Евгения Некрасова
Домовая любовь

Полная версия

В оформлении использованы иллюстрации Евгении Некрасовой

Фотография на переплёте Марины Козинаки

© Некрасова Е.И., текст, иллюстрации, 2021

© Марина Козинаки, фото

© ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

Евгения Некрасова – писательница, сокураторка Школы литературных практик. Цикл прозы «Несчастливая Москва» удостоен премии «Лицей», а дебютный роман «Калечина-Малечина» и сборник рассказов «Сестромам» входили в короткие списки премии «НОС».

* * *

«Героини Некрасовой говорят с древними божествами и переименовывают мир вокруг – другими словами, они его строят и перекраивают под себя. Для этого у них нет никаких привилегий, им не на кого рассчитывать. Возможно, в этом и есть их сила».

Оксана Васякина, поэтесса

«Евгения Некрасова идет лабиринтами спальных районов и собирает нерассказанные истории об испытании – большим городом и маленькой зарплатой, любовью и нелюбовью и, наконец, самым главным и самым трудным – самой собой».

Ирина Карпова, «kimkibabaduk»

Предисловие

Как-то я рассказала Жене Некрасовой, что главным государственным праздником в Латвии – что советской, что европейской – был и остаётся не Новый год, не Рождество, а день летнего солнцестояния. Примат языческого над христианским привёл её в восторг. Проза Некрасовой – дохристианская, досоциальная – всегда об отдельном, сокрытом от других человеке, выстраивающем, минуя общество, собственные мифологичные отношения с миром. Это начальная, наивная – потому самая честная стадия мировосприятия. Так ребёнок обесстрашивает жизнь с помощью хитрой системы верований и ритуалов. Первые опыты Некрасовой – «Калечина-малечина», «Сестромам» – сосредоточены именно на детстве, том периоде жизни, когда ты один на один с миром. «Домовая любовь» – буквально по названию – на доме, где ты одинок осознанно. Дом тут – и home (личное пространство), и house (сооружение с дверью), и building (сооружение с некоторой эстетической доминантой). Любимые писательницей конструктивистские шедевры оживают, чтобы их наконец заметили живущие в них люди («Сила мечты»). Малогабаритная квартира, вместо того чтобы вмещать семью, сама становится семьёй («Квартирай»). Человек, для которого дом – озеро Байкал, оборачивается ластоногим («Кумуткан»). Последняя из упомянутых вещей – об этом говорит и название – разом современная / литературная сказка и традиционное / устное сказание, микс «Алых парусов» и преданий народов Севера. Этническое прельщает Некрасову так же, как детское – своей непосредственностью и неподдельностью. А заглавная вещь («Домовая любовь») – напевный то ли заговор, то ли плач о жизни домовых в многоэтажках. Домовые, кикиморы, духи озёр, неродившихся детей и малогабаритных панелек – Некрасова поверяет реальность мифом, и та почему-то выходит реальнее, овеществлённее любой другой.

Ольга Шакина

Квартирай

Зина взяла и купила квартирай. Но омосковилась она ещё до этого. Приезжала в свой меленький заводской моногород, выделялась разноцветным пятном среди хрущёвок и многоэтажных панелек. Удивляла зрение местных бритыми висками. Рюкзаком вместо сумки. Кроссовками вместо туфель. На неё смотрели сначала с некоторым интересом, настоянным на неприязни и зависти к дальнему, чужому, недоступному, а потом уставали, переключались на свои дела. Зина выросла на этом асфальте, среди этих людей, а смотрелась так, будто только что приземлилась здесь, прилетела с другой планеты. Это Москва в тебе вирусом засела, говорила мать. Изначально, когда Зина в Москву только уехала учиться, столица матери нравилась, но теперь мать точно знала, что Москва – это болезнь. Дочери близилось тридцать два, а она и не думала выходить замуж, рожать детей, выглядела как неправильный подросток, говорила неясные и ненужные вещи и жила так, что только много работала и много развлекалась. То есть не хотела брать на себя обычную женскую ответственность за жизни людей. Не хотела служить многочисленным другим, как должны были делать все женщины, она хотела служить только себе. А Зина удивлялась местным, особенно ровесникам, застывшим в бетоне моногорода. Они уже обросли детьми, работами, хозяйствами, обязанностями и переняли бесшовно привычки, традиции и ритуалы своих родителей – болезни, алкоголизм, поездки на дачу, походки, способы общения с детьми, манеру одеваться. Зина думала, что это происходило из-за того, что все жили совсем рядом, город был таким, что самые далёкие дома располагались в 20 минутах ходьбы друг от друга – старшие и молодые постоянно варились в одном семейном супе, давно знакомом, где плавали всё те же эмоции и события, накопленные веками. А некоторые взрослые дети и вовсе приводили своих мужей или жён в родительские квартиры и уплотняли их потом собственными детьми.

Во время одного из своих приездов Зина ждала лифт и увидела соседку по многоэтажке. Когда-то в детстве они играли вместе, соседка была на год старше. Она и её двухлетка спускались по лестнице со своего второго. Зина знала, что соседка так и осталась жить с родителями в квартире, поселилась с мужем в своей детской комнате, а потом родила в неё же ребёнка. И вот теперь он шёл впереди, а Зинина соседка, как и положено матери, гордо и терпеливо, одновременно контролирующе следила за ним и спускалась на лестницу выше. Двухлетний человек придерживался лапками за прожжённые, залитые мочой, разрисованные фломастером стены. Туалетный запах, битые и серые от людей и времени окна. Зина помнила, что стеклянные осколки торчали ровно там же, где и 25 лет назад. Подъезд не изменился, разве что постарел, покрылся пылью, надписями. Зина удивлялась, что соседка его не замечала и не видела, на какие стены опираются маленькие пальцы её ребёнка.

Не всё было так железобетонно. Парень из параллельного класса держал голубятню. Бывшая одноклассница любила комиксы и пыталась делать в городе подростковую студию, её, правда, быстро закрыли родители. Девушка, через несколько домов от старозиненого, усыновила четырёх детей из интерната. Определённо, у неё был муж, но почему-то, когда обсуждали эту её историю, упоминали только её. Несколько знакомых работали на заводе инженерами. Один из них в свободное время построил дачный дом в виде летающей тарелки. Его жена стыдилась, город водил пальцами у висков. Девушка из параллельного класса мечтала открыть пиццерию и вроде даже открыла, но потом Зина, заехав в город на пару недель на пятый год своего пребывания в Москве, увидела её, пересекающую главный городской проспект в полицейской форме. Многие Зинины местные знакомые ушли на чиновничьи службы, в МФЦ, в полицию, в соцзащиту. Все-все-все эти люди выглядели и держались очень взросло, серьёзно, часто устало. Всё-всё-всё это было обычно и называлось жизнью. Зина думала, что есть жизнь-жизнь, когда её отвлекаешь, завлекаешь и отковыриваешь в ней что-то новое, другое, оказываешься на новой улице хотя бы два раза в год, а есть жизнь-движение-к-смерти, когда её уже просто привычно пережёвываешь, а она – тебя. Как многие в городе. Даже тот человек, что построил дачу в виде НЛО. Но он всё понял и хотел улететь отсюда.

Сейчас Зина в крупной компании, клиенты которой были крупные компании. Она ещё не добилась того, чтобы работать всегда на удалёнке, но уже два года ходила в офис без пятниц, планировала ещё отрезать четверги. Это была её третья по счёту профессия. В первые годы в Москве она дизайнерила, потом работала какое-то время в музеях, курировала там выставки и от визуалки ушла к текстам, решила вернуться к зарабатыванию и вот теперь занялась smm. Работа ей нравилась. Мать укачивало от частых Зининых радикальных поворотов. Она проработала медсестрой в неменяющейся местной больнице последние 30 лет. А все Зинины профессии были новыми, неизвестными в городе, никто не мог понять, чем она занимается. Мать до сих пор не могла поверить, что Зине платили 100 тысяч в месяц просто за тексты. Она боялась гордиться дочерью, так как жизнь той казалась ей ненастоящей. Даже отказывалась от неё принимать деньги, нехотя соглашалась, когда дочь покупала ей в квартиру мебель и технику.

Зинин отец ей гордился и не был против ничего нового. Он ушёл, когда ей было девять, в новую семью, потом через пять лет снова ушёл в новую семью. Точнее, он создавал каждый раз новую семью с новой женщиной. И всё в границах моногорода, поэтому Зина взрослела, как героиня латиноамериканского сериала, натыкаясь на своих сводных сестёр, отца или его жён в магазинах, на рынке, на главном проспекте с революционным названием. Из-за такой отцовской подвижности Зина была моногородской селебрити, семейные дела которой всё время попадали в таблоиды местных скамеек. С сёстрами они часто виделись ещё в школе. Не общались, общупывали друг друга взглядами, пытаясь понять, у кого из них лучше и дороже одежда. Поначалу Зина сильно ненавидела отца, а потом ей стало всё равно. Он вахтовал на Севере, и сейчас Зина совсем уже без боли думала, что у него там тоже две-три семьи. Мать Зины, раньше сталкиваясь с промежуточной и последней женой бывшего мужа, тоже ревниво проверяла их взглядом. Теперь она к ним охладела, а изучала при встрече сводных сестёр дочери, жутко ревновала и мучилась. Они жили нормально, понятно. Одна, самая младшая, была уже разведена, воспитывала двух детей, вторая была ещё с мужем и воспитывала одного. Вид их потомства и колясок заставлял мать завидовать, страдать и злиться, её муж сумел получить много детей и уже три раза стать дедом, а она всё оставалась без продолжения из-за этой самой дочериной инопланетной жизни. Зина, встречая их, опять удивлялась, как быстро они сумели превратиться в своих матерей. Все Зинины знакомые, даже на десяток лет младше, выглядели и вели себя старше её. Они будто уже отжили своё и уступили своим детям не потому, что так было необходимо, а потому, что так было принято. Зина пыталась обсуждать это с матерью, но та её не понимала. Ещё мать почему-то не любила слушать про то, как дочь проводила дни вне работы. Когда Зина пыталась ей рассказать про новую выставку или спектакль, на которые сходила, или про новый город и страну, в которых побывала, мать быстро переводила тему, будто Зина рассказывала что-то неприятное и болезненное.

Ей не понравилась дочерина новость про покупку квартирая в Москве. Во-первых, её пугала ипотека, то есть дочерино многолетнее рабствование. А во-вторых, квартирай совершенно не походил на привычное жильё, судя по картинкам, которые Зина пересылала. Хотя бы многоэтажка, даже под 30 этажей, но каких-то не таких, как обычно, цвета и материала. Зина давно хотела купить жильё в Москве, это был понятный и финальный шаг в омоско́винии, в её личной колонизации этой вот другой планеты, которая уже давно стала её. Зина, как и все, много лет снимала тут комнаты и квартиры. Москва ей нравилась за постоянную способность меняться, двигаться вперёд, то есть жить. И движение это топилось не столько деньгами (бо́льшая часть которых выжималась из провинции), а огнём в глазах людей и их постоянной неуспокоенностью. Москва менялась сама и давала жителям возможность меняться, переучиваться, перезапускаться.

В её прежнем городе Зину обзывали резиной, иногда гондонкой. Резиной её называли учителя. Гондонкой – одноклассники. В Москве ей пару раз сказали, услышав её теперь редкое, звенящее и тянущееся имя, что оно похоже на «зин». Она потом верстала зины для друзей и пару раз в год делала свой собственный зин про СуперЗину – супергероиню в современной Москве. Полгода назад Зина поняла, что скопила достаточный первоначальный взнос, и принялась искать квартиру. Хрущёвки ей казались тёмными и душными, сталинки – прогнившими и зловещими, в частности из-за своего имени, конструктивизм и дореволюционные пугали своей трухлявостью и казённостью. Советские и позднесоветские многоэтажки просто были очень некрасивы: всегда панельные, бледные и уверенные, как поганки, с дворами-парковками. Но главное – Зина не хотела себе напитавшегося чужими судьбами, запахами, ужасами, разочарованиями и счастьями жилья. Новострой тоже был довольно страшен и безжалостен. А Зина хотела квартирай. И именно квартиру, никаких апартаментов – Зине нужна была московская прописка. Она лечилась за деньги, но ей бы пригодился постоянный доступ к бесплатной медицине. Однажды, сгибаясь от приступа эндометриоза, Зина приползла в расположенную рядом женскую консультацию, но её не приняли, узнав, что она тут рядом всего лишь живёт, но не прописана. Зине было плохо, и она кричала, что её жизнь для них менее важна, чем отметка в паспорте. Потом уже, придя в себя на съёмной квартире после сна и обезболивающего, Зина поняла, что так оно и было.

Ещё ей, разумеется, мечталось иметь право голоса в том городе, где она живёт, но главное – всё равно прописка, потому что она до сих пор ощущала свою юношескую ментобоязнь. Она ещё застала то время, когда в метро, на вокзалах, просто на улице менты зарабатывали тем, что останавливали приезжих и спрашивали у них регистрацию. С той часто были сложности, особенно после того, как Зина закончила учиться и выехала из общежития. У них с друзьями выработался целый ряд антиостановочных мер: существовал список станций метро, где патрулировали меньше или очень редко. Считалось отчего-то, что менты никогда не останавливали влюблённые пары, а одна Зинина подруга с идеальным зрением купила очки без диоптрий и носила их в транспорте – она уверяла, что в них её не останавливают. Сейчас менты выбирали из толпы только людей с азиатской внешностью. Наше проклятье перешло на них – говорила та самая подруга, которая раньше носила специальные антиментовские очки и до сих пор жила в съёмной квартире без регистрации. Но Зине всё равно нужен был квартирай.

И она его нашла. Это был ЖК, современный, нездешний, многоэтажный и похожий на нью-йоркские высотки. Район был жидко-застроен, утопал в лесу, находился на юго-западе города, но не так далеко от центра. Двор – не асфальтовая парковка с пластиковой разноцветной игровой площадкой и грязно-белой трансформаторной будкой посредине, а зелёный парк с деревянными скамейками и качелями. Парковка вынесена за двор, сам он огорожен не тюремным забором, а плотной живой изгородью. В каждом подъезде находились по три лифта и настоящее лобби с диванами. Квартирай Зины возвышался на евангельском двенадцатом. Он был евродвушкой: кухня совмещалась с гостиной, смотрела во двор, а спальня глядела на лес и пруд. В коридоре и спальне пряталось по гардеробной. Метро недавно вырыли в 15 минутах ходьбы. Магазины, кафе, поликлиника неподалёку. Тут всё было для жизни.

Зина купила квартирай ещё голым, и теперь там шёл ремонт. Дизайнерский план она составила сама вместе со знакомой архитекторкой. Когда Зина спрашивала мать, почему ей не нравится квартирай, та говорила разное: лишь бы тебе нравилось; ну не похоже на наше российское жильё; ну всё равно же не твоё – ипотечное. А однажды сказала, что лучше бы Зина нашла себе московского мальчика с квартирой в центре, как это ещё 10 лет назад сделала учившаяся с ней в параллели такая-то. В их моногороде в каждом поколении была девочка, которая находила себе московского мужа с квартирой в центре. Метро, площадь жилища, количество комнат обсуждались среди населения моногорода. Зина отвечала матери, что она теперь сама этот московский мальчик с квартирой в центре, только не мальчик и не в центре. Они обе понимали, что квартирай – окончательный шаг к по-зининому свободной, по-материному – ненормальной жизни. На то он и квартирай.

Зина выбрала средиземноморский стиль – светлые стены, обои и плитка с яркими разноцветными элементами. Купив квартирай и собравшись сделать ремонт, Зина впервые оказалась втянутой в системный национализм вперемешку с крепостничеством. Ей предложили на выбор украинскую или таджикскую бригаду. Украинская была сама надёжная, как ей пообещали, но самая дорогая. Таджикская была дешёвая, но ненадёжная, объяснили ей. Она спросила, как навыки укладывания плитки зависят от национальности. На неё посмотрели смурно и предложили определиться, а то все бригады были нарасхват: многие помещики-квартировладельцы делали ремонт сейчас. Зина мучилась от этой необходимости выбора национальности рабочих. И маялась бы долго, но таджикскую бригаду забронировали на другой объект, и бригадир привёл украинскую. Пока в квартирае шёл ремонт, Зина продолжала снимать квартиру на девятьсот-пятого-года.

Зинино дружеское окружение в Москве давно превратилось в привычную, уютную, тщательно подобранную семью. Новых людей там не появлялось, любовные отношения или секс ощущались бы инцестом, поэтому ещё год назад Зина перенесла то, что называлось личной жизнью, в тиндер. Она сразу ужаснулась тамошнему параду сексизма и объективации. Ей было стыдно поначалу свайпить влево: она понимала, что за любым селфи с голым торсом или вытянутыми уткой губами засоренная психика и множество комплексов. Свайпить влево означало выкинуть живую душу на помойку. С другой стороны, она не хотела насвайпить себе проблем. Здесь было сложнее, чем с ментами, проверяющими регистрацию. Никакая система не работала. Интуиция недоразумевала. Тантамарески постановочных фото плевали из себя порой хороших и интересных людей. А самые простые, человечные изображения и ёмкий анкетный копирайт скрывали иногда под собою монстров. Зина знакомилась и с мальчиками, и с девочками. С первыми было, как обычно, значительно хуже. Даже отправив вправо не самые самовлюблённые анкеты, успешно преодолев первый этап переписки, отсеяв маниакально самовлюблённых и злых, при встрече Зина проваливалась в плесень сексизма и объективации. Один юрист, выпускник МГУ, возмутился на свидании тем, что она была одета в слишком объёмный свитер и грудь её недостаточно просматривалась. Один режиссёр кино сразу же объяснил Зине, что у неё слишком толстые руки и ей необходимо изменить диету. С ходу принялся объяснять, чем именно она должна питаться для тонких рук. Зина слушала его, не веря, что он вот это всё говорит, а потом на его глазах заказала себе бургер, дальше – десерт. Бургер он стерпел, а на десерте ушёл, крупно обидевшись и обозвав её жирной дурой. За его греческий салат Зина заплатила сама.

Девушки были чувствительней, аккуратней, обходились без прямых оскорблений, но свидания с ними часто превращались во взаимную психотерапию. Зина наталкивалась на изморённых отношениями с мужчинами молодых женщин (в общепринятом понимании очень красивых и сильноуспешных), которые хотели восстановиться в отношениях с другими женщинами. Их Зина понимала. К мужчинам бесполезно было обращаться за подзарядкой. Но всё это было энергозатратно, Зина начала уставать от беззаботной избалованности парней и от измученности девушек. Однажды она вдруг взяла и отредактировала свою анкету на секс. После лавины дикпиков со временем вдруг стало лучше, проще и спокойнее. Может быть, ей везло или у неё наконец сформировалось чутьё. Люди теперь попадались спокойные и открытые. Зина снова ощущала себя героиней сериала, но не латиноамериканского, а британского или американского. То есть такого, где не просто чувствовали и делали, а где обсуждали то, что чувствовали, и договаривались о том, что делали. И странно – секс случался вовсе не всегда, и он был не обязателен. Зине даже удалось завести пару хороших приятельств через эти свидания. Один высокий до невозможности айтишник Рома любил тяжкое современное авторское кино. Он знал все кинотеатры в городе, где показывали артхаус. Рома приглашал Зину, покупал два огромных ведра попкорна, они сидели среди пустых красных кресел, похожих на кровавые беззубые дёсна, и жевали кукурузу под очередную медленную восточноевропейскую или азиатскую картину. Зина ночевала однажды у него дома, и они спали в одной кровати – больше негде было. Рома жил в студии, переделанной из бывшей коммунальной комнаты. Когда Зина почти уже заснула, он осторожно пододвинулся к ней и попросил просто обнять его. И всё. Так она и сделала. Они проспали обнявшись всю ночь. Он признался как-то, что устал от того, что все его отношения плохо заканчиваются. А ещё, что родители его усыновили в начале 90-х. Через несколько месяцев после их с Зиной знакомства он получил в UK контракт, олондоновел, снял себе студию в Камдене. Иногда они созванивались, обсуждали кино и сериалы.

Вторая Зинина тиндерная хорошая знакомая, рыжая Лола, была смешной и сверхживой. Её жизнерадостность не соответствовала её биографии, будто всю её историю ей подсунули. Лола выросла в сибирском населённом пункте, мать работала на заводе, а отец на шахте. Там произошёл взрыв, и отец погиб. Мать запила. Лола вырастила себя сама и поступила в Москве в Лит, вышла замуж за поэта и родила ребёнка. Её – неясно-откудову дочь алкоголички – со скрипом пустили в отборную московскую семью, из которой поэт происходил. Его не печатали, да он и не писал особо, а Лолу начали публиковать, и она находила себе подработки и выучила дополнительный язык. В итоге они развелись, ребёнка пытались отобрать родственники, Лола ушла из двушки на «Академической», подаренной поэту роднёй. Спустя несколько лет мытарств по съёмным комнатам, Лола нашла постоянную работу переводчиком, напечатала три сборника, купила хрущёвку в Кунцеве и устроила дочку в хорошую школу. Ты суперЛола, говорила Зина. Лоле нравилась Зинина конструктивистская съёмная однушка – много света, говорила она. Лола прекрасно шутила и целовалась лучше всех на свете. После их встреч Зина чувствовала себя сильнее. Будто вместе с поцелуями Лола вдыхала в Зину жизнь.

Встречавшиеся Зине мужчины, даже отфильтрованные, проигрывали женщинам. Дело было не в сексе. Просто с ними Зине стремительно становилось скучно. Книжки читающие, кино смот-рящие, её ценности разделяющие, почти-не-болеющие условно патогенным сексизмом мужчины заставляли Зину зевать. Она сдерживала зевки во рту на свиданиях. Однажды, во время третьей встречи с парнем, который ей очень нравился внешне и с которым был приключенческий секс, Зина не выдержала накала скуки и спросила у него прямо, отчего ей так скучно с ним. Парень перестал мешать пасту – он был графическим дизайнером и классно готовил – без слов выпихнул Зину из своей двушки в девятиэтажке на Смоленке. Вот тогда ей сделалось весело, и она загоготала на весь подъезд, да так, что соседняя дверь обеспокоенно приоткрылась. Вот он – мальчик-с-квартирой-в-центре-Москвы. Зина спросила Лолу, отчего с мальчиками бывает так скучно. Та только ответила, что какая разница – посылаешь и живёшь дальше, и убежала забирать дочь из школы.

Однажды Зине позвонили и рассказали, что ремонт в квартирае закончился. Она высвободила себе на неделе день. Утром помылась, нарядилась в брюки, вельветовый пиджак, блузку с восточным орнаментом, аквамариновые кроссовки. Предыдущим вечером ей принесли на девятьсот-пятого-года новую вазу, которую заказала через интернет. Зина положила её в рюкзак. У метро, ещё в своём съёмном районе, купила букет тюльпанов. Приехала в свой новый район, дошла до своего нового дома, поднялась в свой квартирай. Зашла в квартирай. Быстро выпроводила бригадира – ремонт был ок, такой, какой она заказывала. Но даже это неважно. Квартирай был, несомненно, живой и её. Для её жизни. Он глядел на лес, на виднеющиеся вдалеке верхушки Москвы. Зина смотрела глазами квартирая, дышала вытяжкой квартирая. Квартирай зашёл в неё. Она легла на переливающийся на солнце ламинат и почувствовала сильный экстаз. Со временем он потеряет мощность, но останется постоянным, её собственным и таким, каким она хочет. Её личный квартирай без чужого вкуса, без ошмётков чужой памяти. Зина любила его. Через какое-то время в домофон пропиликали. Это принесли кровать и тумбу. Зина улеглась на накроватный матрас и, перелистывая варианты постельного белья в телефоне, думала, кого и как привести в квартирай первым. Этот человек должен быть важным, хорошим, проверенным. Достойным квартирая. Ещё почти месяц ей жить на девятьсот-пятого-года. Сначала людей можно приводить туда, проверять, а потом уже одобренных впускать в квартирай. Можно было конечно пригласить Лолу, она хорошо ей знакомая и прекрасная, живая и смешная. Как раз для квартирая. Но у них с Зиной был перерыв. Зина начала влюбляться в Лолу, а Лола начала влюбляться в Зину, Зина была за, а Лола не хотела никаких серьёзностей – Зина почувствовала это. У неё было много работы плюс переезд. Не сговариваясь, они почти прекратили общение, ощущая, что это временно, но необходимо.

Зина пригласила пару человек на девятьсот-пятого-года, к одному она съездила домой в Царицыно. Достойного не появлялось. Все претенденты были скучны и занимали собой очень много пространства и времени. А квартирай нельзя было разочаровать, предать, оставить в нём дурные воспоминания. Ведь он был для настоящей и долгой жизни. Человека туда Зина собиралась привести временного, первого, не последнего, и именно первый был очень важен. На кровати в квартирае уже появилось бельё, в ванной – ванна со шторкой, полотенце, на кухне – плита и мойка, стол, стулья, холодильник. Оставалось купить диван в кухню-гостиную, кресла, украсить стены и полы новыми красивыми вещами. И распределить старые. Время заканчивалось, надо было переезжать, а человек не находился. Зина рассказала хозяевам девятьсот-пятого-года, что не успела с ремонтом на своей квартире, и попросила ещё месяц с полной оплатой. Те согласились, но сказали ей принимать покупателей. Они продавали эту конструктивистскую однушку, Зина оказывалась тут последняя временная жиличка. По утрам и вечерам к ней приходили часто молодые семейные пары с риелторами. Если риелтор или риелторка были тоже молоды, то все они выглядели как компания друзей, которые пришли в музей, не разулись, но надели бахилы. Если риелтор или риелторка годились в отцы-матери своим клиентам, то музейный поход походил на семейный. Иногда приходили, наоборот, взрослые покупательницы с молодыми риелторами или в одиночку.

Все вероятные покупатели пытались включить воображение и избавиться от Зининых вещей и её самой, видеть только стены, сантехнику, потолок, окна, представить, что они могут с ними сделать. Зина понимала их, она знала, что такое искать свой собственный квартирай. Она же тем временем насвайпила Сергея-отоларинголога. Побывала у него дома с отличным ремонтом в двушке-хрущёвке, пригласила его на девятьсот-пятого-года. Он был чуть полноват, скучен только временами и совсем не эгоистичен в сексе, а даже наоборот, и волонтёрствовал в поисковом отряде. Зина решила, что он подходит. Пригласила его в квартирай, он забрал её на машине от «Баррикадной». Рассказывал ей, как доставал руку пластмассового человека-паука из уха двухлетки, смеялся, Зина смеялась. Они ехали, пахучая ёлочка качалась от движения, Зина чуть дремала, темнело, огни тянулись, ехать было спокойно и почти ласково. Тут она проснулась от резкого и склизкого гудка, дальше – крика: Сергей извергал из своего полного горла объёмные слова. Их подрезала синяя машина с вытянутой высокой спиной. Сергей кричал, что их чуть не убили. Он ехал за обидчиком, будто гнался, ругался и сигналил. Покраснел, голова его словно стала больше, глаза округлились и высунулись немного из век. Синяя машина свернула, Сергей замолчал и перестал сигналить. Зина вдруг стала тщательно и отчаянно копаться в рюкзаке и громко говорить, что забыла ключи от новой квартиры. Она попросила остановиться, Сергей механически послушался, она быстро вылезла из машины и впрыгнула в вереницу людей, стремящихся куда-то вместе. Как давно омосковившаяся, она чувствовала, что они идут в метро.

Зина решила отказаться от идеи этого первого достойного человека в квартирае. Надо было дособирать вещи. Заказать перевозку. Переехать. Дообустроить квартирай. За три дня до перемещения с девятьсот-пятого-года пришёл смотреть Саша. Зина дотянула, а теперь спешила. Она знала, что можно заказать услугу сборов и перевозки и ей бы хватило денег на лучшую и самую аккуратную фирму, но ей не хотелось, чтобы кто-то трогал её вещи. Они не валялись, но лежали, сидели, толпились на полу, столах. Зина только что закончила сложный рабочий зум, уставшая, она начала вялую экскурсию – махание руками и монолог. Там вот кухня, санузел совмещённый, тут комната, счётчики, коммуналка 5500, соседи нормальные. Саша первый смотрел не на стены, не пытался раздеть их в своём воображении, сняв с них Зинины вещи и её саму. Он глядел на Зину, на выбранные ей, принесённые сюда предметы. Расспросил, как ей здесь жилось и куда теперь она переезжает. Зине стало приятно и понятно. Через пару дней Саша пришёл снова смотреть квартиру, Зина угостила его пастой, они говорили, потом ночь смыкалась, размыкалась, и они лежали среди коробковых пирамид.

На следующий день Зина переместилась с девятьсот-пятого-года в квартирай со всей своей жизнью, одеждой, обувью, гаджетами, книгами, бумагами, утварью, посудой, некоторой бытовой техникой, а главное, прошлым – нищим детством в моногороде, бедной юностью в Москве, работами и отношениями, людьми, на завязочки привязанными к Зине проектами, сексом, соцсетями. Самый свежий там был Саша. Знакомство с ним старомодное и странное, потому что случайное, неподготовленное. Так сейчас не случалось. Зина привыкла вбивать параметры поиска, отсматривать анкеты, процеживать негодящихся в переписках. Привыкла заказывать людей как еду или одежду – через интернет. Она чувствовала, что это всё равно нормально, они же точно так же заказывали её. Главное, что всё происходило взаимно и по согласию. Но даже до приложения знакомства были предсказуемые, понятные, подготовленные, свершившиеся в кругах общих друзей или проектов.

А Саша нашёлся сам. Просто сам пришёл в её жизнь. Зина догадывалась, что он подходит квартираю. Дело не в том, что Саша очень нравился и подходил ей самой во всём. Она старалась быть рациональна, рассуждала, что влюблённость и страсть могут высохнуть, надо смотреть на то, что остаётся. Остаются совместные пространство и время. Саша удивлял Зину тем, что по сравнению со всеми мальчиками, с которыми она сооружала хоть какие-нибудь отношения прежде, ещё и дотиндеровские, он не стремился оттяпать у неё всё, не пытался заселиться полностью в её сознание и эмоции, раскидать по ним свои интересы и привычки. Он занимал мало места, но при этом был отдельным, живым и даже крупным человеком. Зина тяготела к немного полным мальчикам, она сначала волновалась, потом решила для себя, что это какой-то специальный её фетиш и ладно. Но такие, с чуть выдающимся животом, словно беременные собою же, не умещающиеся в своём теле, чаще всего лезли на всеобщее, особенно женское пространство жизни, занимали его всё. А Саша нет. Он рассказывал, но не задавливал информацией, он слушал, но не делал вид, что слушает, чтобы наконец начать рассказывать что-то своё – ему действительно было интересно её прошлое, её мысли, её самочувствие, её желания. Да, он идеально годился в первопроходцы квартирая. Зина даже иногда думала не просто пригласить его переночевать раз-два. А позвать жить. Но быстро передумывала.