Евгений Акельев
Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

Полная версия

Размышляя, нашел я и иные ужасные свои деяния. Ибо пришел я в свободный город, который не мог выносить запущенных волос, а я начал ходить небритым, с длинной бородой, как те люди, что лишены парикмахеров.

Юлиан. Мисопогон («Ненавистник бороды»), 363 г.

Апология «мелкотемья» (вместо введения)

Борода – волосяной покров на нижней части лица.

Толковый словарь русского языка под ред. Д. Н. Ушакова, 1935 г.

А я и жив не хочу быть, если у меня бороду обрить.

Изречение крестьянина деревни Малые Горки Костромского уезда Дениса Семенова, 1705 г.

В июле 362 г. византийский император Юлиан приехал в Антиохию, намереваясь закончить здесь приготовления к военному походу в Персию, а заодно лично поспособствовать восстановлению язычества в этом легендарном, населенном потомками древних эллинов городе. Торжественно встреченный, император-философ, старательно выставлявший напоказ стоическое презрение к роскоши и развлечениям, вскоре оказался в состоянии конфликта с горожанами, которые стали сперва осторожно, а потом и вызывающе насмешничать над его грубыми манерами, внешним видом, а в особенности над его длинной неухоженной бородой¹. В конце концов Юлиан в марте 363 г. решил покинуть город и больше в него никогда не возвращаться, о чем объявил горожанам оригинальным образом: император адресовал им сатиру, якобы направленную против себя самого, но в действительности исподволь обличавшую самих антиохийцев². По этому поводу Ф.-Р. Шатобриан писал: «В истории не было другого такого случая, чтобы человек, наделенный абсолютной властью, правитель, по одному знаку которого насмешников могли стереть с лица земли, удовлетворился тем, что ответил на пасквили памфлетом»³. Свою сатиру, а вместе с тем и сам происшедший казус Юлиан назвал «Мисопóгон» (Μισοπώγων) – «Ненавистник бороды»⁴.

Спустя века «Мисопогон» (если под этим названием понимать конфликт властителя и его подданных по поводу брадоношения) повторился, но в совершенно ином историческом контексте и как бы наоборот. В конце августа 1698 г. русский царь Петр I вернулся в Москву из путешествия по странам Западной Европы. Пришедшие поздравить его с возвращением бояре были шокированы неожиданной выходкой: взяв в руки ножницы, государь принялся резать их длинные холеные бороды. С этого момента Петр не желал видеть бородачей в своем окружении. Некоторое время спустя последовали царские указы, предписывавшие обязательное брадобритие для большинства мужского населения Московского царства. Знаменитый преобразователь России вел борьбу с брадоношением в империи до конца своих дней: последние распоряжения по этому поводу были сделаны им в середине ноября 1724 г.⁵, всего за пару месяцев до его тяжелой болезни и смерти. Видимо, в истории не было других таких случаев, когда наделенный абсолютной властью правитель на протяжении четверти века осуществлял столь жесткое преследование бороды в своем государстве. Эта книга посвящена исследованию Русского Мисопогона.

1

Н. И. Павленко в своей классической биографии «Петр I», изданной в серии «Жизнь замечательных людей» в 1975 г. и с тех пор выдержавшей девять изданий, характеризуя царскую инициативу о введении обязательного брадобрития, выражает некоторую досаду и удивление оттого, что ему приходится, вслед за своим героем, уделять так много внимания столь «ничтожному изменению внешности русского человека»⁶. Действительно, вся эта история с брадобритием при Петре сегодня кажется неким историческим анекдотом, вряд ли достойным серьезного научного изучения. Автор этой книги, когда рассказывал о предмете своего исследования, не раз наблюдал на лицах собеседников снисходительную улыбку или выражение недоуменного разочарования. Некоторые благожелательные коллеги прямо выражали неодобрение длительному увлечению столь странной и вряд ли достойной серьезного ученого темой. «Конечно, можно написать одну статью, но не книгу!» – говорили одни⁷. «Это недиссертабельно», – констатировали другие. «Неужели ты не понимаешь, что это мелкотемье!» – восклицали третьи.

Действительно, стоит ли писать книгу о столь «мелкой» инициативе царя-реформатора, которой в биографиях Петра I редко посвящается более пары абзацев, а то и единственное примечание?⁸ Отвечая на этот вопрос, предлагаю прежде всего задуматься: почему столь «ничтожное изменение внешности» подданных занимало такое важное место в политике Петра? Зачем царю понадобилось вводить обязательное брадобритие в самый напряженный момент Северной войны, когда реализация такой заведомо непопулярной инициативы грозила обернуться (и действительно обернулась!⁹) опасным внутренним напряжением? И почему противники брадобрития (этого «ничтожного изменения внешности») были готовы жертвовать жизнью (а некоторые действительно это делали) ради того, чтобы отстоять свое право на брадоношение или хотя бы получить возможность убедить царя в его неправоте? Размышляя над этими вопросами, мы должны будем признать: то, что представляется малозначительным для нас, не являлось таковым для Петра I и его современников. Это означает, что данная тема имеет хороший потенциал для выявления инакости людей конца XVII – первой четверти XVIII в., а это для меня является важнейшим свидетельством ее перспективности. Вспомним Роберта Дарнтона, который советовал проникать в другие культуры с помощью анализа непривычных и непонятных для нас представлений и практик:

На языке историков это может показаться банальным предупреждением против анахронизма, однако это предупреждение не грех и повторить, поскольку нет ничего проще сползания к удобному тезису о том, что двести лет назад образ мыслей и чувств европейцев полностью соответствовал современному – разве что с небольшой поправкой на парики и сабо. Чтобы избавиться от ложного ощущения, будто мы хорошо знакомы с прошлым, нам необходима постоянная встряска, необходимы терапевтические дозы культурного шока. <…>

Если нам непонятен смысл поговорки, шутки, стишка или обычая, – это верный признак того, что мы обнаружили что-то интересное. Пытаясь разобраться в наиболее загадочных местах документа, мы можем распутать целую систему смыслов. Эта нить способна привести нас даже к пониманию удивительного, совершенно не похожего на наше мировоззрения¹⁰.

По этому пути пошел Карло Гинзбург, проникнув в неизведанные пласты народной культуры, оттолкнувшись от странных взглядов одного-единственного фриульского мельника XVI в., который использовал образы спелого сыра и зарождающихся в нем червей в качестве модели для объяснения происхождения ангелов¹¹. Но не являются ли столь же непривычными для нас представления русских людей конца XVII – первой четверти XVIII в., которые заставляли одних идти на смерть за банальную растительность на лице, других – не менее фанатично настаивать на обязательном брадобритии? Эти представления казались удивительными, открывающими таинственный мир прошлого уже в середине XIX в. Так, Ф. И. Тимирязев был поражен семейным преданием Нарышкиных, связанным с передававшейся из поколения в поколение с петровских времен семейной реликвией – шкатулкой, в которой на шелковой с вышитым крестом подушке покоилась чья-то длинная седая борода:

Рассказ этот, по нашему мнению, до такой степени носит на себе отпечаток прошлого времени, со всеми его религиозно-мистическими и суеверно-поэтическими преданиями и понятиями, что представляется нам как бы страничкою, выхваченною живьем из истории XVIII века, и несравненно резче и рельефнее всякого исторического и научного исследования проводит бесповоротную грань между до-Петровскою Русью и современною нам эпохою. Достойно замечания, что наперекор, так сказать, естественному закону природы всякое прикосновение к старине, всякое, даже случайное, обращение к минувшему времени, по-видимому омертвелому и отжившему, как-то освежает современного человека. Ему приятно изредка окунуться в этот мир своеобразной, суеверной фантазии и непочатой, грубой поэзии и стряхнуть с себя подчас тот нестерпимый гнет, который наложила на него современная нам, всепоглощающая атмосфера реализма¹².

Эти необычные представления, составлявшие неотъемлемую часть «жизненного мира» людей Московского царства, которые побуждали их к еще более странным для нас действиям, послужат для меня своеобразной point of entry¹³ для изучения сложнейшей и неповторимой эпохи, каковой являлось время Петровских реформ. В своем исследовании я исхожу из гипотезы, согласно которой противостояние сторонников и противников брадоношения находилось в эпицентре того культурного и политического взрыва, который уничтожил старую, Московскую, средневековую Русь и привел к формированию нового, имперского общества. Поэтому в ходе работы над этой темой я не терял надежды на то, что реконструкция этого нового Мисопогона позволит обнаружить неожиданный угол зрения на механику тех тектонических культурных, политических и социальных изменений, которые происходили в России конца XVII – первой половины XVIII столетия.

2

Есть и другая важная причина, по которой перспектива специального исследования брадобрития при Петре I представляется особенно заманчивой. Выдающийся знаток российских реалий второй половины XVII – первой четверти XVIII в. М. М. Богословский, характеризуя особенности петровского законотворчества, отмечал:

В Московской Руси при тех узких задачах, которые ставило себе государство и которые практически не шли далее внешней обороны, сбора средств на нее и суда для поддержания внутренней безопасности, законодательная норма касалась немногих сторон жизни частного человека, задевая их лишь постольку, поскольку это было необходимо для решения немногих и несложных государственных задач. Правда, государство в московскую эпоху ложилось тяжелым бременем на общество, привязав значительную его часть к повинностям службы или тягла, стесняя свободу этих служилых и тяглых элементов, запрещая им покидать свое состояние и менять род занятий, прикрепляя их к известной общине, сковывая самую общину порукой и, наконец, прикрепляя известную часть тяглецов не только к общинам, но и к отдельным лицам. Но в житейский обиход лиц, обязанных государственной повинностью, государство вмешивалось лишь в том размере, в каком это было нужно для обеспечения ее исправного несения. <…> Почти все, что государство делало для благосостояния подданных, состояло в той внешней и внутренней безопасности, которую оно им давало. Защитив их от неприятельского вторжения извне и от лихих людей внутри, оно считало свою задачу оконченной, предоставляя затем подданным самим устраивать свои отношения и самим достигать каких угодно степеней благополучия¹⁴.

При Петре I эта традиционная матрица взаимоотношений государства и общества подверглась коренной ломке. Теперь государство стремилось осуществлять «надзор за частной жизнью каждого человека, войти в его дом, его семью, следить за его образом жизни, бытом, нравами, даже внешним видом»¹⁵. Философские основания этих важнейших изменений ориентиров государственной политики хорошо исследованы¹⁶. Но какая повседневная практика скрывалась за риторикой многочисленных и многословных указов и инструкций?¹⁷ Какими реальными ресурсами для проведения в жизнь своих многочисленных и претенциозных инициатив обладал царь и его агенты? Каким объемом автономии по отношению к власти обладали российские подданные в различных социальных и географических пространствах Московского царства? Думается, вряд ли все эти вопросы могут кому-то показаться малозначительными.

Но почему именно указ о брадобритии должен представлять особенный интерес для их рассмотрения?

Мне кажется, что вообще сложно найти другой микрообъект, который таил бы в себе столь потрясающие перспективы для изучения природы власти в петровской России. Во-первых, именно эта инициатива Петра I (какой бы анекдотичной она с первого взгляда ни казалась) затрагивала подавляющее большинство политически и экономически активного мужского населения, а значит, обеспечивает для исследователя максимально широкий социальный и географический охват. Во-вторых, это распоряжение Петра I, как никакое другое, пронизывало каждого отдельного индивидуума насквозь, в одинаковой степени как вторгаясь в сферу частной и бытовой жизни, так и затрагивая глубоко укоренившиеся эстетические, гендерные, этнические и даже, не в последнюю очередь, религиозные представления¹⁸.

Разумеется, в ходе исследования я имел в виду великие концепции власти, сформулированные М. Фуко, Р. Далем, С. Льюксом и др.¹⁹, но при этом старался не придерживаться какой-то концепции специально. Иными словами, я сознательно исходил из «нулевой точки», то есть из позиции абсолютного незнания того, чтó есть власть в петровской России, кто и в каком объеме ею обладал, как происходило ее перераспределение и т. д. У меня имелось на вооружении только «социологически аморфное»²⁰ определение Макса Вебера: «Власть – любая вероятность реализации своей воли в данном социальном отношении даже вопреки сопротивлению, на чем бы эта вероятность ни основывалась»²¹.

Это определение имеет важное методологическое следствие. Если исходить из того, что власть – это возможность одних акторов (А) навязать свою волю другим (Б) даже вопреки возможному сопротивлению с их стороны, это означает, что власть не есть некая объективная данность, она «не есть принадлежность индивидов, а существует в отношениях между ними»²². Следовательно, власть в петровской России следует рассматривать не как довлеющую над людьми силу государственных учреждений или политической идеологии, но как эмпирику реального взаимодействия конкретных людей, помещенных в их повседневный контекст.

Исходя из этих соображений, я рассматриваю и описываю взаимодействие различных акторов (как субъектов, так и объектов власти) вокруг петровской инициативы о запрете на брадоношение. При этом пытаюсь выявить, в каких пространствах (социальных и географических) существовала возможность одних акторов (А) навязать свою волю (запрет на брадоношение) другим (Б), на чем эта возможность основывалась, а также каковы были формы и обстоятельства сопротивления и способы обратного воздействия, то есть при каких условиях и каким образом акторы (Б) могли повлиять на акторов (А), заставив их отменить или скорректировать свои намерения.

Мое исследование в какой-то степени отвечает на призыв Э. Гидденса и Ф. Саттона (2017): «Политическая социология не может обойтись без понятия „власть“, но даже с учетом упомянутых пересмотров вряд ли будет достигнуто согласие по поводу того, чтó есть власть и как она действует. Возможно, в будущем, вместо того чтобы быть задействованным в теоретических спорах о природе власти, понятие получит определение, почерпнутое из практики, которое станет результатом исследовательской работы с реальными случаями»²³. Наводя свой «микроскоп» на один такой реальный случай, одну конкретную инициативу Петра I, которая по вышеописанным причинам представляется наиболее перспективной для изучения пространства власти, я старался держать в фокусе не отвлеченные концепции, а действия конкретных людей, порождающие различные отношения подчинения или сопротивления.

Итак, Русский Мисопогон – это, с одной стороны, попытка вскрыть культурную, социальную и политическую инакость российского общества конца XVII – начала XVIII в. а с другой – экспериментальное изучение пространства российской власти петровского времени в действии. Эти две перспективы, хотя они тесно взаимосвязаны и переплетаются между собой, последовательно реализуются в двух разделах книги.

3

Подданных московского царя, объединенных общими религиозными и культурными ценностями, которые составляли единый политический и культурный ареал и среди которых обычай брадоношения в XV–XVII вв. играл существенную роль в этнической, культурной и религиозной идентичности, я называю «московитами». И здесь следует сделать важное пояснение.

Как известно, люди, о которых говорится в этой книге, чаще всего называли себя «русскими людьми», и, видимо, правильнее было бы именовать их именно так. Термин «московиты» использовался внешними, инокультурными, чаще всего недоброжелательно настроенными западноевропейскими наблюдателями. Причем в термин «московит», изобретенный в Великом княжестве Литовском во второй половине XV в., был изначально заложен определенный политический смысл: отказ признавать за московским государем право на воссоединение под своей властью всех земель с преимущественно русским и православным населением²⁴. Конечно, при использовании термина «московиты» я не имею в виду все эти актуальные для XVI–XVII столетий значения, тем более не вкладываю в него того уничижительного оттенка, который нередко подразумевался внешними наблюдателями-современниками. Для меня этот термин важен как создающий эффект отстранения, позволяющий установить и выдержать культурную дистанцию²⁵. Очевидно, самоназвание «русские люди», сохраняющее актуальность для определения этнической и политической идентичности, лишено такого отстраняющего эффекта. Но, что самое главное, самоназвание «русские люди» не позволяет нам четко ограничить тот культурно-политический регион, в котором брадоношение в XV–XVII вв. играло важную роль в этнической, культурной и религиозной самоидентификации. Известно, что у малороссов отношение к брадобритию было совершенно иным²⁶. Итак, выделенное для исследования поле названо «Русский Мисопогон» (а не «Российский») вовсе не случайно.

Важно также заметить, что сам Петр I, который после путешествия в Западную Европу в 1697–1698 гг. получил уникальную возможность смотреть на свое царство «деревянными глазами» (К. Гинзбург), то есть с определенной культурной дистанции, сам называл своих подданных «московитами». Итальянский оперный певец Филиппо Балатри, который провел три года (1698–1701) при петровском дворе²⁷, а затем описал свой уникальный опыт в воспоминаниях, рассказал, как в один из зимних дней конца 1700 или начала 1701 г. он застал царя в Немецкой слободе, в доме одного флорентийского купца. Петр сидел в одиночестве и читал какую-то голландскую книгу. Увидев вошедшего певца, царь поприветствовал его словами:

Вот место, куда приходит Петр Алексеевич, когда он хочет оставить царя при дворе, и вот дом, где, устав от ученья и трудов, я обыкновенно провожу несколько часов с удовольствием; дело в том, что тут можно без смехотворной щепетильности и не возмущая слабых съесть вместе с неверными (и в полной свободе) хорошо приготовленное блюдо. Нужно время и терпение, и скоро вы увидите совсем других московитов. Садитесь же²⁸.

Несомненно, здесь мы имеем дело с авторской интерпретацией Балатри, который для обозначения российских подданных всегда пользовался только одним термином – «московиты». Нельзя забывать и о том, что певец писал свои воспоминания много лет спустя, а потому все диалоги, которые он воспроизводит, являются не стенографической записью, а его собственной реконструкцией. Но для меня важно, что использование Петром I термина «московиты» в принципе нельзя исключать. Действительно, царь часто бывал в Немецкой слободе, общался с иностранцами и вполне мог усвоить этот дискурс, позволяющий смотреть на российских подданных как бы со стороны, с определенной культурной дистанции. «Я царствую не над людьми, а над собаками и неразумными скотами!» – такую фразу услышал из уст рассерженного Петра I австрийский посланник Кристоф Игнац фон Гвариент всего несколько дней спустя после возвращения царя из Великого посольства²⁹. Противопоставление Петра и «московитов» введено в название книги намеренно.

Материалы фискального учета податного населения, административного учета различных категорий служилых людей и других источников показывают, что в Московском государстве в 1678 г. (не считая населения недавно присоединенной Левобережной Украины) было около 4,8 миллиона мужчин, а к 1719 г. их число увеличилось до 6,8 миллиона человек³⁰. Каждый представитель взрослой части мужского населения был в той или иной степени затронут борьбой с брадоношением. Так называемые царедворцы (менее 0,2% мужского населения³¹) сперва выступали в роли объектов власти царя, но потом сами должны были проводить в жизнь его распоряжения, сообразуясь с местными условиями. От их действий в значительной степени зависели формы поведения различных групп горожан (не более 5%³²). Составлявшие подавляющее большинство населения Московского государства крестьяне (более 90%³³) были, как известно, по петровскому указу 1705 г. освобождены от обязательного брадобрития. Однако это вовсе не означает, что деревенские жители остались за рамками нашего рассмотрения: ведь каждый приезжавший в город крестьянин должен был платить специальный «бородовой сбор», что приходилось делать очень многим, наиболее активным представителям сельских обществ. Возвращавшиеся из городов крестьяне рассказывали о происходящем остальным, вовлекая их в общественное обсуждение этой актуальной и всех волнующей темы. Петровский указ также не распространялся на представителей духовенства, однако церковники, хотя и составляли не более 3% мужского населения³⁴, играли важнейшую роль во всей этой истории: будучи наиболее образованной частью общества, они были хорошо знакомы с каноническими текстами о запрещении брадобрития и выступали в роли адептов соответствующих взглядов и форм поведения. Женская половина общества, конечно, находилась на заднем плане, но представительницы слабого пола порой оказывались вовлечены в социальные отношения, порожденные борьбой русского царя с брадоношением, а потому они не остаются за рамками исследования (отсюда и условные «десять миллионов „московитов“» в названии книги³⁵). Конечно, в идеале было бы желательно реконструировать тысячи социальных действий, совершаемых представителями всех этих общественных и гендерных групп вокруг воли царя видеть всех своих подданных безбородыми. Но, к сожалению, мы вынуждены ограничиться лишь теми отношениями, которые удается восстановить по сохранившимся следам.

4

Для реконструкции тех смыслов, которые в Московском царстве связывались с брадобритием и брадоношением, особое значение имеют различные богослужебные, уставные и публицистические тексты XV–XVII вв., которые активно циркулировали в конце XVII – первой четверти XVIII столетия. Большинство содержащихся в них аргументов были аккумулированы в специальном Окружном послании патриарха Адриана 1690‐х гг. с обстоятельным обоснованием греховности брадобрития и объявлением отлучения от церковных таинств для нарушителей заповеди брадоношения. Это самое яркое полемическое произведение последнего патриарха досинодального периода, столь важное для понимания исторического контекста петровской «культурной революции», до сих пор было известно по публикации Г. В. Есипова 1863 г.³⁶, выполненной по одному-единственному списку, сохранившемуся в составе старообрядческого рукописного сборника XVIII в.³⁷Сличение текста этого списка с другими обнаруживает немало позднейших вставок и исправлений, к которым примешались и грубые ошибки, допущенные при подготовке текста к изданию. Поиски в различных архивах и рукописных собраниях (ОР ГИМ, ОР РГБ, ОР РНБ и др.) привели к выявлению 25 списков, которые объединяются в две редакции (причем список, по которому выполнена публикация Есипова, относится ко второй, более поздней редакции). Самым примечательным является список конца XVII в., содержащий киноварную правку Евфимия Чудовского, несомненно свидетельствующую о подготовке текста к напечатанию³⁸. Текстологическое исследование Окружного послания позволило доказать, что в нем активно используются переводы канонических текстов, выполненные Евфимием Чудовским и его учениками в первой половине 1690‐х гг. Это позволило, во-первых, получить дополнительные аргументы, подтверждающие авторство Евфимия, а во-вторых, уточнить время создания этого памятника (на основе датировки использованных в нем переводов). Кроме того, были выявлены и проанализированы все источники, на которые опирался составитель Окружного послания. Среди них Кормчая книга, послание Максима Грека царю Ивану Грозному «о еже не брити брады», постановление Стоглавого собора о брадобритии, опубликованные в Требниках 1624, 1639 и 1651 гг. анафематизмы еретических заблуждений западных христиан (в том числе брадобрития), постановление об отлучении от Церкви за брадобритие патриарха Иоакима, подготовленная братьями Лихудами по заданию Адриана проповедь «еже не брити брады по законом» и др. Для того чтобы реконструировать суждения противников Адриана, я использовал очень информативное в этом отношении сочинение Димитрия Ростовского, специально посвященное критике старомосковских представлений о брадобритии³⁹. Эти и другие памятники книжности позволили выявить различные аргументы и контраргументы, которые использовались участниками споров о брадоношении и брадобритии в России конца XVII – начала XVIII столетия.

К сожалению, ни в одном из известных сегодня царских указов и писем не обнаруживается мотивация мероприятий, направленных на европеизацию внешнего облика подданных. Для того чтобы реконструировать образ мыслей Петра I, в этой книге используются различные косвенные данные. Важно понимать, что мы располагаем малыми возможностями для изучения механизмов принятия решения в рассматриваемую эпоху⁴⁰. Письма царя сохранились далеко не полностью (лишь начиная с 1704 г. фиксировались именные петровские указы, но не все исходящие письма), а потому классическое издание «Письма и бумаги Петра Великого» (на настоящий момент доведенное только до 1714 г.) дает фрагментарную картину взаимодействия царя и его агентов. Но даже если бы царская корреспонденция сохранилась в полном объеме, это вряд ли облегчило бы нам жизнь, так как ключевые решения, связанные с введением брадобрития, принимались Петром самостоятельно, в ходе совещаний с некоторыми доверенными лицами. От этих устных переговоров, разумеется, не сохранилось и не могло сохраниться никаких свидетельств. Впрочем, кое-какие наблюдения может дать анализ самих текстов указов, о чем подробнее будет рассказано в свое время.

Самой большой трагедией для исследователя данной темы является утрата архива Приказа земских дел, который с 1705 г. отвечал за реализацию указа о брадобритии. Эту утрату позволяют лишь отчасти восполнить приходно-расходные ведомости Приказа земских дел, которые начиная с 1701 г. ежемесячно направлялись в Ближнюю канцелярию. Кроме этого, в нашем распоряжении имеются частично сохранившийся архив Раскольнической конторы Сената, курировавшей борьбу с брадоношением в 1720–1760‐е гг., а также некоторые относящиеся к нашей теме документы органов местного управления.

Важно также отметить, что мы почти не располагаем источниками личного происхождения, что обусловлено отсутствием в рассматриваемую эпоху традиции писать дневники и мемуары, а также плохой сохранностью личных писем. Некоторые счастливые исключения (записки Желябужского, воспоминания князя Б. И. Куракина, письма-отчеты монастырских стряпчих своему начальству) не содержат никаких личных оценок, а лишь сухо констатируют факты (впрочем, нередко дают совершенно уникальную информацию).

В этой ситуации особое значение приобретают, с одной стороны, свидетельства иностранцев – выходцев из Западной Европы (дипломатов, путешественников и наемных специалистов), а с другой – судебно-следственные документы. Иностранцы имели возможность наблюдать порядки при дворе Петра, а также общаться с отдельными представителями высшего общества. Впрочем, имеются и некоторые исключения. Так, наблюдательный английский корабельный инженер Джон Перри, в 1698–1715 гг. служивший в России, обсуждал введение брадобрития с некоторыми царскими плотниками, о чем оставил бесценные свидетельства.

Крайне важное значение имеют так называемые политические процессы Преображенского приказа⁴¹. Это источник не новый, а скорее традиционный: он давно используется в историографии, многие дела хорошо известны и постоянно цитируются еще со времен С. М. Соловьева. Однако мои предшественники имели тенденцию слышать исключительно подозреваемых и подследственных, неосторожно высказывавших крамольные «непригожие речи» о государе и понесших за это суровое наказание. Многочисленные изветчики, свидетели, те, кто находился за кадром процесса, хотя их слова и действия или бездействие все же удается реконструировать, так же как и сами следователи, как правило, оставались за рамками исследовательского внимания. Я же исхожу из предположения, что каждый политический процесс Преображенского приказа возник в результате конфликта между «московитами», которые придерживались разных точек зрения. При их анализе важно услышать все раздающиеся голоса.

5

Вкратце обрисовав мой подход и используемые источники, необходимо сказать несколько слов и о его ограничениях. Я в полной мере осознаю, что, сосредоточивая внимание на одной лишь инициативе Петра I, рискую потерять из виду общий план эпохи, упустить другие важные явления, с брадобритием тесно взаимосвязанные. В самом деле, тот символический разрыв с прошлым, который был осуществлен Петром I, нашел выражение в очень многих его инициативах, таких как насаждение западноевропейской одежды, введение нового стиля и эры, создание новых праздников и ритма придворной жизни и т. д.⁴² Но все же я сознательно иду на этот эксперимент, осознавая все риски. Во-первых, я убежден в том, что события, связанные с борьбой Петра I и его сподвижников с брадоношением, принципиально выделяемы для отдельного специального изучения и описания. Во-вторых, мне кажется, что выбранный подход, позволяющий не размывать научный анализ рассмотрением множества смежных проблем, имеет существенные преимущества: может быть, именно стремление обозреть все петровские культурные реформы «с высоты птичьего полета» мешало исследователям выделить и описать существенные грани каждой из них? В отношении брадобрития это можно сказать наверняка.

Должен также признаться читателю в том, что в силу многих причин (отчасти из‐за плачевного состояния источниковой базы, трудоемкости выбранного подхода, так же как из‐за ограничений по времени) я не смог найти ответы на все вопросы, которые меня мучили. Осознаю, что нарисованная в книге картина получилась неполной, прерывистой, а местами и противоречивой. Это осознание не дает мне права выступать «в роли всезнающего рассказчика, повествующего о днях былых с уверенностью очевидца»⁴³. Поэтому я решил последовать совету Карло Гинзбурга и сделать частью повествования также и те «лакуны и искажения, содержащиеся в документах, с которыми имеет дело исследователь»⁴⁴. Конечно, таким образом возникает риск не понравиться некоторым читателям, обращающимся к книгам по истории, для того чтобы узнать, «как было на самом деле». Но, уверен, большинству людей, составляющих аудиторию серии «Микроистория», хорошо известно, что пресловутая картинка того, «как было на самом деле», не более чем образ ушедшей реальности, который создает сам историк. Другое дело, насколько подобный образ соответствует давно исчезнувшей действительности. Над этим вопросом я постоянно размышлял, когда работал над «Русским Мисопогоном». Поэтому эта книга – не только о петровском времени, но также и о непростой работе историка.