Евгения Райнеш
Мга
– Эрик, съёживаемся!
– Чего застыл, твою ж мать!
– Беги!
Сквозь ватную липкость, упавшую вдруг и сразу, он скорее почувствовал, чем услышал топот убегающих ног. Это вовсе не зашибись. Кажется, там кто-то брякнулся, запутавшись в собственных ногах, выругался, опять раздался какой-то шлепок и снова топот. Они все убегали и убегали – медленно, торжественно, все ещё не продвинувшись даже до ближайшего поворота, а кулак рыжего все ближе и ближе, но тоже как-то неестественно плавно двигался к его лицу, и, несмотря на это странное замедление, он всё видел, но ничего не мог поделать. А потом кулак коснулся его губ, но он совершенно не почувствовал прикосновения. Просто увидел, что кулак рыжего пидора, у которого глаза все больше наливались отчаянным недоумением, коснулся его рта.
Он почувствовал, что внизу живота нарастает напряжение. Омерзительно. Захотелось скорчиться от невыносимого презрения к себе. Но всё вдруг пропало. Тогда он…
***
… вскочил на постели, сбитой в давящие комки, и схватился одной рукой за бешено колотящееся о грудную клетку сердце, другая ладонь привычно скользнула ниже живота. Постель была мокрая, трусы липкие. Они перекрутились на бёдрах тугими узлами, острой влажностью врезались в тело. Стояла глубокая ночь. Кит торопливо скатился с кровати, стараясь не задеть мокрое пятно. Стукнулся плечом о край деревянного каркаса, очевидно, попал на какой-то нерв, потому что дёрнуло всё тело, словно через него прошёл ток. Но, благодаря этому, он немного пришёл в себя, словно с нервным разрядом вывалился в реальность. Чёрт побери, что это?
Сквозняк из приоткрытой форточки пузырил лёгкие занавески. Сквозь окно и трепещущий тюль кругло усмехалась полная луна. Ночь стояла яркая и звёздная. Никита лежал на полу абсолютно голый. Смотрел в окно на эту космическую темноту.
Только что он был кем-то другим. И ещё чётко знал, что это не сон. Тот, другой, Он, ещё глухо ворочался в Никите, пытаясь удержаться, хватался за края размытого сознания.
И в эту минуту, когда Кит балансировал на какой-то грани, прежде, чем свалиться в полный вывих мозга, будто что-то позвало его по ту, уличную, сторону ночи. Половица у окна привычно скрипнула. Через сваленные на подоконнике старые диски и уже ненужные пыльные школьные тетради просвечивался единственный тусклый фонарь во дворе. Над ним с неопровержимой победоносностью сиял яркий лунный диск. Огромный. А под этим торжествующим диском танцевала одинокая тонкая фигурка.
Девочка с обручем. Одна в ночи. Она выгибалась как лоза, тянула носки, кружилась, тянулась вверх и сжималась к земле. Обруч то сковывал её блестящей границей, то отпускал на волю. Разрывая невидимое пространство, девочка вырывалась из его плена. На секунду становилась абсолютно лёгкой и свободной, чтобы опять ограничить себя. Она заключала в своём танце единственно возможное вечное движение: через прорыв, преодоление, заключение себя в рамки и выход за них.
Киту показалось, что он слышит, как шелестят листья под её напряжёнными носочками. Сухие осенние листья, наверняка, задавали ей какой-то ритм, и он в воображении Никиты превращался в тонкую, еле слышную музыку.
– Что ты делаешь ночью во дворе? – сам себе под нос пробормотал он, хотя ответ был дик, но очевиден. Киту вдруг невыносимо захотелось рвануться к ней, остановить это добровольное заключение в плен обруча, вжаться в это гибкое тело. Одновременно захотелось стать тем, кто освободит её, и тем, кто пленит её по новой. Но он, нелепо вдавив лоб в немытое окно с потёками прошедших и уже забытых дождей, смотрел на девочку и обруч, беспомощно ненавидел себя за то, что тело опять напрягалось самым банальным образом.
Невесомая тонкая фигурка под тусклым фонарём и животное вожделение настолько резко соприкоснулись друг с другом, что сознание не выдержало этого напряжения и тут же разверзлось кровоточащей рваной раной. Никита, хлюпнув пару раз горлом, вдруг зарыдал, зажимая рот сразу двумя руками, чтобы голос не прорвался в эту бессловесную странную ночь. В её тишине таилось что-то преступное, но не человеческой морали, а выход за рамки раз и навсегда установленного высшего порядка.
Никита с силой вдавливал обратно в себя рвущиеся наружу вывороченные всхлипы двумя ладонями, и сквозь пальцы тонко и жалобно, как щенячий скулёж, выводилось: «Аллочка, Аллочка», безнадёжно настолько, насколько могут быть безнадёжными любые человеческие горести.
Потому что Кит понял откуда-то, словно знал это всегда, что девочку с обручем зовут Аллочка, и что её нет в живых. И ещё он знал, что они с ней связаны чем-то по ту сторону жизни, и то, что видит её вот такую, тонкую, звенящую и стремительную, это неправда.
Очнулся, почувствовав, как в форточку сочится розовый рассветный воздух. Начинался новый день, не оставив ничего от прошедшей ночи. Во дворе не было никакого старого фонаря. Собственно, его там никогда не было. Беспомощно в неумолимо надвигающемся дне умирали лампочки над подъездными козырьками.
– Иди завтракать, – мамин равнодушный голос и запах сырников. Никита достал из шкафа чистые шорты и футболку. Тело ныло, резкой болью постреливало при резких движениях внизу живота, резь заваливалась почему-то куда-то вправо.
Посмотрел в зеркало, пытаясь придать выражению на лице вид «уменявсенормально, ничегонеслучилось», и пошёл есть неминуемые сырники.
***
– Правда, ничего не случилось? – Рай настраивал аппаратуру. Он сидел на корточках спиной к входу, но почувствовал появление Никиты. Утреннее кафе было пустынным. Совсем недавно разошлись полуночные посетители, часа через три придёт дневная смена. Это как раз их время – между ночью и днём. Такое вот густое межвременье, в которое им удалось втиснуться, благодаря тому, что хозяин кафе числился другом старшего брата Рая.
В их распоряжение он великодушно предоставил обычный набор музыкантов – две гитары и синтезатор. В углу стояла прикрытая серым огромным чехлом ударная установка, но им не разрешалось её трогать. Это не огорчало, так как всё равно барабанщика они ещё не нашли.
Никита буркнул в спину Рая что-то неопределённое. Друг оглянулся и увидел оплывшую губу:
– Ого!
– Рыжий Эрик, – нехотя признался Званцев. – Они все тусовались там.
– Почему ты? – совершенно искренне удивился Рай.
– Не я. Гаевский, – ответил Кит, и друг всё сразу понял. – Я оказался случайной закуской. В общем, тоже неплохой. Почему нет? Хорошо учусь, вежлив, хожу в музыкальную школу, причём с удовольствием, а не потому, что заставляют. У меня есть мечта. Классическая жертва для банды Рыжего Эрика.
– Ты не сможешь сегодня петь, – Рай покачал головой. Никита поймал себя на том, что ему нравится смотреть на друга. Точёный подбородок, высокие скулы, чистый взгляд. Высок и грациозен. До него все время хотелось дотронуться. Рай казался сейчас таким же нереальным, как ночная девочка под фонарём. Но, в отличие от неё, он действительно был.
– И завтра не сможешь, – кажется, Рай по-своему истолковал его взгляд. Никита немного смутился.
– Всё равно нас никто здесь не будет слушать, – он обвёл рукой сонное пространство отдыхающего после ночного безумия кафе. – Или, на крайний случай, будешь петь ты.
– Ладно, проехали, – Рай улыбнулся. – У меня есть для тебя хорошая новость. Ирма вчера отдала мне первый текст. Понимаешь, Кит, это первый текст, написанный для нас!
– Это к какой композиции? – Кит обрадовался.
– К «Тайне», – довольно зажмурился Рай. – Она сказала, что её сразу зацепило.
«Тайна», действительно, была чем-то особенным. Кит написал её совсем недавно, недолго думая. Она просто свалилась на него откуда-то сверху, вся сразу от начала и до конца. Тревожная и щемящая мелодия, которая нарастала, чтобы в конце сорваться в неминуемую бездну. Но обрывалась, не дойдя до этой последней черты, откатывалась назад, балансировала между предчувствием и знанием.
Он развернул бумажный листок из тетради в клеточку. Ирма принципиально писала свои стихи только от руки и на каких-нибудь обрывках.
«Там, где тает ночь и наливается день
В светоносные дебри Гипериона
Из набухшего лона возможности параллель
Вновь родившимся братом взрывает мозги закона…»
– Чушь какая, – пробормотал он сам себе. – И как она представляет это в песне?
Но вслух ничего не сказал. Вид у Рая был довольный до невозможности, он явно пребывал в восторге от этого текста. А Никите совершенно не хотелось его расстраивать. По крайней мере, сегодня. Хватит и того, что он не сможет ещё несколько дней петь.
***
– Становится холодно, – сказала вечером мама. – Мешок с тёплыми вещами на антресолях. Я бы сама достала, но у меня приступ остеохондроза.
Её шея искривилась в неестественном положении, сейчас мама выглядела как настороженная птица, выглядывающая из густой заросли травы. Никита хотел спросить, чем может помочь, но она опередила.
– Ничего страшного, выпью таблетку, завтра пройдёт. Ты сам вытащи мешок, ладно? Там шерстяные шарфы, осенние шапки и перчатки.
Табурет качался, и Никита подумал, что нужно укрепить его ножки. К мешку с тёплыми вещами откуда-то из темных недр антресолей прицепился кусок ленты от скотча. Её продолжение тянулось в долгий и неизвестный мрак шкафа. Никита не видел, что он там держал, но вслед за нужным ему мешком тащилось что-то тяжёлое и громоздкое. Он дёрнул сильнее, и на него свалился и мешок, и большая картонная коробка, которая вылетела следом. Все вместе они в мгновение ока оказались на полу. Коробка накренилась, от старости скотч, державший крышку, отошёл. Он потерял свою липкость и уже не сдерживал вываливающееся из коробки содержимое. На пол сыпалась какая-то старая одежда, на ногу больно вывалился детский паровозик, а сверх всего доисторический, пыльный фотоальбом хлопнулся из коробки на пол. По полу разлетелись какие-то фотоснимки.
Кит нагнулся, чтобы собрать их, и замер над первой же, что оказалась у него в руках. Потому что увидел на ней незнакомого самого себя. Он и не он. Лицо – его, то, что видел каждое утро в зеркале, когда чистил зубы. Но этот парень с лицом Никиты смеялся в камеру – весело, задорно, немного хулигански, но все равно очень мило. Званцев не смеялся так. Никогда. Одежда на человеке с лицом Кита выдавала моду двадцатилетней давности, что-то неуловимо подчёркивало в ней прошедшее время. Джинсы смотрелись слегка мешковатыми, у футболки на пару сантиметров от обычного спущена линия плеча.
И ещё. Никита на этом фото обнимал за плечи – легко и свободно – каких-то совершенно незнакомых пацанов. Они стояли втроём на углу дома, которого Кит ни разу в жизни не видел.
Никита схватил ещё одно фото с пола, случайное, какое попалось под руку. На снимке тот же мальчишка – с его лицом – только немного помладше. Но всё равно узнаваемый. Он (или не он?) театрально супил брови, повернувшись в пол-оборота на велосипеде, чуть притормаживал одной ногой в раздолбанной кроссовке по земле. У него явно горели какие-то дела, мальчишка весь – стремление, порыв, скорость. Даже педаль, кажется, ещё проворачивается вхолостую, а тут кто-то окликнул его, остановил, и лицо хмурилось негодующее, но такое…живое и настоящее. Кит схватил ещё одно фото – размытое, неудачное, кто-то снимал в школе из-под парты, как он (или не он?) спал прямо в классе, явно на последнем ряду, упёршись головой в совершенно незнакомый рюкзак, он точно помнит – никогда не было у него такого рюкзака, и парты такой не случалось в его жизни.
Никита судорожно хватал рассыпавшиеся по полу карточки, с жадным ужасом всматриваясь в его неизвестную ему жизнь.
Он вдруг понял: в семье нет его детских фотографий. Ни одной. Фотолетопись начиналась с того момента, когда ему купили телефон, и он сам начал делать селфи. Никаких счастливых родителей на пороге роддома, ни первых шагов смешного карапуза, ни совместного отдыха за городом. Ничего. Оказывается, он никогда не видел себя маленьким. Раньше не задумывался над этим. Нет и нет.
И только теперь с каким-то странным смешанным чувством смотрел на эти старые карточки, ещё напечатанные на фотобумаге. Мама с карапузом в джинсовом комбинезончике, штанины подвёрнуты, явно покупался на вырост. Она молодая и красивая, Никита такую никогда и не знал, смеётся в камеру, прямо хохочет – заливается. И трёхлетний малыш с глазами Никиты хохочет и показывает пальцем на кого, кто их снимает сейчас. Им вместе хорошо. Никита не помнит, чтобы мама когда-нибудь так обнимала его. Нежно, оберегающе, готовая отдать жизнь за каждую минуту этого смеха. Кит пытался вспомнить эти моменты, но их не обнаружилось ни в памяти, ни в сердце.
– Иди ужинать, – раздался мамин голос, и он словно вор, торопясь и суетясь, как попало стал запихивать фото обратно в альбом. Альбом – в коробку, сверху кидая старую мальчишескую одежду, и все это заталкивал опять на антресоли.
Только одно фото, где он стоял в обнимку с двумя неизвестными друзьями, в последний момент сунул в карман джинсов. Надо было показать альбом маме и спросить, что это такое. Или похоронить этот странный случай навсегда в своей памяти. Но почему-то Никита не сделал ни того, ни другого.
***
Взрослый Званцев достал из кармана старую карточку, обтрепавшуюся по краям, наполовину пожелтевшую. Митька и Дрюня как живые уставились на него своими весёлыми, по-детски беззаботными глазами. Никого из них не осталось на этом свете. Ни Митьки, ни Дрюни, ни Рая…
Рай… В сердце кольнуло ледяной иглой. Ни вздохнуть ни выдохнуть. Накатила старинная тоска, от которой хотелось выть. Никого не осталось. Только Гаевский. Трусливый, нерешительный, витающий в своих фантазиях большой ребёнок с кровью густой и вязкой, как расплавленная смола. И такой же чёрной. В этом нет его вины. Чёрт бы побрал чёрную кровь Гаевского…
Кит последний раз бросил взгляд на угол с тем же вечным зелёным мусорным контейнером. Здесь всё для него началось. Здесь же пора заканчивать. Хотя бы историю Гаевского.
Званцев развернулся и уверенной походкой зашагал в сторону Покатаюшки.
Глава шестая. Сбываются ли сны со вторника на среду?
Проснулся Гай от бодрой мелодии телефонного звонка и обрадовался. Он рванулся навстречу этому мотиву, несмотря на слабость, лёгкую тошноту и головокружение. Номер был незнакомый, но Кит и обещал звонить с незнакомых номеров, поэтому Гай радостно нажал кнопку вызова, ожидая услышать голос друга. Эфир ухнул, кашляющее гоготнул, и Гай почувствовал раньше, чем понял – звонивший не Кит.
– Молчишь? – кто-то чужой, гундосый и въедливый явно решил поиздеваться над ним. – Думаешь, хорошо спрятался, падла? Отдай, что скрысятничал, бобёр…
– Вы… Кто? – зачем-то совершенно по-дурацки спросил Гай. Голос противно дрожал.
– Ты куда, сука, товар дел? – прохрипел жутким шёпотом мобильник. Гаю показалось, что где-то рядом с шипевшим слышны всхлипывания Крошки. – Если посылку не вернёшь, бабки гони. Мы про тебя всё знаем. И что в магазине у Леонида в тетрадках-ручках работаешь, это нам тоже известно. Так что, писарь, пиши белым по чёрному: если деньги не вернёшь, тебе – писец…
Мобильник озвучил сумму, от которой у Гая перед глазами замаячили яхты, пятизвездочные гостиницы и несколько лет безбедной жизни. Таких денег на его жизненном пути никогда не встречалось. В голосе Гая появилось какое-то холуйское раболепие, от которого ему самому стало противно.
– Так я это, – проговорил он, – коробочку вашу в конюшнях разрушенных оставил. Только если…
Его пронзила внезапная догадка.
– Там собаки… Специально обученные… Они, наверное, посылочку того… Унюхали. Я вообще не при чём. Случайно там оказался. У меня из-за этого у самого неприятности…
– А это уже твои проблемы, – перебивая, опять прошипел мобильник. – Товар или бабки. Иначе тебе, писарь, писец.
Мобильник залился кашляющим смехом, очевидно, невероятно довольный собой.
– Вот так, писец тебе, писарь, – повторил с удовольствием. – Большой и пушистый.
Гай отключил телефон совсем и зачем-то спрятал под подушку. Потом опять же непонятно почему достал, брезгливо кинул в шкаф, завалил старыми одеялами, стопкой свёрнутых тут же. Словно мобильный, похороненный под плотной кучей тряпья, мог скрыть его местонахождение.
Немного успокоившись, Гай поднял с пола брошенную ветровку, которая так и валялась с того дня, когда Кит привёл его сюда. Из кармана вылетел маленький бумажный пакетик. Гай с удивлением уставился на него и вдруг вспомнил, что это. Расчистил на столе место и осторожно выложил из бумажки женскую серебряную серёжку. Старинную, изысканную, скорее всего, из очень Дорогих, хотя Гай и не разбирался в ювелирных украшениях. Но так она выглядела: просто и загадочно. Зелёный квадратик изумруда с тёмными прожилками, зацепленный на серебряный крючок.
Он вдруг понял, что кто-то, в свою очередь, пристально смотрит на него. Гай обвёл глазами комнату и, не обнаружив ничего странного ни на потолке, ни на стенах, перевёл взгляд на пол. Буравящий взгляд ощущался именно оттуда. Внизу, на тщательно выверенном и безопасном расстоянии от его ноги, сидел большой бело-рыжий крыс.
«Наверное, это Крис», – очень спокойно, как о чём-то само собой разумеющимся, подумал Гай. Хвост бело-рыжего, надламываясь посередине, заканчивался поникшей безжизненной верёвкой. Казалось, что половина его умерла. «Это из-за капкана, – всё так же отстранённо подумал Гай. – Я покалечил его хвост».
Крис смотрел на него в упор, и даже, несмотря на апатию, которая вдруг охватила Гая, взгляд крысиных пронзительных глаз чудился ему жутким и абсолютно инаким. Словно иноземный, непонятный разум смотрел на Гая глазами большого крыса с отмирающим хвостом. Тяжёлой энергетикой наполнялось пространство небольшой комнаты, и Гай, не выдержав этого внимательного жуткого взгляда, прошептал:
– Ну, ты прости меня, ладно? Я же не знал… Не знал, что это ты…
Помешкал секунду и признался уже совсем честно:
– Не знал, что ты – друг Аристарха Васильевича.
И это было правдой. Виноватым чувствовал себя Гай не перед противной жуткой крысой, а перед по-детски любопытным рыже-белым другом чудаковатого старичка.
Крис кивнул, а, может, Гаю это показалось. Но крыс тут же метнулся куда-то в угол и пропал из вида. Событие это, по сути, совершенно непонятное, тем не менее выбило Гая из созерцательного разглядывания серёжки. Он завернул безделушку обратно в бумажку и опустил в карман куртки. Горло всё ещё болело, и нестерпимо захотелось почему-то квасу. Шипучего, продирающего пластилиновую заложенность слизистой, сладко-кислого, немного пьянящего. Гай знал, что такой квас продаётся совсем рядом. В той самой трапезной монастыря, где он периодически харчевался, продавался именно такой квас. И стоил буквально копейки, которые не пробивали никакую брешь в бюджете Гая.
Он подумал совсем немного, и, прикинув своё всё ещё слабое состояние, и решил, что должен дойти. Ну, не свалится на Дороге, это точно.
Гай, щурясь от тёплых и нестерпимо ярких для его воспалённых глаз бликов, чуть пошатываясь, отправился вверх на взгорок. Туда, где тянулись свежеокрашенные в нежно желтковый цвет стены монастыря. Близость обители ощущалась по мере концентрации определённых настроений и разговоров. Женщины неторопливые, с непонятным Гаю, но определённым светом в глазах, тёплые даже на мимолётный взгляд, шли по мостовой, прислушиваясь к чему-то внутри себя, словно все они беременны. Конечно, все они не были, но Гай просто напитывался этим неторопливым, идущим изнутри светом, недоступным ему, и ловил обрывки разговоров:
– Сначала думала чёрную, в белый большой горох, а потом увидела такую беленькую, всю-всю беленькую. Я выбирала, а тут какая-то женщина подошла, в синем платочке, прямо около меня закрутилась, возле косыночек: «Ой, мне бы купить, нужна мне такая». Старуха в лавке высунулась: «Таня, это ты, что ли?», а та закивала и на мою беленькую косыночку смотрит: «Вот эта прям моя, будто меня ждёт». Тогда я быстро деньги достала и продавщице протягиваю – вот эту, вот эту… Просто вдруг поняла, от жадности что ли, хочу такую косыночку, и всё тут. «Я на неё тоже смотрела», – как-то с претензией даже этой Тане говорю. И на что мне эта косыночка, я их сроду не носила… Какая мне была разница? Один раз к мощам прислониться. Какая разница? А почему-то захотелось в беленьком, радостном…
Эти радостные, никчёмные, суетливые разговоры про косыночки казались Гаю полными значения, и в иное время раздражали бы, а сейчас даже вызывали слёзы умиления. Впрочем, глаза могли слезиться и от непривычно яркого света, Гай улыбнулся и своей внезапно навалившейся сентиментальности, и попыткам эту сентиментальность объяснить чем-то другим, тем, что он застеснялся сам себя.
«Лиде бы понравилось это», – вдруг подумал он, и опять же ему стало радостно от того, что вспомнил Лиду. Везде Гаю чудились хорошие знаки. И эта косыночка… Так мило…
Даже опостылевшие нищенские обеды в монастырской трапезной, овеянные мыслями о Лиде, казались уютными и полными значения. На него разом упали то ли воспоминания минувшей ночи, то ли болезненный, но такой приятный бред. Утренний резкий звонок перекрыл плотным, душным полотном ночные видения, но разговор о косыночке мягким крючком подцепил и вытащил видение, от которого шла приятная дрожь по всему телу. Да, Гай уверен, что видел сон, но каким же достоверным, до запахов, ощущений, мельчайших деталей было это сновидение.
***
Ему приснилась сегодня Лида. Тени прыгали по обшарпанной стене, танцевали, дёргаясь, как эпилептики в припадке, размазывались серыми кляксами и снова концентрировались в подобие образов. Гай попытался прикоснуться к Лиде, но она испуганно отдёрнула к груди руку, вся как-то сжалась настолько отчаянно, что он тут же оставил всякие попытки удержать эту зыбкость. Хотя ему неистово захотелось тут же присвоить Лиду себе. Его тело узнавало её, Гай мог поклясться, что руки помнят податливую теплоту кожи, тонкий, почти незаметный пушок на сгибе у локтя, интимную ямочку над ключицами, когда Лида ёжится. Откуда он знал это? Давным-давно знал, чувствовал, жалел её.
– Вы о чём-то думаете? – спросил он, исполняя тем самым неловкий отвлекающий манёвр.
– Наверное, – пожала Лида гладкими плечами. Гай очутился в облаке тех самых духов, аромат которых он почувствовал и в прошлый раз.
– Я стояла тут и стояла, не зная, кто я и что мне делать, – виновато улыбнулась Лида. – Какой-то невероятно тоскливый комар всё плакал тоненько над головой, этот разрывающий душу плач всё никак не умолкал.
Она помолчала немного, словно раздумывая, рассказывать дальше или нет. Гай тоже молчал, понимая, что она заговорит только, если сама этого захочет. Потом Лида все-таки произнесла:
– Я так долго стояла тут. Кажется, целую вечность. И комар плакал и плакал. Не переставая. Тогда… Стали посещать мысли. Странные.
Лида опять посмотрела на него этим особенным, растерянным взглядом, от которого у Гая сердце переворачивалось, и на нем, на сердце, выступали горькие, никому не видные слезы. Он понимающе кивнул.
– Мне… Я в тот момент поняла, что больше всего на свете люблю ароматы. Всякие. Вот я вдыхаю долгое предчувствие дождя, и запах этот иной, совсем иной, чем, скажем, пахнет дождь, который пойдёт вот-вот. Я вдыхаю и закрываю глаза, всё, что мне нужно – выделить и запомнить составляющие, чтобы потом повторить их. Чувствуете: угольной кислоты сейчас немного больше, чем азотной?
Гай оторопело кивнул и закашлялся от вранья. Конечно, он этого не чувствовал. Но Лида обрадовалась:
– Это потому что грозы далеко. И – очень непривычно – большая концентрация серы. Странное ощущение, но, пожалуй, мне больше нравится, чем нет.
– Простите, – наконец-то прокашлялся Гай. – А зачем вам… Выделить и запомнить составляющие?
– Чтобы добавить в композицию, – ответила Лида. – Немного дождя никогда не помешает. И от нюансов зависит: будет ли это предчувствие или надежда. От одной-единственной ноты. Вы чувствуете разницу между предчувствием и надеждой?
– Вы – парфюмер? – догадался Гай.
– Да… Нет… Не знаю. Ароматы. Я очень люблю ароматы.
Она задумалась и вдруг поникла:
– А больше ничего… Ничего не знаю. Мокро и холодно. Сначала – тёплая свежесть дождя на коже и желание сохранить момент в аромате, а потом – мокро и холодно. И темно.
Глаза её превратились в два огромных, наполненных ужасом провала, когда Лида взглянула на Гая. Он знал один, только один способ избежать холода и темноты. И тогда Гай в этом своём сне взял Лиду за руку, тонкую и прохладную, ощущая через узкую ладонь всю прозрачность её невесомого существа. От этого лёгкого прикосновения пали преграды, которыми Господь зачем-то разделил души, Гай хлынул всеми своими смыслами в основу другого человека. Как будто одна река, бешеным, переполнявшим натиском выломала плотину и вторглась в соседние воды.
Близость другого ударила в голову, и он потянул Лиду за собой, ещё не понимая, что делает, в подъезд, а потом наверх. По пути на третий этаж лестничные пролёты выстреливали бутонами распускающихся цветов, густо завивались лианы, небрежно выплёвывая на закрученную гибкими побегами стену сладко пахнущие цветы. Огромные нежно-фиолетовые колокольчики трепетали лепестками от любого движения, а потом они оказались в комнате, которая прижала Гая к Лиде так плотно, что для разговоров места не оставалось.
Он вдруг стал кем-то другим, вроде и Гаем, но в то же время человеком, в котором чувства обострились настолько, что опрокинули его в область совершенно неизведанного. Кровь стучала в висках, била в кончики пальцев, кружила голову, отдавалась тёплой волной в колени.
– Тебе не будет темно, – только и смог сказать Гай, зарываясь лицом в её сладко пахнущие волосы. – Теперь никогда не будет темно, обещаю…
Он почувствовал вкус её губ, медово-хмельной, как цветы, распустившиеся в вонючем, старом подъезде, и готовность губ раскрыться такими же трепещущими лепестками навстречу. Бурная горная река по имени Гай вливалась в подземную реку по имени Лида, пробуждая к страсти её тёмные, мёртвые воды. Тонкая рубашка свалилась с одного её плеча, являя режущую глаз белизну и хрупкость, он сжал оголившуюся кожу требовательной ладонью и застонал от предчувствия наслаждения…
Раздался резкий всхлип, откуда-то со стороны, словно кто-то, торопясь втягивал в себя две сливающиеся реки. Чужой, посторонний, вторгался в пространство, принадлежащее только им двоим. Гай очнулся. Колени резко подкосились, он едва успел схватиться за подоконник, чтобы не упасть. Потому что вдруг оказался выжат, как лимон. Руки и ноги казались ватными, в душе зияла огромная пустая дыра. Было глухо и противно, на языке ощущался привкус тухлой рыбы, приправленной йодом. Как он мог заснуть, стоя у подоконника?
Занималась заря. В отсвете просыпающегося солнца от окна, где бредил Гай, метнулась большая птица, торопливо втягивая под крылья что-то очень похожее на пушистый кошачий хвост.
***
Ему показалось тогда или крупная птица наяву улепётывала от окна, сворачивая своё странное кошачье жало? Задумавшись Гай врезался лбом во что-то твёрдое и одновременно мягкое, человеческое… Удивился, поднял глаза увидел перед собой очень высокую и широкую женщину.
– Извините, – сконфуженно и от неловкости ситуации, и от того, что вдруг почувствовал себя пигмеем, пробормотал Гай.
Очень большая женщина смотрела на него с ласковой материнской насмешкой, скрестив большие мягкие руки на груди. Несмотря на солнечный день, она, очевидно, достаточно комфортно чувствовала себя в глухом тёмно-зелёном бархатном платье, скрывающим ноги до самых туфель. Тяжёлая юбка чуть подрагивала, шла тяжёлыми волнами от каждого вздоха на выпуклом животе. Тёмная, прозрачная, но плотная косынка съехала на затылок, из-под неё нелепо на общем грандиозном фоне торчали круглые, пельмешечные уши. Так же из-под косынки на Гая смотрели пронзительные карие глаза, круглые, в сетке тонких морщин. Он неприятно удивился похожести взгляда на тот, которым бело-рыжий Крис укоризненно взирал на него ещё час назад. За терпеливой снисходительностью скрывалась тяжёлая, много знающая и страдающая от знания тьма.
– Извините, – ещё раз пробормотал он, пытаясь вложить в голос всё раскаянье, на которое оказался способен.
– Я – Мирра, – глубоким грудным голосом наконец-то вдруг произнесла она. – И у тебя должна быть достаточно веская причина, чтобы вот так ни с того ни с сего нарушать моё личное пространство. Говори, я слушаю.
Она коротко хохотнула, узрев его ошарашенный вид.
– Ты думаешь, что кто-то может вот так просто со мной столкнуться? И знаешь, что…
Большая Мирра ненадолго задумалась, подняла голову, отчаянно щурясь на яркое солнце, погрозила кому-то в небо пальцем и снова сложила руки на груди:
– Нет, сейчас никакой возможности. Иного выхода нет. Я жду тебя завтра вечером в Лаврушинском переулке.
– Это где?
– Прямо напротив Третьяковки. Дом писателей знаешь?
Гай покачал головой.
– Узнаешь, – отрезала Мирра. – Приходи, когда стемнеет. Во двор зайдёшь, под вторым рядом эркеров встанешь, там, где стрелецкий музей, просвистишь…
Она подозрительно прищурилась:
– Ты свистеть-то умеешь?
Гай молча пожал плечами, уже совершенно упиваясь своей ничтожностью. Внезапно он спохватился:
– Извините, но вы вообще, кто? И почему я должен непременно прийти к вам в Лаврушинский переулок, в этот… Как его… Авторский дом?
– Дом писателей, – поправила его учительским тоном Мирра. – А я – твой репетитор. Будем готовиться. Теперь я и сама вижу, что это необходимо. Ладно, свистеть не нужно. Поднимайся на второй этаж и звони три раза. Там единственная дверь со звонком, не ошибёшься.
Гай молча смотрел на неё. А что он ещё мог сказать в этой ситуации?
– Не беспокойся, – поняла его молчание по-своему новоявленная громоподобная репетиторша. – Меня наняли. Платить не нужно. В общем, сейчас и быстренько не получится. Придётся тебе наведаться в Замоскворечье. Как стемнеет, помнишь? Ни раньше, ни позже…
На этом она тяжело развернулась, отправилась вдоль стены и в какой-то момент словно растворилась, пропав в невидимом Гаю переулке за углом. Он всё так же стоял с открытым ртом, глаза слезились под ярким солнцем, колени подгибались от слабости. Как только Мирра исчезла, мир вокруг Гая тут же наполнился людьми, они, кажется, притормозили где-то, не решаясь нарушить разговор, а теперь шумно спешили наверстать упущенное время. Его пихали со всех сторон, извинялись, снова толкали, а он стоял внезапно одеревеневшим истуканом, и пытался понять, что это такое было, вот только что.
Наконец, он опомнился, пошёл куда-то, хотя кваса так и не купил. Гай совершенно забыл, что шёл на самом деле за монастырским квасом, а теперь просто брёл по улице, бормоча себе под нос: «И никуда я не пойду, особенно, когда стемнеет… С чего это мне куда-то идти? С какой такой радости мне вообще связываться с этой большой дамой, которая назвалась репетитором? Чего это мне с ней репетировать?».
