а что говорить? Становилось скучно настолько же, насколько было жарко.
– Давай я скатаюсь с тобой до центра, – предложил я.
«Оставаться трезвым внутри своего опьянения», – говорил один приятель. Так он стоически решил проблему алкоголизма. Такое мне недоступно. В метро было приятно, прохладно. Студентка достала наушники, общаться со мной, видимо, и ей надоело. Я достал карманный фотик, попытался ухватиться за черноту туннеля, какие-то трубки там, жилы-сплетения, стены несутся мимо в дверном окне, и чтобы «не прислоняться» постепенно размывалось по ходу моего видео вместе с отражением человеческих фигур. Видео длится секунд тридцать, и в конце двери раскрываются – а я вдруг выхожу, поворачивая камеру на сто восемьдесят градусов. Студентка смотрит на меня как на чудного дальнего родственника, с легкой тревогой и сомнением, и нас отрезает друг от друга.
Поезд уносит ее обратно в прошлое. Появилась радость, что творчески я преодолел этот день. Никому показывать такое я, конечно, не стану, этот артхаус личного пользования. Но обязательно сохраню, такая находка ничем не уступает хорошему верлибру, миниатюре или песне. Спасибо, что трезвый. Спасибо, что ничего не возникло, спасибо дням, спасибо зною.
Впервые становится покойно за долгие-долгие дни.
* * *
Это случилось через два часа. Я сидел в баре «Харатс» на Невском, где работала Камилла, моя давняя подруга, у которой иногда ночевал. Просто так можно было и покувыркаться с тоски, но ведь мы любили друг друга иначе. Как сводная родня. Камилла радовалась мне, как старшему брату, хоть и целовала в губы. Я брал у нее скейт или кепку, приносил ей ужин из «Фалафель-кинга», она же наливала мне воду со льдом, безалкогольный сидр, если я заходил в ее смену. Отказывалась брать деньги, просила встретить водопроводчика, если сама не могла из-за работы. В общем, была моим спасением в это лето.
Передо мной стоял американо и лежала раскрытая книга «Возможность острова», читал я ее раз седьмой или восьмой. На середине едва заметно заплакал и понял, что не прощу себя, если не напьюсь за здоровье старика.
– Это невозможно! Бедный автор! – крикнул я Камилле.
Она оторвалась от клиента и спросила:
– Что, мой поросеночек?
– Я хочу выпить с тобой самого дорогого рома, какой у вас есть!
– Это твое решение?
– Это мое решение. Правило будет нарушено!
– Поддерживаю, – сказал постоялец, который до этого болтал с Камиллой у стойки.
– Ему тоже налей, этому розовощекому молодцу!
Камилла улыбнулась постояльцу так, чтобы тот понял – нет смысла обижаться.
– Когда я пью, деньги тают!
Скука месяцев трезвости и мучительность запоя ничего не значат. Есть миг, когда берешь холодную рюмку, или стакан, или бутылку, или пластиковую стопку, – зазеркалье разбивается, и впрыгиваешь в тело, которое покинул. Он прыгает одновременно с тобой, и вы становитесь одним целым со своим двойником, у которого есть все то, чего нет у тебя, и отдаешь ему все свое взамен, оживляя развалины ойкумены.
6. Тайфун
Каждый день – бесконечное при ключение. Пошли на пляж, который недалеко от дома. Все не мог нахвастаться, как там кайфово. Вчера там купался, было очень хорошо, чисто и пусто, но сегодня приплыли ебаные в рот медузы. Их было очень много, как шаров для боулинга в рассказе «Океан, полный шаров для боулинга». Было страшно заходить, пару огромных медуз приметил, прямо размером с голову и с красно-залупным ядром в центре, такая если тебя ужалит – наверняка карачун наступит. Смешно, что эта медуза с ядром была один в один пластинка одного из альбомов музыкальной группы, где я пою реп. Но ладно, все-таки занырнул и задел некоторых малюток. А потом не выдержал – схватил одну здоровую тварь и кинул на берег. Она была очень мерзкая и склизкая. Короче, это исповедь (худший жанр всех времен и народов) – сегодня я убил медузу, древнейшее животное, живучее, как мусор.
* * *
Сидя на кровати, разминал икру и хлебал кофе с тумбочки. Мысленно составлял список дел на день. Переключился на разминку стоп, пытаясь отвлечься от одной из навязчивых мечт. С чашкой в руке стоял за шторкой (не доверяя этому балкону и виду): поочередно на левой и правой ноге. Вот так и увидел с восьмого этажа во дворе женщину. Она шла через сопку под плотно-серым небом по своим делам, но остановилась, чтобы секунд пятнадцать балансировать на одной ноге на тропе, ведущей к парковке. Так и застыла, аккурат между мусоркой и детской площадкой. Потом – сменила ногу. В руке у нее была бумажная чашка, а во рту сигарета. Вот так день начинается с этой странной рифмы, с этого двойника. Стоять на ноге через восемь этажей от человека, стоящего на ноге, – лучшее занятие для ищущего поэзии в этой ссанине дней.
Женщина выпустила дым (в такую погоду, в дни тайфуна, он выглядел очень плотным) и продолжила путь.
* * *
Было желание провести стрим – гадание по Акутагаве, даже уже анонсировал, но дочитал книгу, и последний рассказ (хотя в книге он был предпоследний – как знал, оставил почему-то именно его напоследок) «Зубчатые колеса» так надавал по ебалу, так впечатлил, что теперь не уверен, стоит ли по данному писателю гадать вообще. Понятно, что это просто игра – гадание в ютубе, но с некоторыми вещами такие игры плохи.
Повезло, что, когда его дочитывал, в окно услышал мелодию колоколов, и концовка текста смягчилась благодаря этим нежным и глубоким звукам, разлетавшимся по району. Боль веков приглушилась, осталась тяжелая печаль, пронзительно-тоскливая мелодия литературы. Тем не менее решил, что нужно сходить в церковь, может быть, поставить свечку за этого тревожного самоубийцу и непосредственного модерниста. Да если не свечку, то хотя бы просто там постоять. Вроде бы за самоубийц свечки ставить нельзя, и души их не упокоятся никогда, но, может быть, вообще души поэтов никогда не упокоятся. Вместе с Ж. (она сейчас читает «Поправки» Франзена) прошли через парк прямо к храму; на стоянке дети играли с игрушечными ружьями.
– О, они играют в войну! – удивилась Ж.
Поднялись по ступенькам и попали внутрь. На входе рука вдруг дернулась и сама перекрестила туловище. Удивился как бы со стороны этому произвольному жесту. Шла служба, и ее вел ребенок лет восьми-девяти, очень напыщенный пацан в золотистой мантии. Людей на службе было совсем немного, однако по кругу помещения ходили девочки в косынках и ставили свечи, вид при этом у них был самый высокомерный. Пацан тоже не отставал, интонировал, как сам патриарх, но, к счастью, отсюда видно было только его спину. Испытав тошноту, вышел, прошелся вокруг, сфотографировал памятник императору; вскоре вышла Ж.
– Вот это была жуть! – сказала она.
– Ага, я думал, пиздюк лопнет.
Сходили на пляж недалеко от дома. Искупался, вода была цвета глины. Во рту все еще ощущается металлический глиняный вкус. После дождя бывает так какое-то время, что поделать. Но, сидя на берегу, помянул некоторых людей, близких и не очень, молча пялясь на воду, – тихо, тихо, спокойно и тихо.
* * *
Вспомнил одну из бессонниц – вероятно, спровоцированную кинофильмом, в котором некоторое зло нападало на людей и губило их. В кульминационной сцене главная героиня забралась в заброшенный амбар, оборудованный для церковных служений, и спасалась от этого зла, очертив вокруг себя и своего ребенка белый круг. Не запомнил, чем все кончилось. Восьмилетний (примерно как и сын героини) тогда, всю ночь не спал, тихо ступая по квартире и коридорам собственной памяти, не в состоянии уснуть. Отец несколько раз просыпался и пытался отчитать или усыпить уговорами. Мачеха сказала: «Нельзя ему такое смотреть!» Потом отец просто вырубился, за ним и мачеха. Времена у них были тогда не из легких. Было одиноко и свободно, такой внезапный опыт призрака-отшельника, первый и самый свежий детский и чистый опыт – полежал в постели, в комнате со сводным братом и сестрой, которые мерно похрапывали. Слушал их дыхание, они здесь и не здесь. Но так мог выдержать не более пятнадцати – двадцати минут – снова встал. Выходил через проходную комнату с отцом и мачехой, сопевшими на диване, на цыпочках в ванную и там сидел в темноте. Самое странное в таком состоянии – слушать метроном настенных часов или капающей воды, который тебя настигает в любом уголке квартиры. В какой-то момент надежда на утро истончается до невидимой ниточки, особенно если это зима (а была зима, начало девяносто четвертого). Но хотя бы несколько минут сна в таких случаях спасительны. Вот ты уже с другими детьми собираешься в школу.
* * *
Это ощущение безвременья – бесконечности мига, из которого не выбраться, – последний раз настигло в конце февраля, но вот вернулось ненадолго сегодня ночью, когда дождь стучал по подоконнику одинаковыми ударами через определенные интервалы. Луп барабанных капель длился секунд семь и, кажется, совсем не имел никакой интонации, просто ритм, скорость. Но какое имеет значение скорость без точек А и Б? Неправильно использовать понятие «скорость», если речь идет о метрономе. Он звучит, работает и в вакууме, где нет физического тела, лишь как напоминание, что пытка продолжается, а интервал уже вообще перестает иметь значение. Из постели смотрел в окно, в потолок или утыкался в простыню, и вот этот абзац из Акутагавы несколько раз вспоминался почти дословно:
Здесь и сегодня все выглядело мрачно, как в тюрьме. Понурив голову, я ходил вверх и вниз по лестницам и как-то незаметно попал на кухню. Против ожиданий в кухне было светло. В плитах, расположенных в ряд по одной стороне, полыхало пламя. Проходя по кухне, я чувствовал, как повара в белых колпаках насмешливо смотрят мне вслед. И в то же время всем своим существом ощущал ад, в который давно попал. И с губ моих рвалась молитва: «О боже! Покарай меня, но не гневайся. Я погибаю»[2].
Около четырех не выдержал и даже прикрикнул на дождь. Ж. сквозь сон сказала что-то успокаивающее.
Встал.
Открыл и закрыл холодильник, посидел в «телеграме», где младший товарищ-художник осуждал: «Из-за таких, как ты, опустивших руки русских, отказывающихся верить в способность изменить мир, происходит сейчас геноцид украинцев вообще и моей семьи». Было невозможно понять этот спор. В какой-то момент показалось, что дождь стих. Вспомнил про беруши, которые в упаковке лежали в дверце холодильника; засунул их в уши и лег на диван в коридоре. Между сном и явью был какой-то бесконечный лабиринт из съемных квартир, каждая из которых имела недостатки и выталкивала за свои пределы, из комнат, сконструированных так, чтобы ты никак не мог занять комфортное для тела положение, даже интернет-сайтов и диалоговых окон, в которых ты превращаешься в блуждающую букву или знак, не вяжущийся ни с чем, у которого совершенно и решительно нет никакого парного знака.
