Евгения Свирикова
Первая любовь
– Соня! Папа с гастролей вернулся! – наконец, обрадованно сказала она.
Танцы
Я живу по-настоящему, когда танцую. Я танцую всегда: когда радостно, когда грустно. Иногда на самом деле, иногда в душе. Мне 28, я живу в поселке, который носит мое имя – Никита. Это в Крыму. Кто-то скажет, что счастье – жить в таком месте, а для меня это тюрьма, потому что больше всего я мечтаю танцевать на большой сцене. Когда мне было 10, я оказался в детском доме. Мать умерла, а отец… фактически его не было. Он отказался от родительских прав и сдал меня в детдом. Видимо, ему так было проще.
Машка танцует вместе со мной. Я зову ее Мышь. Она маленькая и хрупкая, но ничего не боится. Я выпустился из детского дома на четыре года раньше ее, поэтому ей пришлось устроиться горничной в отель, ведь единственное танцевальное рабочее место в нашем задрипанном ДК занял я. Мышь не в обиде. Она вообще не умеет обижаться. Мышь понимает все, кроме одного – почему она не может иметь детей. Врачи говорят, что это невозможно, а мы все равно продолжаем мечтать о семье, которой у нас не было. Мышь придумывает имена нашим вымышленным детям, но почти все они плохо звучат в сочетании с отчеством.
Мы вместе танцуем в ДК, когда там нет занятий. Я договорился с директрисой, и она разрешила приходить нам в любое время. Мы танцуем на главной сцене и представляем полный зал, который рукоплещет нам. Мы вообще очень много представляем, и я верю, что эти мечты обязательно сбудутся. Ведь должно когда-то и нам повезти?
И вот, это случилось.
Я шел домой, когда на телефоне пиликнуло уведомление – пришел ответ из шоу-балета «Симфония», куда я отправлял наши танцы. Нас с Мышью пригласили приехать в Питер на прислушивание. Мышь ушла с тренировки раньше, ей нездоровится. В последние дни слишком жарко. Домой я не шел, а летел, танцуя. По пути я успел заказать билет на поезд до Питера с отправлением в 3:55. Мы как раз успеем доехать до вокзала в Симферополе.
– Мышь! Собирай вещи! Мы едем в Питер в «Симфонию»! – радостно прокричал я, едва войдя в квартиру.
Но Мышь не обрадовалась. В руке она держала тест на беременность с двумя полосками, а на лице была озадаченность. Два чуда в один день – это слишком. В договоре с «Симфонией» было ясно сказано о беременности: «исключено».
Мышь смотрела на меня испытующим взглядом, а я не мог, просто не мог поверить, что мы никуда не поедем. Мне 28, это единственный и последний шанс. Машка, не отбирай его у меня.
В тот день мы впервые поругались. Я хлопнул дверью и ушел вместе с тренировочными вещами и забронированным билетом. Мышь осталась в слезах.
Я долго бродил по ночному поселку, много курил. Когда на часах было почти четыре, я вернулся домой с надеждой уговорить ее. Ответ по прослушиванию нужно было дать в течение трех дней, у нас еще есть время. Если Мышь смогла забеременеть сейчас, сможет и потом. Ей всего 24.
Когда я подошел к кровати, она спала, на лице от слез была размазана тушь. Мое сердце сжалось от любви к этой хрупкой девчонке. Я стал целовать ее и Мышь проснулась.
– Ты не уехал? – сквозь сон спросила она.
– Прости, – прошептал я. – Я никуда не поеду. Я написал им отказ. Ты выйдешь за меня?
Мышь удивленно на меня посмотрела, а потом радостно закивала. Я сомневался, но ее счастливые глаза говорили, что я все сделал верно.
Я не мог уснуть до утра. В голову лезли дурацкие мысли, но больше всего меня беспокоили ноги. Их бесконечно сводило судорогами. Это началось, когда я попал в детдом. Врачи говорили, что на нервной почве.
Утром Мышь щебетала о будущей свадьбе, а я едва мог встать с кровати. Она переживала за меня, но мы оба знали, что это психосоматика и скоро пройдет. Я был счастлив видеть ее такой восторженной, но в моей душе поселилось чувство безнадежности. Сегодня я должен был забрать заявление об уходе, которое накануне оставил в ДК. К вечеру Мышь ждала меня на праздничный ужин и просила не задерживаться.
Ноги почти не слушались. Я ковылял по парку по пути домой. Мышь сказала, что приготовила мое любимое мясо по-французски, а я не знал, как взглянуть ей в глаза и начать разговор. Она не останавливалась ни на минуту, и даже задавая вопрос мне, сама на него отвечала. Я лишь кивал. Но она говорила о свадьбе, а я думал о Питере. Она ждала, когда я заговорю первый, но я боялся. Я знал, что Мышь все замечает.
– Никит, в чем дело? – сказала она, наконец.
Я весь день пытался найти нужные слова, но все было не то. Мелко. Не убедительно. Подло. Но я врал не только ей, я врал себе, что смогу быть счастливым, зная, что даже не попробовал исполнить мечту. Мышь ждала ответа.
– Да не молчи ты! – вспылила она.
И я начал говорить. Я говорил и говорил, а она лишь молча слушала. Я говорил о мечте, о последнем шансе, о деле всей жизни, о ее эгоизме. Некоторые слова звучали страшно, но я уже не мог остановиться. Я признался, что не забрал заявление об уходе из ДК и не писал отказ в «Симфонию». Это стало последней каплей. Мышь накинулась на меня с кулаками и криками «Уходи!». Это было то, чего я так хотел, но радости я не испытал.
Я собрал вещи и ушел. Летом поезд на Питер ходит из Симферополя ежедневно в 3:55.
Спустя пять дней я ехал из Питера обратно. Вагон был полон счастливыми туристами. Они с восторгом тыкали пальцами в окна, когда поезд проходил по Крымскому мосту. Я думал о Маше. Я не говорил с ней с тех пор, как ушел в тот «праздничный» вечер. Через несколько часов мы увидимся. Она обязательно простит меня, ведь моя Мышь не умеет обижаться.
В поезде мне приснился сон – отрывок из моего детдомовского прошлого. Маленькая Маша тайком танцевала в классе под воображаемую музыку, а я любовался ей. Я думал, она меня не видит, но вдруг она обернулась и повела меня в класс. Так мы и познакомились. Ей тогда было шесть. Мышь стала учить меня танцевать, не смотря на сильную хромоту, и постепенно я смог нормально ходить. Мышь танцевала лучше меня, и мне тяжело было с этим смириться, не смотря на то, что я искренне ее любил.
