Евгения Мулева
Три робких касания
Самайн.
Темные стены светлого замка. Что говорить, так у них принято.
Нас закружили лакеи, налетели пёстрыми бабочками в оленьих масках. «Следуйте за нами, за нами, за нами! Дамам сюда. Пальто снимайте!». Анина рука ускользнула. Пальто исчезло. Меня вывели на площадку, на ту, где лестница расходится на две стороны: в Белый зал, в зал клавесина и тёплых пирожных и в Алый зал к ложе. Аннушка стояла на третьей ступеньке второй лестницы. Я хотел было…, меня увели.
«Проходите, господин. Следуйте за нами. Сюда. Сюда!»
Им, в общем-то, плевать, кто я и куда меня вести. Услужливые и безликие холопы его величества барона Кулькина.
«Как ваши дела? Как здоровьишко? Как работа? Спорится?» – летело со всех сторон. Вот он рой безропотных сплетников, роскоши пленников, идиотов и слепцов!
«Вина, сударь? Столичного эля?» – меня толкали и кружили.
«Вы танцуете? Давайте танцевать!»
Нет. Я не…
Кружевные, пёстрые…
Я пробирался к двери, меня несло в центр зала. Ни одного знакомого лица – все в масках. Я тоже, как впрочем, и всегда. Передо мною кланялись, меня обходили, протягивали руки для пожатий и поцелуев, мне предлагали бокалы, засахаренные цветы и вишню. Я пробивался к выходу, но вместо лестницы вырвался в соседний коридор. Пустынный, тёмный, разукрашенный самайновскими лентами, толстыми свечами. Я мало что видел, то ли шёл, то ли бежал, покуда резкий голос не приказал замедлиться. Кулькин. Я подобрался к Алому залу со стороны оранжереи. Тут было темно и тихо. Я встал у двери, всего одна комната… Я видел всё и слышал всё, настороженный, нерешительный – жалкий.
– Вам было не просто прижиться в нашем городе, – он даже не спрашивал, просто смотрел, как меняется изгиб её мягких алых губ. – Ох, не врите, Анна. Мне-то не врите. Я знаю всё про вас и про Карильд я знаю. Полно, полно, – он смеялся над ней самым простым, самым подлым и бесчестным образом, прямо у меня на глазах смеялся. Ждал, что я взбешусь? Или просто не ведал о моём присутствии? Или сразу над нами обоими посмеивался?
– Что именно вы хотите услышать? – Анна держалась стойко. Не гнулась, не пряталась, не врала. Она куда смелей, чем мне казалось и думалось, виделось… Да боже, кого я дурю? Она куда смелее и решительнее меня. – Подробности перевоза моих чемоданов? Цены аренды на комнаты в Южных окраинах? Сколько я получаю в месяц? Сколько трачу на кошку? Как близко знакома с Одом? С Галвином? С демонами?
Я замер, едва ли не врос в холодность дверного косяка. Косяк чуть дёрнулся, заслышав имя, и вновь застыл. Войди!
– Так прямо? Думаете, ваш недуг кхм… дает вам некоторые м-м… поблажки? Ну, пусть и так. Ох, Анна! Вы были бы такой желанной партией, – усатая физиономия трагично причмокнула, – Нынче модно брать в жены ярких девочек с амбициями, – и отчеканила «амбиции» по буковкам. – Если бы, если бы, если бы… – он вдруг замолчал, споткнувшись об её улыбку. А может и не об улыбку, о чары, о… – Про Галвина, – я недодумал. – милая, – сжал пальцами острый край. – Расскажите мне, будьте добры, всё, что знаете о планах этого негодяя. Совет скоро вынесет решение, но вы же знаете, как это бывает?
– Нет.
– Нет – не расскажите или не знаете?
– Думайте сами, – она пожала плечами, будто крылья расправила чёрные-чёрные. Знала бы, знала бы, что такими крыльями стены сдвигаются из кирпича. – Без протоколиста я с вами говорить не желаю. Постарайтесь и это списать на мой, как вы сказали, недуг.
Физиономия язвительно сморщилась, ей не пристало отказы выслушивать. Пара фраз, холодный револьвер под замшей пиджака. Вечер тёк к катастрофе, неумолимо катился к скандалу. Анна вот-вот развернётся и выскочит, стуча каблучками по старым паркетинам. Он кликнет стражников, что подле пьянствуют. Я подпираю старинную дверь. На лестнице скрипнуло, со стороны окна, далеко от меня. В зал ворвались голоса, гнусавые и крепкие, раскатистые, тихие. Мелькнула тройка незнакомых всполохов. Коричневые мантии – библиотекари, зелёная – агроном, а больше я не рассмотрел. Они подхватили барона ненадолго, стоит только новизне изгладиться, он вспомнит о своём, да Аннушка уже не с ним.
Ей не дойти.
Без Вельки. А я, дурак, считаю мантии. Он схватит её. Нужно… Я знаю, что нужно – отпустить эту чёртову дверь, например! Физиономия вывернулась в мою сторону. Не видит же? Между нами комната. Я поднял голову. Я отшагнул, оправил мантию и принял вид великого чернокнижника. Комнаты между нами больше нет.
– Добрый вечер, господа.
– О, Галвин!
– Здравствуйте!
– Наслышан.
– Да. Как ваше эм…
– Чудесно, судари. Прошу. Позволите?
Мы вышли прочь. Ох, сколько лжи!
Глава 15
Охранное отделение
Громоздкий приёмник, с маленький чемодан ростом, тихонько посапывал, силясь выдавить знакомую мелодию. Выходило у него не плохо, а отвратительно. С радио последнее время творилось что-то неладное. Наш круглолицый техник из отделения смущенно разводил руками, не знаю я, мол, ничего, не ко мне вопросы. Примерно также отвечали и Данины знакомые с западной радиостанции. Господин Сильвин Лесной тяжело поднялся с места и, пыхтя, приблизился к приемнику; на темно-лакированном дереве, дубе, всё они из дуба делают, отразились его широкие седеющее усы. Господин Сильвин Лесной, некогда близкий друг полицмейстера, ныне глава охранного отделения, государственного органа, ведавшего политическим сыском, в который меня не приняли из-за родства с чернокнижником. Господин Сильвин повернул ручку приёмника, повернул ещё и, наконец, нащупал что-то приличное. Шелест затих, и комната наполнилась странными невесомыми звуками.
– Килвин, вас же так зовут?
– Так, – я с улыбкой согласился. Мне было несколько неуютно: я сидел, а он высился во весь громадный рост, раньше, видимо, к этому росту прилагалась недюжинная сила, но теперь, по прошествии ни одного десятка лет, удаль сменилась животом. На столе прямо перед его носом лежало полное досье с моей фотографией.
– Килвин, хорошее имя, вы же наш, карильдский?
– Так точно, господин. Из Южного.
После долгого инструментального проигрыша вступил голос, приятный и звонкий. Я не мог различить не слова. Какой странный шелестящий язык.
– Хорошо, хорошо. Я вам предложить кое-что хочу, возможно, это вас заинтересует.
– Меня?
Песня росла и менялась. Незнакомые слова, преображались, теперь они напоминали молитву, почти родные и между тем далёкие, точно устаревший псалом.
– Вам, Килвин. Вы уже сколько лет служите? Пять? Хороший срок. К тому же вы умны. Правда есть одно «но», но не такая уж это и беда.
– Речь идёт о моем брате, я правильно понимаю.
«Беги моя реченька, воды холодные,
Неси мою реченьку в дали безродные.
Храни его, бурная, от гроз и печали,
От лука и пороха, от молний и стали»
– щебетал приёмник.
– О том молоденьком Всеведущем? Нет-нет. Тут, скорее о беспорядках.
Против беспорядков, точнее их обсуждения, я ничего не имел. Песня, вновь перебралась на тот странный шелестящий язык. Сильвин хотел было вернуться в кресло, но что-то его задержало. Музыка стихла. Глава охранного отделения настороженно замер. Помех больше не было, вместо них из приёмника раздался громкий отчетливый голос всё с тем же странным шелестящим акцентом.
– Ах, ты ж, дрянь революционная! – глава охранного отделения с хрустом выдернул шнур. Более пяти минут мы провели в тяжелом молчании. Кем был этот человек из радио? Почему его голос звучал так властно и, боже мой, правильно? Почему здесь? Почему сейчас? Почему у нас? Господин Сильвин с удовлетворением разглядывал мои дрожащие руки. – Так о чем мы с вами беседовали, Килвин?
– О беспорядках, господин.
– Да-да. И вот тому прямое доказательство. Полюбуйтесь! – он треснул приёмник и тот зазвенел. – Западная зараза добралась и до нас. Чёртов князь, – устало выругался господин Лесной. Незнакомое слово тяжелым камнем застыло в гортани. Я знал, что на зиму планируется нечто ужасное, и знал, что причиной тому стала какая-то невообразимо далёкая западная смута, но ни о каком Чёрном, или как его там величают, князе я в жизни не слышал, а в политической географии я был очень даже силён. – Они и впрямь собрались идти на Брумвальд! Ну не смешно ли?
– Смешно, – я согласился.
– А что ж вы тогда не смеётесь? Полно, Килвин, вы ж слепы, как крот, – он усмехнулся. Я действительно ни черта не знал, но только потому, что… потому, что мне не положено, – как ваша подружка Веда, – продолжал ехидничать господин Лесной. Может и славно, что меня не взяли в это отделение? – Ну, ничего, ничего. Звёзд много, на всех хватит, – так говорили в приютах, так утешали калек и придурков. Господин Сильвин Лесной счастливо улыбнулся, и тотчас сделался похож на усатого борова.
– И Галвину? – ляпнул я, не подумав.
– И Галвину, – он одобрительно кивнул. – Ваш брат не такой уж плохой человек, коим все мы, – о, как он выделил это «мы»! Пару раз кулаком по зубам за такое проехать. – его считаем.
– Да что вы?
– Да-да. Вы, верно, редко видитесь с братом, я прав? Раза два в месяц, реже? Чаще? А сколько? а когда?
– Моё дело, – повышение мне сегодня явно не светит.
– Ваше, ваше, разумеется. И всё же? – он задумчиво наклонил голову. – Неужели за все годы вы не заметили, как он несчастен. Да, да. Наш маленький бог, повелитель темной магии, новый хм… Виррин Од, так сказать, всего-навсего жертва собственных печалей. Вы любите собак, Килвин?
– Что? – был бы дамой, обомлел. – Каких собак?
– Таких собак, обыкновенных, – обрадовался господин Морской. – Кусачих шавок из подворотни? Так любите? – Я решительно не понимал, что происходит. Не любите, значится. Никто их не любит и по делам! Рычат, скалятся – мерзость, истинная мерзость. А знаете, почему, отчего, эти твари так неприятны?
Мне было бы страшно, нет, мне страшно.
– От голода.
– Боже мой, Килвин! А вы умны, я посмотрю. Жалко, брата упустили, недолюбили мальчика. Кем бы он стал! Кем мог бы он стать… Уберите его, Килвин, пока не поздно. Один выстрел без боли, допросов и страха. Вы же догадались, что грядёт.
– Революция, – мой голос отразился глухим стоном, погас. Господин боров ухмыльнулся, но не ответил.
– Такие, как он, пострадают первыми, – бесстрастно сообщил глава охранного отделения.
Они боятся, боги, они действительно боятся! они думают, что Од и мой глупый братец, способствуют мятежникам! – Тьма сгущается, Килвин, скоро она доберётся и к нам. А кого винить во тьме, как не чернокнижника? – Поэтому его и повесят, обвинят в мятеже. – Вы меня понимаете Килвин? – он подмигнул мне. Со скрипом отодвинулось кресло, бесшумно выдвинулся ящик, на стол грохнулся пистолет. – Берите – дарю!
Бунт задушат. А Галвина… Он предлагает мне? мне! убить его.
– Иди на хрен.
Я встал и вышел, не слыша, как закрылась дверь.
***
В кабинете полицмейстера было темно и пахло тыквенным пирогом. «Угощайся», – прошептала Даня. Я долго мял в руке тёплое рассыпчатое тесто. Полицмейстер, смотрел на меня, как на бездомного, как на безногого дурачка.
«Иди на хрен», – вот так лихо и просто я подписал себе смертный приговор. Нет, меня не уволили, напротив – перевели и повысили.
– Я не… не хотел его оскорблять.
– Полно, Килвин. Отдохни, – новый человек, наш знакомец с другого участка, дородный господин, вскорости принятый на моё место, положил руку мне на плечо, – Выспись, – хлопнул два раза для приличия и вернулся к столу, – С невестой попрощайтесь, – а на столе лежала заполненная форма с моей чёртовой фотографией, – с братом. А через денька два поездом на Брумвальд. – Хоть шинель новую дадут. – Тебе в столице бывать не доводилось, прав я, Килвин? Ну, ничего, побываешь, и на болотах побываешь, а, бог даст, и другой мир, тот, что за кромкой увидишь! – он смеялся надо мной, не таясь и не стесняясь. Новый заместитель, взамен меня.
После, свободный, как подстреленный орёл, я уселся в кресле напротив окна и принялся мучить да истязать домашний телефон, Галвин, конечно, не ответил. Чтобы такое счастье случилось, нужно чудо, большое и золотое. Чудес не было. Я отправился пешком. И опоздал. Боже, какие они с Аннушкой красивые, какие счастливые: он – в этой своей чернильной бархатной мантии, она – в небесном шелковом платье, я застыл в дворовой арке, минуты на три опоздал. На праздник уехали. К барону, чтоб черти его задрали, Кулькину. С праздником. С Самайном.
***
Наутро я выскользнул из дому по-граждански причёсанный с двумя червонцами и пакетом мусора. Выскочил, дверь захлопнулась. Спящая девушка того, конечно, не заметила. Мне нужно кофе купить, прямо до зуда в ладонях. Прежняя пачка, нет, не закончилась – вымокла. И молока в холодильнике – только мышей топить, маленьких. Булочник Вано, краснощёкий нездешний молодец, отчего-то лавку свою открывать не спешил, загулял, видимо. Ну, Самайн, он такой. Любит гуляк, военных не жалует, кофе им портит маслом подсолнечным. Криворукая, сладко-спящая… дурочка. И тут заперто. Хорош Самайн! Первый год такой. Чтобы Линвеский гастрономчик в десятом часу не отпер, да не поверю! Этот жлоб весь Самайн… небось деваху тут какую-нибудь продержал до самой полуночи! Заперто, господа! Заперто. И свет не горит. Вся улица дрыхнет. Вся-вся… Только рога какие-то бутафорские на брусчатку вынесло. Пусто так, тихо и красиво, хорошо, спокойно, что ли? Давно так не было. Этот город – гнездо ревущих ежей, или ужей, как там Галвин ворчит обычно? Хороший город, простой как молоток – уронишь на ногу, заболит, замахнёшься… на фронт отправят.
С другой стороны, кто мне виноват? На позапрошлой неделе ровно в половину четвёртого, любого, любого, любого! утра, пока ещё поезда ходили, пока кассы не закрыли, пока бежать не запретили – надо было вместе с Анькой билет купить.
Я долго скитался по опустевшей улице, как художник – разглядывал почерневшие барельефы, как мальчишка – здоровался с горгульями, как Галвин – шарахнулся от курящей в домашнем халатике дамочки. Я прощался. С дорожками и магазинами, с домами и кариатидами, прощался на незримом беспомощном языке. Что скрывать, я люблю этот город, его ровные, его ломаные улицы, каналы и мосты, площади, библиотеки и питейные… Восемь лет просто так не вычеркнешь. И бог один теперь знает, вернусь ли я в … опять. Проулок оборвался тупиком. Пришлось повернуть, повернуть, повернуть ещё раз. Воздух был холоден и груб, чувствовался легкий морозец, особенно колкий в бесснежную пору. Я чувствовал, что порядком продрог и задержался. Отбило полдень, то маленький храм, притулившийся в закутке у Печного моста, звал прихожан на праздничные бдения. Я повернул последний раз. Лавка господина Морина, к моему счастью, оказалась открыта. Сам же господин Морин, по своему утреннему обыкновению, раскуривал длинную самокрутку. В самокрутки эти, о светлые слуги, чего он только не добавлял – то карамель, то корицу, то ром, ментол… наши ребята его раза четыре привлечь пытались, лавку осматривали, за решётку сажали, самокрутки алхимикам на экспертизу сдавали, и ни черта. Знаменитость, лоси бородатые!
– Здравия вам! – я подтолкнул плечом вторую дверь. Жиденько звякнул колокольчик, от духов, чтоб не шастали.
– И тебе, сынок. С праздничком.
– Спасибо, дядя Морин. Что ж вы один сегодня работаете? – я медленно подошёл к витрине. В лавке кроме меня хоть шаром покати – ни одного посетителя.
– Дык праздник-то. Спят все, небось, – как-то скомкано отозвался лавочник. – Ты не при службе?
– Я за хлебом. И кофе. Только у вас, боюсь, таким не разжиться.
– Кофе нема, а колбаска имеется. Тебе какой?
– Съедобной.
Морин хихикнул.
– Гурман ты, Килвин. Как обычно, значится. Ты кстати ж, как лицо должностное, что про взрыв вчерашний думаешь? Нам, честным людям, чего бояться стоит, аль обойдётся? Проверок от ваших ребят никаких не ожидается?
– Чего? – я непонимающе уставился на дядю Морина. Он, порой, чудачил, все в скучном городе чудачат, но к такому обычно не приходил. – Ты не пьян ли?
– Дык сердце, нельзя мне! – с грустью вздохнул лавочник, с непередаваемой такой грустью. – Возьму в рот капелюшечку, а оно, как шальное, скачет. Так как, проверки будут?
– Будут. Проверки дело хорошее. Но что тебя проверять? Опять химичишь?
– Я? Да ни в жизни! Я к этим молодцам отношения не имею, ты ж знаешь, Килвин, я с радикалами не вожусь.
– С какими радикалами? – вымолвил я устало.
– С теми, что усадьбу господина Кулькина подорвали. Не слышал, сынок? – дядя Морин поддел кольцо сырокопчёной ножичком. – Вчера подорвали. Точнее сегодня. В тринадцать минут после полуночи. Радио только о том и твердит: «Покойтесь с миром господа уважаемые. Давайте минутку помолчим в честь них. Помолчали? Молодцы! А теперь самайновская песенка». Тьфу на них!
– Как подорвали? – я отмахнулся, будто от мухи, рукой перед носом потряс. – Да не может такого быть! – они ж… они ж звери… на зиму планировали.
– Да так, – старичок лениво тряхнул плечами, не тужи мол, всякое дерьмо случается, и такое тоже. – Давно пора.
– Нет, нет, – я всё ещё тряс башкой, как ишак. Стоп. Как это пора?
– Эх! Забудь, что я сказал. Забудь, парень. Богом молю… Мне жить ещё…
– Да о чём вы? – Галвин! Галвин… Придурок. Идиот. Осёл! Воробушек.
– Ты ж это служивый, а я… Эх! Лоси бородатые! Забудешь? Я тебе вон мясца за так отдам. Хорошее мясцо, самый смак! Правда, оно тогось, – он наклонился и прошептал так заговорщицки: – прошлогоднее.
Ха-ха, судари. Ха.
Галвин.
На сколько минут я опоздал? На восемь? Только я в арку, метров пятьсот до дома, а они в машине уже. Я крикнул. Но эти моторы! уроды! не перекричишь.
– Эм…
Он испугался моего молчания, сжался весь, посерел:
– Ты не серчай. Это ж не взятка, да? Какая мясцо взятка? Это от сердца! Ну же, парень, будь человеком. Богом прошу.
– Молю, – пробурчал я беспамятно.
– Молю, молю, – запричитал дед. – Всеми святыми и мучениками!
– Где?
– Да тут оно! – старикан нырнул под прилавок и выволок передо мной килограмма четыре «мясца».
– Газета, – выкатилось мёртвым полушёпотом.
– А-а… За дверью в ящ-щечке. Бери, сколько хочешь, нам парнишка штук сто притарабанил. Так договорились, да, сынок? Договорились?
– Договорились, – я зачем-то кивнул, зачем-то взял мясо, зачем-то высыпал три сорок мелкими за сырокопчёную, и вышел прочь.
***
Ключ долго скрёбся и никак не подходил. Я толкнул, позвонил и, дождавшись, покуда топот голеньких ног отомкнёт мне, толкнул дверь.
– Ина? – позвал я тихо. Девочка привстала на цыпочки и чмокнула меня в щеку. Беловолосый ангелок.
– Нина, – поправила она после, без доли горечи. Я идиот. – тебе звонила. Просила вернуть ей эм… приказ. Я сказала, что оставишь его в участке, правильно?
– Правильно, Даня, ты молодец.
Она улыбалась, и пуговица за пуговицей расстёгивала мою шинель. Может, так и лучше? Просто уйти вдвоём. Он не будет страдать, его не будут допрашивать. А меня не будут ждать, по мне не будут плакать. Девочка улыбалась, от неё так пронзительно пахло сдобой и теплом.
– Ты мясо купил? – звенело где-то далеко. – А зачем так много? Мы же сегодня с твоим братом ужинаем в…
Я не мог не выдержать… я…
– Дань, они…
– Перезвонили уже. В четыре. В четыре, – повторила она, как маленькому, и унеслась на кухню с пакетом.
Мы встретились у Печного моста. Мне захотелось ему вмазать: человек, который столь злостно отказывается пользоваться телефоном, просто не может иметь полный набор зубов! А он мог и радостно ими улыбался.
***
Чай подавать не спешили. Притащили один лаваш и какой-то белый соус, подозрительно походящий на сметану с чесноком. Голодный Галвин вопросительно поглядывал на хлеб. Ему хоть в рот засовывай. Не возьмёт же, просто из какого-нибудь своего пятисот семнадцатого принципа, не притронется. А нет, взял.
– Слушайте! – Даня крутанула солонку. Сколько восторга в одном крохотном жесте!
– Слушаем, – согласился жующий Галвин. Мог бы и молча прожевать.
– А вы не думали… не думали, – повторилась она, понизив градус самолюбования. Солонка чуть замедлилась, завалилась на бок и не упала. – Что этот ваш Виррин Од просто-напросто сбежал, причем уж не меньше года назад.
– Нет, – обрубили мы хором. Причём моё «нет» вышло самым твёрдым, галвинское каким-то грустным, а Анна вообще в конце рассмеялась и, цапнув птичьей лапкой кусочек лаваша, принялась его ожесточённо мять.
– Сбежал? – повторила она задиристо. Даня покраснела, что бабкина свёкла, одни бровки остались белыми. – Он сбежал, – руки веды упали на стол. – Когда мы последний раз его видели? – её голос дрожал печальной иронией, той самой флуктуацией между хохотом и рыданием. – Прошлой осенью. Мы с ним кристаллографические таблицы рассматривали. Ровно месяц, прошёл после того, как я переехала.
– А доклад?
Про этот нашумевший доклад знали всё. Слепая монашка совершила прорыв в кристаллофизике. Нет, не монашка. Нет, не слепая. Обычная девушка. Получила среднее образование в храме. Много таких, особенно из провинций. Оду служит, чернокнижникам? Опять – нет. Да что за дела? Но совершила же? А что за прорыв? На этом обычно и останавливались, вникать в кристаллофизику трудновато, а обсуждать достижение чье-то там лаборантки – скучновато. Только без Ода здесь, конечно, не обошлось. Галвин рассказывал. Её там с Малого на Большой как мяч гоняли. В общем, не могло такое дело без Виррина Ода обойтись.
– Доклад подписывала Большая комиссия естественных наук. Печать Ода стояла на пустом бланке. Писали сверху. Я видела.
Даня неуверенно глянула в сторону Анны. Даня стеснялась и ёрзала, совсем не похожая на себя кабинетную. Галвин поднял голову, вот конец Даниным теориям. Он-то с Одом чуть ли не каждый день завтракал. Прости, Дана, сейчас и бровок, бедная, от тебя не останется.
– На балу в честь Самайна.
– Чуть больше года, – одними губами повторила Анна и снова расхохоталась, а Галвин вместе с ней.
– Получается, он целый, что б его черти загрызли, год народ дурил? Нет, чушь какая-то.
Анна хмыкнула.
– Не он. Люди сами себя дурили. Я вот его, две недели назад, в лабораториях искала. Думала по делам отъехал, разминулись!
Галвин молчал.
– Он сбежал, потому что испугался, – влезла Дана, уверенная, как школьник. – Потому что, сделал что-то ужасное, ужасно нехорошее.
– Не демонизируй. Виррин тьму не призывал. Од учёный и хитрец, а в остальном, такой же человек, как мы. Не маг, – грозно отрезал Галвин. Даня съёжилась на стуле. – Он где-то просчитался, и потому свалил. А меня поставил отвечать.
– А почему тебя? – дурёха.
– Ну, – он усмехнулся, – либо он так сильно в меня верил, что решил, будто я смогу разгрести всё этого дерьмо за него, либо, – и с грустной миной уронил лаваш, – меня попросту не жалко. Было бы неплохо уточнить при встрече.
– А вот и чай!
– Как ты…? – Даня сконфуженно умокла, посмотрела на веду, потом на стол, потом на веду. Любопытство победило: – Как ты видишь? Ты что, не слепая?
Ну вот, аж в ушах зазвенело. Сейчас что-то будет. Анна, добродушно поблагодарила официантку за нас за всех, поймала руку Галвина, одним кротким касаньем запрещая ему грубить, и призналась с такой легкостью, что мне, аж стало завидно:
– Я пользуюсь чужими глазами.
Даня удовлетворённо кивнула и произнесла с восхищением:
– Ты ведьма!
– Ха. Есть такое.
Виррина Ода этим вечером мы больше не вспоминали. К чёрту его. Если мой брат, погибнет из-за этого урода… О чём я? Галвин не умрёт. Всё уже решилось. Осталось чемодан собрать.
Как бы подтверждая это, как бы возвращая нас сюда, в жизнь, Анна болтала, расхваливая каких-то поэтов. Она это умела, совершенно странная: то жуткая, то нелепая, то слишком умная, то слишком Анна, умела видеть этот чёртов мир красивым. Боже, как же меня поначалу это в ней злило: болтовня и её колготки, которые должны носить нормальные, красивые девушки, и, да куча всего… Боже, я бы тоже так хотел.
Веда болтала, Галвин улыбался. Больше и добавлять нечего.
Бар закрывался в сорок минут четвёртого, мы вышли в половину седьмого, вечером, неспешно вышли, сидеть уже мочи не было. Закат серел какой-то особой мокрой невзрачностью. Под такими закатами и без прощаний выть хочется.
– Ты что-то хотел нам рассказать! – Даня ткнула меня ноготком под локоть. Вчетвером мы стояли на улице перед каким-то северным мостом.
– Хотел, – но не тебе. Даня жалась ко мне. А я всё пытался пробиться к Галвину. – Я уезжаю, – ах! чем быстрей, тем лучше. – Меня переводят к границе.
На фронт.
– Что? – возмутился Галвин.
– То.
