Евгения Ивановна Хамуляк
Сказ про бестолковую Таньку
– Воевать и справедливость налаживать. А вы, чай, наши? – расспрашивала Танька храбро.
Опять рассмеялись мужики, башками сальными крутя. Танька толком не понимала резон для смеху, поэтому серьезно продолжала себя вести. Все-таки война.
– Мы – сволочи, дура! – уж в третий раз зло расхохотались трое.
Тут Таньке совсем смеяться расхотелось. Нахмурилась она, вглядываясь в серые небритые рожи. На вид мужики как мужики, только что грязные и хамоватые.
– А почему вы сволочи-то? – не угомонялась удивленная девушка.
– Нас так все кличут вокруг, – просто ответили они.
– А что вы делаете?
– Воюем: дома рушим, людей обижаем, скот бьем, чтоб все в пыль вокруг превратить. Кошкам разным хвосты отрезаем, чтоб неповадно было… Ха-ха-ха!
– А зачем в пыль-то? Люди, небось, строили-старались не для того, чтоб другие рушили, – удивлялась Танька.
– А нам почем знать зачем? На то – приказ свыше. И какая нам разница, кто что строил, земля-то не наша, не мы дома-огороды здесь возводили, не нам и восстанавливать, – ухмылялись зло дядьки.
– Ну, вы и сволочи! – сплюнула в сторону Танька.
Вдруг один поднялся, ножичком острым в воздухе поигрывая, к девушке глаз свой немытый направляя.
– Ты ножичек-то брось, сволочь. Я у бати в огороде кабана одним ударом в глаз укладывала, а уж с тобой, шишира, вмиг справлюсь, забудешь, как тя звали, – зло зыркнула Татьяна в сторону мужичка, который вдруг присел обратно от такого отворота-поворота. – Где у вас тут штаб, что ли? Где сволочей лечат? – не церемонясь, продолжала Танька.
Мужики указали на один-единственный уцелевший дом. Туда Татьяна и направилась. Пока шла, удивлялась дикостям войны. Странным ей все это показалось: поля опустошенные, скот мертвый повсюду, даже у берез ветки отрублены. И сволочи вокруг… Что за война? За что дерутся? Какой куш хотят словить? И решила она остаться повоевать, поглядеть, что да как тут делается. Вдруг здесь ей славу найти удастся, среди сволочей-то бестолочь не так в глаза бросается…
***
На следующий день большая битва была, ибо не сразу, но понемногу собрался народ со всех весей и объединился против сволочей биться. Поэтому дальше, чем это селение, что в березовых рощах когда-то самым красивым считалось, сволочи не продвинулись.
А на этом наша сказка заканчивается, люди добрые. Ибо война – дело кровавое, подлое и совсем не сказочное. Кто жив остался, свое спасение от ее ужасов волшебством считает, но, вспоминая пережитое, не до сказок становится ни детям, ни взрослым.
КОНЕЦ СКАЗКИ.
___________
Прошло много времени, утекло оно, как вода сквозь пальцы, не остановишь. Поседел совсем Иван Федорович, осунулась Алевтина Егорьевна то ли от старости, а то ли от печали за судьбу дочери своей бестолковой, пропавшей без вести на войне.
Из уважения к ним старались соседи и знакомые лишний раз не напоминать о горе горемычном, помогали кто чем мог. А к тому моменту уж не одна Танька на войне пропала. Много народу ушло и не вернулось. И глупых, и умных, и красивых, и богатых с бедными. Так общее горе объединило людей.
***
Одним свежим утром предновогодним постучался кто-то в двери к старикам. Открыла мать и попятилась в изумлении, руками за горло хватаясь. На пороге стояла дочь потерянная – Танька бестолковая. Стояла и светилась лицом лучезарно, и было оно загорелым, повзрослевшим, потертым, но как никогда красивым.
Полились слезы, налетели родители на дочь беспутную, да все равно любимую единственную, кинулись в объятия ее широкие, за годы пропажи еще шире ставшие. Наобнимались вдоволь, наплакались, а потом опустилась на колени Танька, взяла в руки подол матери и заговорила голосом, огрубевшим от криков войны:
– Прости меня, матушка любимая. Во всем права ты была. Хорошего мне, дуре окаянной, желала. Да ведь разве знаешь, где найдешь, где потеряешь?! Сколько стоит оно, отношение доброе? Любовь без памяти? Пока плохого не глотнешь, никогда не осознаешь. Прости меня, неразумную, глупую, заносчивую дуру.
Потом руку мозолистую отца взяла.
– Прости, отец родной. Знаю, сколько стыда и позора принесла я своим нерадивым поведением, хотя ты меня воспитывал справедливо по-отечески, лишний раз не облагал работою. Берег. Прости, если сможешь. Наработалась я на войне за троих, – и показала руки свои шершавые, совсем не девичьи, в шрамах и мозолях, как от работ каторжных.
