Евгения Минаева
Человек в белом шарфе
Знаешь, его невозможно было уговорить делать то, чего он не хотел…
Когда это все переросло в любовь?
Не знаю…
Понимаешь, я всегда считала, что любовь – как первый снег, как половодье, как приливная волна, захлестывающая тебя с головой… Я думала – ведь ее невозможно не заметить. Уж я должна бы почувствовать, если б она пришла, ведь она же была у меня, эта любовь, ведь я же помню, что ощутила, увидев в первый раз Андрея…
Хрен там!
Она подкралась ко мне как разбойник из–за кустов, а когда я собралась бежать, она уже приставила мне нож к горлу.
У меня мама любит Ваенгу. Ходит на все ее концерты и периодически, под настроение, напевает ее песни. Там есть одна такая под названием «Снег». В ней такие слова: «Я опять вернулась к городу на побережье. Мама, я забыла гордость. Но я узнала, что такое нежность».
Могу сказать – никакой нежности я не узнала. А вот гордости у меня не стало. Совсем.
Я читала где–то, ученые проводили эксперимент. Сажали одну крысу в клетку и в определенное время давали сыр. Каждый день. Крыса относилась к нему наплевательски, потому что он был, хоть и вкусный, ароматный – легкодоступным. А второй – тоже в клетке – сыр давали иногда… и ожидание сыра заставляло ее волноваться. Заставляло ждать этого сыра.
Знаешь, я приходила на занятия, а его там не было. И я жалела что пришла.
А иногда шла, чтобы писать, зная, что его не будет… И сердце заходилось, когда я видела его вихрастую русую голову.
Он стал для меня сыром. Желанным, трудно получаемым, но оттого еще более вкусным.
Понимал ли он, какое воздействие оказывает на меня? Не знаю. Одна подруга говорила, что он дурак, как и любой мужик просто не видит, что я им интересуюсь. Другая – что он сволочь. И водит меня за нос.
А я идеализировала его и мне казалось – все в моих руках.
Но в то же время я чувствовала, как предаю Андрея…
Она замолчала, задумавшись. Саша ее не отвлекал. Чистый лист так и лежал нетронутым на краю стола.
– Можно мне воды? – спросила Татьяна.
Абрамов кивнул, достал из портфеля бутылку минералки и протянул ей. Смотрел, как она жадно пьет.
Наконец, она поставила бутылку на стол.
– Сейчас начинается самое сложное и неприятное. Ты уверен, что мне стоит продолжать?
– На все сто.
– Ну ладно…
Я металась. Самой себе я казалась низкой, испорченной женщиной, практически шлюхой. Я поверить не могла, что могу так поступать, ведь я любила, я все еще любила своего погибшего жениха! Я все еще тосковала по ночам, думая о нем, ездила к нему на могилу, надеялась, что Бог отомстит за его смерть.
Но при этом я думала и о другом. О человеке, которого я просто не могла любить, но к которому тянулось мое сердце, к которому обращались мои мысли.
Он был глотком жизни для меня, и я не могла прожить без его общества и недели.
У него появилась девушка.
– Так это была ревность? – удивленно спросил Абрамов, остро сожалея, что столько времени потратил на такую ерунду. – Банальная ревность?
– Ничего ты не понимаешь! – впервые за все время, что он ее наблюдал, Матвеева разозлилась. – Мне было плевать, кто там у него есть! Мне было бы плевать даже, женись он и заведи детей. Ты понимаешь вообще, что такое любовь?
Она замолкла, и Александр понял, что вопрос далеко не риторический. Он кивнул.
Татьяна успокоилась. Сделала еще один глоток из бутылки, перевела дух. Сказала, уже спокойнее:
– Вот скажи, ты любил когда–нибудь?
– Ну, – Саша замялся. На допросах вопросы задавал он, но он же и понимал теперь – не ответь – и честно к тому же –Таня перестанет говорить. – Любил конечно.
– Кого?
– Свою девушку.
– И что с нею стало?
– Ничего не стало.
– Она до сих пор рядом с тобой?
– Тань, к чему эти вопросы? Да, она со мной, мы живем вместе.
Таня замолчала. И молчание ее было таким выразительным, что Саша невольно подумал – ну да, живем. Но долго ли? Как долго Настя еще будет терпеть его отлучки? Его выходные на работе? Сколько времени пройдет, пока она встретит кого–то другого, такого, кто не будет пропадать невесть где, а потом возвращаться домой со страшными историями.
Таня, словно поняв его молчание, удовлетворенно кивнула. Теперь, выяснив что–то про него, она готова была рассказывать и про себя.
– Тогда ты должен понимать, что это не имело ни малейшего значения. Если можно любить умершего человека, любить яростно, отчаянно, почему нельзя любить человека, увлеченного другой? Нет, для меня это не имело никакого значения…
Да, это не значило для меня ничего. Вообще ничего. Он рассказывал мне о ней, и я слушала спокойно. Ее звали Алиса, и она «выносила ему мозг». Звонила по десять раз на дню и пачками писала сообщения, два раза в неделю – как по расписанию – закатывала истерики. А он только смеялся и говорил, что любит истеричек.
Мне хотелось сказать, что я тоже могу закатывать ему скандалы.
Я видела ее, знаешь. Она была сильно его моложе, почти девчонка, а ему это нравилось. Не могу сказать, что она была красива, мне было даже обидно, что мой… любимый… может быть увлечен такой скромной персоной.
Они ругались. Он рассказывал об их ссорах, а я давала ему советы, постепенно понимая – они не созданы друг для друга, они разойдутся.
Так и случилось. Она довела его и он, бросив что–то вроде: «Секс два раза в неделю не стоит таких страданий», выключил телефон. В тот вечер мы вместе пили кофе.
Потом он провожал меня до метро. У самого входа я остановилась и крепко его обняла. И – впервые со дня нашего знакомства – поцеловала в щеку.
Кожа у него была мягкая как у ребенка. Словно бочок персика. Будто бы его лицо никогда не знало бритвы.
Так больше нельзя было жить. Я не могла быть ему другом, да и не хотела. Мне казалось – надо лишь сказать ему о моих истинных чувствах, и что–то изменится.
О, как же я ошибалась!
Однажды я начала говорить о нас. Я сказала, что мне интересно с ним и хорошо. Он ответил, что ему тоже. И, практически без перехода, сказал, что между нами ничего не может быть.
Сложно представить всю степень унижения, которое мне пришлось испытать. Это была боль, дикая боль, и она рвала меня изнутри. А он говорил и говорил, о том, что ему со мной очень классно, что я его друг, что я как женщина ему «вообще никак».
Мне с трудом удалось сохранить лицо. Я уехала домой, и там, запершись в своей комнате на все засовы, плакала и плакала, пока не уснула.
Я всегда думала, что это нормально, когда люди говорят о чувствах. Почему нет, мы с Андреем так делали. Но никак не предполагала, что можно встретиться через два дня после такого разговора и общаться так, будто ничего не произошло.
Боже, как я старалась это прекратить! Я не виделась с ним и не писала ему неделями. А потом включала комп… и находила письмо от него. Что–то вроде «Привет! Как дела?».
И все начиналось сначала.
Он стал для меня героином, наркотиком, от которого я не могла отказаться.
Это напоминало игру. Страшную, жестокую – игру. Он словно экспериментировал со мною, глядел, как долго я еще смогу вынести. Я держалась как могла, но все равно рано или поздно срывалась.
Понимаешь, я не могла без него. Понимая, что лучше всего будет написать ему что–то вроде «Не хочу с тобой больше общаться», я не делала этого. Напротив, старалась быть как можно ближе, надеялась непонятно на что… И снова и снова заводила разговор о своих чувствах…
Как будто было еще что–то, о чем следовало поговорить.
Татьяна вновь замолчала, Абрамов взглянул на часы. И ужаснулся. Через десять минут у него был назначен допрос потерпевшего.
Он на него не успевал.
Наскоро попрощавшись с Матвеевой, пообещав, что вернется так быстро как сможет, он вылетел на улицу, набирая номер Петрова. Тот снял трубку после второго гудка.
– Слава, спасай! Там в коридоре женщина должна сидеть. Потерпевшая. Пусть никуда не уходит! Не знаю, обеспечь это как хочешь, хоть паспорт у нее забери, пусть ждет меня. Я буду, буду, скоро буду!
Спустя два часа, пережив жуткий скандал и обвинения в напрасно потраченном чужом времени, он наконец–то вложил протокол допроса в дело. Чувствуя себя выжатым как половая тряпка, запустил кофеварку. Налил себе темноватой вкусно пахнущей бурды и протянул остатки коллеге.
– Что– то ты в изолятор зачастил, – по–доброму подколол Петров, наливая себе кофе.
Положил два кусочка сахара, подумал, добавил еще один. Саша его не остановил, хотя знал, что коллега в очередной раз сел на диету. Ему было жалко Петрова, особенно жалко, когда тот с гримасой отвращения на лице открывал контейнер с обедом, приготовленным ему женой.
«Кроличья еда».
– Работаю, Слав, работаю.
– Да долго что–то. Уже не влюбился ли ты в нашу обвиняемую?
– Да что ты, Слав!
– Ну –ну, – Петров усмехнулся… и положил в чашку еще кусочек сладкого яда. – А то смотри… Вон у меня, Ленка смотрит какой–то сериал про то, как следак в зэчку влюбился. Слезы крокодильи льет… Мура такая, Саш! Я ей говорю: «Ладно актеры дерьмо. Ладно сюжет тупой. Но хоть бы кодекс какой почитали, прежде чем снимать! Никакой правды – ни по УК, ни по УПК…»
– А жена?
– Говорит, бесчувственный я. А правда, Саш, у тебя проблемы какие–то? Если что, ты говори, мы ж не чужие люди. Поможем если чего…
– Нет, Слав, спасибо, – Абрамов взял остывающую чашку и пошел к двери. – Спасибо, у меня все нормально.
– Ну смотри, – сказал Петров.
В голосе у него звучало сомнение.
Он не приехал к Матвеевой ни на следующий день, ни после него. Они встретились – мельком – лишь в суде, где ей в очередной раз продлили срок содержания под стражей. Он сослался на занятость. Она вроде бы поняла и поверила. Видела – он не врал. Заваленный ворохом бумажной работы, Абрамов едва успевал спать по пять часов в сутки, да обедать – прямо за рабочим столом. Работал как проклятый, каждый вечер звоня Насте. Только для того, чтобы сказать – он не придет…
А время утекало сквозь пальцы…
Саша допросил Ипатову – ту самую Марину, зарезавшую Бормана. Долго слушал про то, как она «не хотела убивать». Они все «не хотят». Думают, что в человека, как в куклу, можно воткнуть нож, и ничего не случится? Да нет… Скорее оправдываются. Человеку сложно быть честным с другими, но еще сложнее – быть честным с собой. Сложно признаться себе в том, что ты – убийца. Гораздо проще увериться в обратном.
Например, в том, что убивать не хотела…
Она вызывала у него отвращение, эта Ипатова. Гнусная баба тридцати пяти лет, лишь по случайному стечению обстоятельств не попавшая в поле зрения правоохранительных органов раньше. Толстая, обрюзглая, с наглым взглядом поросячих глазок, она пыталась казаться лучше, чем была на самом деле, но Саша, многое повидавший в жизни, видел ее насквозь.
Матвеева была совсем не такой…
Его тянуло к ней. Пришла экспертиза по ее делу, все свидетели, в том числе и безостановочно плачущая мать, были допрошены. Не хватало последнего допроса Татьяны. Затем – составление обвинительного заключения, ознакомление с материалами дела… Направление дела в суд.
Он этого не хотел. Он знал, что уже завтра может закрыть это дело и выкроить, наконец, время для него с Настей, отвезти ее хоть на пару дней за город, расслабиться.
И не мог. Почему–то понимал, что не сможет спокойно смотреть в глаза любимой женщине, не разобравшись сначала с делом Матвеевой.
Но если Настя и могла как–то его понять, сжав губы, сдерживая рвущийся наружу протест – ну почему, почему всегда важнее работа, а не мы с тобой – то начальство Сашу понимать не хотело.
Заканчивалось обычное еженедельное совещание. Зашуршали собираемые бумаги, заскрипели отодвигаемые разномастные стулья в кабинете Панова. Абрамов – как и остальные – собрался уходить.
